— Прошу простить брата привратника, дитя моё, — теплый и располагающий голос позволил мне поднять взгляд. Рукой дедушка позволил мне выпрямиться. — Он монах Тигриного лога, и ему нельзя говорить с женщинами, даже столь юными. Возможно, ты не знаешь о наших строгих запретах…

— Простите, я не знала, что нельзя даже говорить… — опять поклонилась я, боясь оскорбить чем-то по очередному незнанию обитателей загадочного места. — Но я знаю, что туда нельзя девушкам.

— Что же ты хотела? — улыбался спокойно старик, засунув в противоположные широкие рукава свои ладони, где они и потерялись.

— Я… — засуетившись, я перекрутила на одной лямке вперед рюкзак, расстегнув боковой карман и изъяв из него потерянную неизвестным юношей нашивку. — Мне нужно найти одного человека, только и всего.

Настоятель, которым являлся, по-видимому, мой пожилой собеседник, чуть посерьёзнел, узнав знамя своего монастыря. Подойдя ближе, он внимательно вгляделся в вышитый ромб в моей руке.

— Откуда это у тебя?

— Я объясню, если вы поможете найти его владельца, — пообещала я. Старик нахмурился, не оценив моей просьбы. — Прошу вас! Мне очень нужно знать, кто был тот парень, что вчера ночью спускался отсюда.

— Почему он сорвал её?

— Он не срывал, а оторвал, случайно! И я не видела его лица… — покраснев, вспомнила я всё, что произошло тогда.

— Чем же тебя так заинтересовал тот растяпа, что ты преодолела Кошачью тропу?

— Он… — я помедлила, признаваться или нет? Всё-таки, с буддистами лучше быть честной, они люди веры и религии, зачем врать? — Он поцеловал меня и, кажется, тоже меня не видел.

— Оскверненный монах, — прищурился настоятель и обернулся через плечо, окинув взором стены. — Никто не признается в этом поступке, девочка, а насилу пытать у нас не принято. Никто не признается, потому что за это будет исключен. А исключенным никому не хочется быть.

— Но как же?..

— И я не могу оставить подобного ученика здесь, — кряхтя, дедушка завел руки за спину. — А как узнать? Вчерашней ночью была ежегодная традиция Распахнутых врат. По обычаю, на третий день после посвящения, когда наши новички узнают все тяготы монастырской жизни и знакомятся с ними лицом к лицу, мы даём последнюю возможность передумать и уйти. Просто открываем эти ворота на всю ночь и, если юноша понимает, что не выдержит трудности аскета, которым должен стать, то имеет права без объяснений и упреков уйти. Никто не следит за входом от заката до рассвета, но если порог переступлен, то обратно уже заходить нельзя. Никто раньше не пользовался этим, чтобы сходить куда-то, сделать свои дела и вернуться обратно.

Я замолчала, не зная, стоит ли продолжать свой поиск, если это приведет к изгнанию моего светлого рыцаря из обители. Сжав ткань с изображением тигра, я потупилась.

— И как ты надеялась его узнать, если не видела лица? — проникнувшись моей растерянностью, полюбопытствовал старик. Я выдала то, с чем и пришла:

— Но ведь он же потерял нашивку с рукава…

— Уже вчера днем я не видел ни одного, у кого бы её недоставало, — настоятель задумчиво покивал самому себе. — Когда-то здесь было более пяти сотен воинов. В прачечной хранится достаточно таких вышивок, чтобы незаметно заменить пропажу. А так как своей одеждой мальчики занимаются сами, то никто не выведает, кто же пришил себе вчера новую. Они совершенно одинаковые.

— Мальчики? — глупо потерялась я.

— Нашивки, — улыбнулся старик. — Итак, ты никак не опознаешь монаха, что нарушил правило.

— Я могла бы… я думаю, что узнала бы его, если бы обмолвилась хоть словом.

— Но им нельзя говорить с девушками, — напомнили мне, и я превратилась в красного рака. Захотелось попятиться отсюда бочком, как он. — Что же будем делать? Я тоже желаю узнать ослушавшегося.

— А внутрь мне заходить никак-никак нельзя? — стесняясь, промямлила я, заглядывая за спину дедушки.

— Да, женщинам запрещено проходить внутрь, — я начала огорчаться, но он добавил: — Но в истории бывали и исключения, когда у нас просили защиты, крова или больные и немощные, которым некуда было деться, оказывались у порога. Таких мы принимали, кем бы они ни были.

— Как же больные и немощные залазили в эту недоступную чащу? — сорвалось у меня. Одышка от лихого подъема долго мучила меня, прежде чем я стала ломиться в монастырь. Настоятель критически приподнял одну седую бровь, задумавшись, кажется, глубже, чем даже я. Давно ли он совершал подъем и спуск, чтобы оценить масштаб трагедии? — Автобусы от храма сегодня больше не пойдут, и я прошу у вас крова. Пожалуйста, не оставите ли вы меня на ночь?

— При храме Хэинса есть гостевая для пилигримов, — развел руками старик. — Там ты можешь переночевать.

— Если я попытаюсь сейчас спуститься, то сломаю ногу и точно окажусь больной у порога, — кажется, я сама ответила себе на вопрос. Заинтригованные юношами или знавшие их до того, как они обратились в монахи, девушки притаскивались сюда и прикидывались болящими, чтобы попасть внутрь. Или я буду первой негодяйкой?

