— Буря сломала ночью ветку, и она упала на кровлю, проломив её. Вот, латаем, — ветки уже не было, конечно. Убрали, чтобы не мешала чинить покрытие. Увидевший меня Джин, извинившись и попросив подождать его, спустился с лестницы и подошел, не приближаясь близко под надзирательским взглядом Шуги.

— Доброе утро, Хо, — его глаза смотрели так, будто хотели выдавить что-то. Он не был зол, нет. Скорее раздосадован или что-то вроде этого.

— Доброе… — промямлила я.

— Я волновался за тебя ночью, — сказал он, и я поняла, откуда вся эта мимика. — Хотел убедиться, что ветер не вынес твою дверь, но она была распахнута. Испугавшись, я вошел, и обнаружил, что тебя там нет…

— Я… — пойманная с поличным, я заставляла себя произнести правду, но это было трудно.

— Была у Лео, я знаю, — произнес Джин. Покраснев, я не выдерживала его взгляда.

— Ты, наверное, думаешь что-то не то…

— Я думаю, что был прав на его счет. Он не такой уж тихоня-привратник.

— Ты ничего не знаешь о нём, — вступилась я, чем выдала свои чувства. Другие, может, и не заметили бы, а вот для Джина моя фраза была говорящей.

— Я знаю, что он позволяет себе то, что запрещено монахам. И он это должен знать лучше, чем мы.

— Это не он, а я, — опять защитила я его репутацию, на этот раз посмотрев в глаза другу.

— Ты? — усмехнувшись, Джин наклонился ко мне, чтобы тише обсуждать наши дела. — Ты, Хо? Хочешь заставить меня поверить, что девочка, которая дрожит от одного мужского касания и, считай, никогда не целовалась, сама пристаёт к двадцати пяти летнему парню? — Ну, похоже, всё так и было, Джин. Расстроить тебя подтверждением? Лео куда невиннее меня, но я не скажу этого вслух. Я не хочу обсуждать Лео ни с кем. Всё, что я раздобыла, что касается его, только моё. Но как я оправдаю своё поведение, свои домогательства? — Он тебе так нравится? — Задал вопрос Джин. Вот так запросто. Я такая прозрачная, что едва осознанное мною сразу торчит из всех щелей?

— Мне нужно готовить завтрак, извини, — не ответив, я втопила и, вприпрыжку, унеслась на кухню.

8 и 9 октября

Хан вернулся на следующий день, но показался мне каким-то бледным, а не отдохнувшим. После кристального воздуха гор зачах в городской загазованности? У меня тоже голова закружится, когда я отсюда уйду. По многим причинам. А, может, в семье Хана неприятности? Что, если жена попросила поменять работу? Хорошо, здесь монахи не навечно — это выяснили, но тот путь, на который они встанут, могут ли они сойти с него, отказаться? Если их воспитают до упорства Лео, несомненно, они сами никогда не захотят изменить долгу. Долг, долг, долг! Как я устала от этого слова, лишенного свободной воли, истребляющего удовольствия и противостоящего радостям. И постоянно держащим в напряжении, что ты обязан действовать, ведь быть в долгу означает надобность отдавать его. А размер данного займа никто не оговорил, вот и выходит, что это кувшин без дна, в который можно сыпать до самой смерти, да так и не наполнить его. Что за тяжкая доля…

Однако спарринги и тренировки продолжал вести Лео. На третий день изгнания меня с урока физкультуры он разрешил мне вернуться и присоединиться к остальным, чему я была неимоверно рада. Но поскольку пары мне всё равно не было, то к группе пришлось присоединиться самому Лео, показывающему приёмы со всеми поочередно. Разминки по утрам с Чимином тоже возобновились. После ураганной ночи всё улеглось, как будто произошедшее в душах также было всего лишь непогодой, после которой вернулось солнце, но только кое-что неопределенное, что-то смутное и абстрактное где-то между некоторыми из нас, как кровля школьного класса, поломалось и требовало не то починки, не то выброса, окончательно износившееся и непригодное. На дворе, тем временем, наоборот похолодало, и солнце уменьшило отрезки прогулок между облаков. Внизу, у подножья Каясан, ещё золотая осень, и мои одноклассницы ходят в школу в белых блузках с коротким рукавом, а мы тут живем в условиях более суровых. На будущее надо привыкать и к такому.

Мои омовения под присмотром Лео усложнились тем, что он жил эти дни не в сторожке, а пока дотащишь теплую воду в его логово, половина расплескается, а половина остынет. В моей комнате — кто угодно надумает заглянуть, а Лео на пороге вызовет подозрения. Но я всё равно попросила его помочь мне как-то и, немногословный и вновь отстраненный, он предложил посторожить меня в бане. Два вечера подряд, после всех дел, мы натаскивали туда воды и я, не волнуясь совершенно под его охраной, приводила себя в порядок.

