Он заговорил первым:

— Ты… прекрасно выглядишь. Я думал о тебе каждый день.

Мими смущенно отвела глаза. Она не могла ответить: «Я тоже». Предчувствие нежных слов, на которые она не ответит взаимностью, наполнило ее страхом.

— Твоя фотография была со мной… до прошлого года; та, где ты в свадебном платье.

Мими чувствовала, как ее полосуют ножи вины.

— Охранник отнял ее у меня и прожег сигаретой твое лицо. С тех пор мне пришлось полагаться на память. Это было жестоко.

Мими заставила себя посмотреть на мужа и остановить этот вызывающий жалость поток сантиментов. Она чувствовала, что Эрик хочет прикоснуться к ней, обнять ее, и радовалась, что их разделяет широкий стол. Ей ненавистна была эта дилемма. Инстинктивно она хотела утешить сидевшего напротив мужчину, но Мими знала, что это может быть — и будет — неправильно истолковано.

— Где твой ребенок?

— Наверху.

— Это мальчик?

— Да.

Еще один нож, на этот раз вонзившийся в Эрика. Наступило грустное молчание.

— Значит, проблема была во мне. — Он невесело усмехнулся. — После всего, что говорила моя мать и думал я сам… Этому не суждено было случиться, верно, Мими? Все-таки не суждено. Сколько ему лет?

— Восемь.

Подсчитав, Эрик не выказал никаких эмоций. Мими поняла, что не может выдержать его взгляд, и выглянула в узкое окно, за которым вытягивались зимние тени.

— Где ты… остановился?

— В городе. В отеле, где Виктор Гюго написал «Отверженных». Довольно символично. Там уютно. Последние несколько лет сделали меня неприхотливым.

Мими потянулась через стол и накрыла руку Эрика ладонью. Обоим бросился в глаза контраст между ее изящными пальцами и его узловатой лапой.

— Мне жаль, Эрик. Честное слово, жаль.

— О чем тебе сожалеть? Прошло почти десять лет. Меня не было в живых. По крайней мере, ты так думала.

— Ты знаешь о чем. Это случилось. Я не могу повернуть время вспять. И не хочу. Поэтому мне жаль. Дело не в тебе, Эрик. Вовсе не в тебе. Просто я стала другим человеком. Изменилась. Я не уверена, что ты любил бы меня такой. Я уже не та, что на фотографии.

Настал черед Эрику отворачиваться с болью в прищуренных глазах.

— Я напрасно пришел?

— Нет. Я в свое время поступила точно так же.

— С другим результатом?

Она кивнула.

— Он здесь?

— Его нет дома. Будет позже. Женщина, которая тебя встретила, его жена.

— Как…

— Как мы встретились? Его взяли в плен и отправили работать на ферму. Вот почему мне жаль, Эрик. Я надеялась, что мне никогда не придется рассказывать тебе этого.

— Это все война.

— Да, война. Но не только. И ты должен это понять. Дело не только в войне. Были другие причины. Не думаю, что у нас снова получилась бы семья, Эрик. По крайней мере, счастливая.

Он медленно убрал руку из-под ее ладони и, поглаживая редкие волосы у виска, ответил:

— Наверное, раз ты так говоришь. А я-то думал, что мы были счастливы. Я выдавал желаемое за действительное?

Мими покачала головой, отчаянно выискивая нужные слова.

— Нет. У нас было много счастливых моментов. Потому мне так… трудно… трудно это выразить. Мне ужасно не хочется причинять тебе боль, честное слово, но то, что я должна сказать, ранит, какие слова ни выбирай. По-другому и быть не может. Но я хочу, чтобы ты понимал: тогда я не знала иного. А теперь знаю. Зная то, что я знаю сейчас, я не могу вернуться к тому, что знала тогда. Это невозможно. Жизнь, война и он изменили меня. Я не могу забыть того, что понимаю теперь. Суть в том, что я бы, наверное, все равно узнала — не все, но часть того, что знаю сейчас. Даже без войны и без него. И я сомневаюсь, что ты бы захотел идти со мной по этому пути. Ты не виноват. И тут вообще не может быть виноватых. Просто так бывает, когда слишком рано выходишь замуж.

— Значит, это была иллюзия. Но, возможно, я нуждался в этой иллюзии, чтобы выжить.

Мими повела головой, как будто взвешивая его аргумент.

— Нет. Не иллюзия. Между нами было нечто вполне реальное. Я любила тебя так, как понимала тогда любовь. Но мои понятия изменились. Они должны были измениться, потому что людям свойственно меняться, не так ли? И от того, как ты приспосабливаешься к переменам, зависит, будет ли брак лодкой, в которой путешествуют по жизни, или смирительной рубашкой, которая тебя ограничивает. Теперь я такая, Эрик: настоящая я. Любовница француза и мать незаконнорожденного ребенка — а вовсе не невеста в свадебном платье. Разве тебе нужна такая жена?

— Ты говоришь, как твой отец.

— Я бы удивилась, если бы он выразился столь деликатно.

— Значит, я был бы смирительной рубашкой?