Настоятель впился в меня глазами и замолчал как-то по-особенному. Я боялась нарушить его немые размышления. Кто знает, о чем он думает? По крайней мере, это первый человек за полдня в этих местах, что соизволил растолковать мне что-то и сообщить, и обошелся по-человечески.

— Ты должна будешь оставить телефон у брата-привратника, — вдруг сказал он. — Я дам тебе взглянуть издали на посвященных, а ты станешь такой незаметной и тихой, что никто, кроме меня и нашего верного стража не узнает о твоём присутствии. Завтра утром ты отправишься домой.

— О, спасибо, спасибо огромное! Я только позвоню маме и предупрежу, что вернусь утром… — горячо поблагодарила я уже удаляющийся силуэт лысого учителя, или директора, кем бы он ни считался в этой школе боевых искусств. Калитка осталась приоткрытой и я, закончив звонок, побежала к ней. С той стороны, придерживая дверцу, стоял высокий часовой, возвышавшийся надо мной, словно башня. Его лицо было закрыто черным платком, как у африканских бедуинов, и сверху накрыто так же, так что оставались одни те черные глаза, которые до сих пор не могли заговорить со мной, но смотрели пристально и зорко. Я окинула его с головы до ног. На поясе висел японский меч, и одет он снизу был в нечто среднее между юбкой и шароварами со складками впереди, посередине. Кажется, эта самурайская одёжа называлась хакама.

— Ну, привет, принц Персии, — кивнула я ему, пройдя мимо под его неотступно следующим за мной взором. Больно уж он похож был на персонажа компьютерной игры. Он указал мне рукой туда, куда ушел настоятель и я, оторвав от него глаза, поспешила дальше.

Привратник

За высоким забором иногда можно обнаружить совершенно непредсказуемые вещи. Я не удосужилась пройтись вдоль стены с улицы и не измерила её протяженности, но сюрприз был и не в том, — а скорее не только в том, — что внутренние угодья монастыря простерлись на не одну сотню метров, а в том, что ограждение шло лишь с одной стороны, выгибаясь дугой, на одном из загибов упираясь в растущую ввысь Каясан. Противоположный край заканчивался обрывом. Вертикальная скала такой высоты, что кружилась голова, не нуждалась в защитных постройках; забраться смог бы и не каждый профессиональный альпинист, да и отсюда по ней сбежать никто не смог, хотя бы и имел подготовку и снасти. А между той опасной горной трещиной и каменной стеной, сооруженной руками людей, тянулись разнообразные строения, образовывающие каскад прямоугольных двориков. Самый нижний, тот, что у обрыва, от ворот было почти не видно, но когда я прошла за настоятелем и поднялась по дощатым ступенькам, посеревшим от веками ступавших по ним подошв, и оттого будто присыпанных пеплом, на второй этаж чего-то похожего на башню, то из узенького окошка мне открылся полный вид, и там, далеко внизу, я разглядела крошечные фигурки учеников, в белых тобоках*. Кроме светлых пятнышек с темными головами, размеренно и синхронно меняющих позиции в четырех неравных по количеству этих мутных пятен рядах, мне ничего было не разглядеть.

— Присядь, — велел мне старик, указав на циновку перед едва возвышающимся над полом столиком, гладким скорее от запользованности, чем от лакировки, которая отсутствовала, давным-давно облупившись. Я послушалась, подобрав под себя ноги и расставшись с наблюдением за далекими человечками. Настоятель с непредсказуемой для его лет ловкостью сел напротив. — Можешь называть меня учитель Хенсок.

Кивнув, я перевела взгляд на простую керамическую посуду обычного глиняного цвета. Набор инструментов был один, значит, эта комната только его. Но шкафы с книгами и тощая подушка в углу подсказывали, что учитель Хенсок совмещает здесь и кабинет, и спальню.

— Я пятьдесят семь лет в монастыре, — зачем-то поведал он мне и подергал за шнурок неподалеку от себя. — Пришёл в него одиннадцатилетним мальчишкой. И за все эти годы я впервые сталкиваюсь с тем, чтобы кто-то так нагло использовал возможность Распахнутых врат! Я возмущен, — закончил он без единого всплеска, с доброжелательной улыбкой на губах. В дверях появился брат-привратник. Ясно, шнурок — это звонок, который тут даже не слышен. — Пожалуйста, поставь там вскипятиться чаю, ладно?

Поклонившись, монах вышел спиной, прикрыв за собой.

— Он точно не немой? — поинтересовалась я.

— Нет, просто при тебе не скажет и слова. Это один из лучших послушников, для него любая клятва нерушима, поэтому именно ему мы доверили охранять себя.

— Он один это делает? — изумилась я.

— Пока что в большем мы не нуждались, — Хенсок жестом указал мне на две чашечки на полке, которую я и не приметила в начале, как бы намекнув, чтобы их поставила перед нами я. Выполнив это, я села обратно. Окна удачно затенялись выступающей крышей и, несмотря на голые деревянные стены, щербатые и не крашенные, создавался музейный уют беседки, в которой когда-нибудь мог бы отдыхать янбан**, философствуя о великих проблемах, одна из которых повлияла на ход событий в целом королевстве. — Когда новобранцы немного поднатореют, то их можно будет ставить на дежурства у ворот. Когда-то это было почетно, а теперь — скучно и нежелательно, ведь сторож спит тревожно, или не спит совсем, и живет один в маленькой будке у самой калитки.