На этом наше общение фактически иссякло. Он будто почувствовал, что я начала испытывать к нему что-то помимо дружбы и забрал свои слова обратно. Не в смысле, что обещал что-то и изменил решение, а забрал все-все свои слова под замок из губ, как и в первые дни сентября. Кажется, он думал (не безосновательно), что я продолжу пытаться с ним сближаться. Не за себя же он боялся? Если Джину предпочтительнее было держаться подальше от меня, чтобы не терять самообладания, то Лео таких опасений не вызывал. Он не испытает соблазн, а если и испытает, то это никак не выразится, не вырвется наружу. Он пережует его внутри, изживет молча и там же и похоронит. Да и глупости всё это. Лео выше соблазнов, искушать его бессмысленно. Сколько времени я уже пытаюсь растормошить его? Сколько барьеров преодолела? Научила его говорить со мной, разрешать касаться себя, разделась перед ним, он сам раздевался передо мной, что-то открывал о себе, делился мыслями, слушал меня, смотрел на меня и… и никогда не выступал инициатором продолжения этого общения. По своей доброте он превозмогает себя и откликается на всё, помогает, если нужно, терпит, если чего-то хочу я. Но захотел ли он чего-то сам? Я надеялась на это и не желала этого. Ради собственного удовлетворения и самолюбия, конечно, приятно было бы, если парень подобного склада, наконец, ожил, влюбился, заинтересовался. Но ради высших целей, категориями которых тут все мыслят, стоило оставить Лео таким, какой он есть. Много ли ещё людей, подобных ему? Ни одного. Зачем же лишать мир мужчины, способного сделать его лучше? Зачем превращать его в среднестатистического самца? Для моего личного счастья? Что моя любовь по сравнению с масштабом чего-то, затевающегося в Тигрином логе! Я не знала об этом до конца, но догадывалась, что речь о сотнях и тысячах жизней, а не одной моей. Будь здесь у меня подруга или подруги, и поделись я с ними тем, что согласна отказаться от влюбленности и попыток завоевать взаимность великолепного парня по причине того, что ему надо стать Суперменом, они бы меня не поняли. А кто бы понял? Для этого надо было прожить этот месяц со мной, видеть этих мальчишек, выслушать их истории, проникнуться каждой из них. Для этого надо было не просто послушать лекции Ли, а впитать их душой, чтобы избавиться от своего эго, ощутить себя крупинкой и составляющей общего порядка, который поддерживается самоотречением. Так что же я, восхищающаяся Лео потому, что он напрочь лишен заботы о себе и готов к самопожертвованию, должна научить его эгоизму? Самолюбованию? Счастью — да, но каким образом? "Думай о себе, забудь, чему тебя учили десять лет!" — так? Да таких юношей, думающих о себе, каждый первый. Превратить в очередного нарцисса привратника? Он нашел своё счастье в здешней непорочности, в безгрешности и чистоте, он сделал свой собственный выбор. Не сказать, что потому что не знал иного, скорее напротив — он слишком рано и много узнал совершенно всё. Так чем его осчастливить более, чем сделал это Хенсок, дав кров, еду, заботу и спокойствие? Да и выяснилось, что не мною он вовсе пытался вытравить Лео, тот сам готов удалиться за ворота. Как же я запуталась в этом всём из-за того, что обнаружила какие-то чувства к нему. Моя влюбленность — я могу гарантировать, что она навсегда? Могу отвечать за её нерушимость? Или, едва почувствовав, что мне будет приятно, обрати на меня внимание Лео, я стану пытаться переменить течение всей его жизни? Конечно, глупо верить, что это получится, крайне самонадеянно. Но представим на минуту, что это вышло. Лео полюбил меня, плюнул на пресловутый долг, забыл об уставе, заповедях, воспитании. Во-первых, это уже будет другой Лео. Он так и сказал, что то, какой он здесь — останется лишь в моих воспоминаниях. Что бы ни произошло вне стен, будет другим. Да и я там буду другой. Поступлю в университет, пусть даже полицейскую академию. Я тоже буду служить человечеству и добру. Борьба со злом. Это манит, тем более примером моих временных братьев. Все они однажды окажутся снаружи, и пускай не запрещено обзаводиться семьёй и возлюбленными, всё же нелегко совмещать полную отдачу себя другим и жизнь в своё удовольствие, с теми, кого любишь, кем дорожишь. Могла бы я рисковать собой, зная, что дома ждут дети и возлюбленный? Это неразрешимый вопрос, но сразу же становится очевидно, что при наличии ценного груза дилемма появляется, а когда груза нет — нет и дилеммы.

Вечером я шла менять постельное бельё в башню к Хенсоку. Из прачечной, прогулочным шагом, я топала погруженная в свои мысли, которых становилось всё больше. Когда на меня наворчал Сандо, рядом появился Джин и вытащил меня из той ямы, в которую меня загнало осознание собственной непричастности, а теперь я в овражке бесполезности, а протянуть руку некому. Джин отдалился и более не пытался искать встреч наедине, свиданий. Он свободно общался, улыбался мне и даже уделял внимание, но не было ничего из того, что было раньше.

Поднявшись по лестнице, я вызвала какой-то переполох, словно перед моим появлением занимались чем-то неприличным. Хенсок встретил меня стоя, а за его спиной, правым боком ко мне, напряженно держался мастер Хан.

— А, это ты, мой мальчик, — улыбнулся настоятель, посмотрев на стопку из простыни, наволочки и покрывала на моих руках. — Всё нормально, он в курсе, — сказал дедушка учителю, но тот и без того расслабился, разглядев меня.