Мими опять потянулась через стол, желая смягчить боль, которую причиняла.

— Эрик, я не знаю. Я неудачно выразилась. Кто может предугадать такое? Я вышла за тебя замуж, потому что ты был уверенным в себе, порядочным и принципиальным мужчиной — хорошим человеком. Ты не изменился. Но я стала другой. Я думала, что ты и все твои прекрасные качества — это то, что мне нужно, необходимо в жизни. И ты меня не подводил, никогда. Но теперь я знаю, что мне нужно было больше. Дело в моих потребностях, а не твоих недостатках. Ты это понимаешь?

Он ответил не сразу, но пальцем вывел на столе цифру восемь.

— Мне не стоило приходить, верно? После того как я увиделся с твоим отцом, какой был в этом смысл?

Мими помолчала в нерешительности.

— Смотря чего ты ожидал от нашей встречи. Если ты думал — думаешь, — что мы сможем делать вид, будто ничего не произошло, тогда, конечно, не стоило. Но если ты найдешь в себе силы понять — хотя бы малую часть из того, что я пытаюсь объяснить, — тогда, возможно, оно того стоило.

Эрик не ответил. Да ответ и не требовался. Часы, те самые, что наблюдали за Мари-Луиз и Адамом Колем в гостиной городского дома, зажужжали и пробили очередной час. Мими встала и подбросила бревна в плиту. В топку попала свежая порция кислорода, и вспышка пламени озарила желтым мерцанием комнату, которая к этому времени почти полностью погрузилась во мрак: последние отблески дня плохо проникали в узкое окно кухни. Мими зажгла две свечи и предложила Эрику сигарету.

Они курили, сначала молча, но потом Мими заговорила:

— Прошло почти десять лет. Я до сих пор не знаю, что с тобой произошло.

Эрик задумчиво посмотрел на тлеющий кончик сигареты и сказал:

— Не возражаешь, если я не буду рассказывать тебе подробности? Это было ужаснее, чем можно себе вообразить, тоскливее и безнадежнее, холоднее и беспощаднее, чем ты можешь представить.

— Расскажи только то, что можешь.

Эрик поведал ей о том, как его взяли в плен: его танк подорвался на срикошетившем снаряде. Он рассказал, как пережил первичную отбраковку раненых, которых пристреливали на месте, и промозглый ужас первых дней, когда его и тысячи других оставили гнить под весенним дождем, который промочил их до нитки.

— Думаю, мы ничуть не лучше обходились со своими пленными.

Их погнали маршем на восток и на юг по дорогам, которые превращались в традиционные для русской весны трясины, а потом принимали новое обличие удушливых пыльных вихрей, усугублявших вечный голод жаждой; жаждой, которая стала изощренной пыткой, когда соленая рыба доводила некоторых до безумия. Местом назначения был Сталинград.

— Ни одного уцелевшего здания. Ни единого. Но, тем не менее, там жили люди, в основном дети: сироты, которые подобно диким собакам сбивались в стаи и прочесывали руины в поисках еды.

Там Эрик провел четыре безрадостных года, расчищая завалы и восстанавливая тракторный завод, который в свое время был эпицентром одноименного сражения и теперь должен был стать символом возрождения всего города, его птицей феникс. К пленным относились с безразличной жестокостью, как к тягловому скоту, который нагружают работой, пока болезнь или истощение не прикончат его. При необходимости эту кончину ускоряли выстрелом в затылок. Зимой они тряслись вокруг еле теплых печей бок о бок с советскими заключенными, которые имели несчастье попасть в немецкий плен и выжить. Они променяли одну преисподнюю на другую, ибо сам факт пребывания в руках нацистов обрекал их на ГУЛАГ или пулю после так называемого освобождения. Потом к длинному списку лишений добавилась гражданская война между заключенными. В таком мире доброта редко показывала лицо, болезнь означала смертный приговор, а поиски еды были единственной заботой. Вьючным животным не положено иметь прошлое или семью, поэтому к физическим страданиям добавлялась мука заброшенности и одиночества.

Летом 1949 года Эрика доставили, теперь уже на поезде, на угольную шахту в Верхней Силезии, всего в ста километрах от Бреслау и дома, который теперь находился не в Германии, а на территории заново перекроенной Польши. Немцев, не сбежавших на запад с обозами, которые волнами гнала перед собой Красная Армия, и переживших изнасилования и убийства, которыми она отмечала свой путь, просто перевезли на запад и оставили выживать, как придется, в оккупированной Германии. Их сменили такие же босые поляки из восточных провинций, вошедших в состав Советского Союза. Там Эрик тяжело работал, в пыли, под дамокловым мечом преждевременного погребения в подземных тоннелях, которые были недостаточно укреплены из-за дефицита древесины. Во время одного из обвалов ему перебило ногу. Знание как польского, так и русского языков спасло его: он поправлялся, выполняя бюрократическую работу, которая была неотъемлемой частью коммунистической машины. Однажды, без предупреждения и объяснений, ему и горстке оставшихся заключенных, которым удалось выжить, сказали, что они могут идти на все четыре стороны. Пешком или, в его случае, на костылях они направились на запад.