Учтиво поздоровавшись с ним и извинившись за то, что, хотя и желая оказать ему какую-нибудь услугу, помешал его трапезе, Тибо, заметив, что голубые глаза неизвестного вопросительно на него смотрят, представился:

— Мое имя Тибо де Куртене, и мне выпала великая честь быть щитоносцем Его Величества Бодуэна, четвертого из носивших это имя, милостью Божией короля Иерусалима.

— Прокаженного?

— Да, прокаженного, но душа у него куда более благородная и отважная, чем у многих здоровых! — парировал Тибо, чувствуя, что начинает закипать.

Собеседника это нисколько не тронуло.

— Я сказал это вовсе не для того, чтобы его унизить, а просто потому, чтобы не вышло ошибки, — объяснил тот, вытряхивая крошки из бороды и распрямляясь во весь рост, отчего Тибо показалось, будто сам он как-то съежился. — Я — Адам Пелликорн, сеньор Дюри из Вермандуа, — объявил он.

— Вермандуа? Вы, стало быть, из людей графа Фландрского?

— Раньше был!

— Раньше? Что вы хотите этим сказать?

— Хочу сказать, что перестал принадлежать к их числу, потому что не желаю больше быть среди них.

— В самом деле? А как же феодальная клятва верности?

— Клятву я приносил не ему, а монсеньору Родольфу, графу де Вермандуа, его тестю, которого уже нет с нами... а прежде всего — Господу Богу! Своими мечом и копьем я служу Царю-Христу, а не какому-то там графу Триполитанскому или князю Антиохийскому, жаждущим отнять у сарацин земли, которые те у них отобрали!

Затем Адам объяснил, что Филипп Эльзасский два дня назад отбыл в Тивериаду в замок графини Триполитанской, где его уже ждали. И отбыл туда со всеми своими людьми, к которым присоединились многие бароны королевства, а также воины, сотня тамплиеров и еще того больше госпитальеров — последние близки к графу Триполитанскому, охотно использовавшему их мощную крепость Калаат-эль-Хосн (Крак де Шевалье) как отправную точку для своих походов. Князь Антиохии, Боэмунд III, должен был отправиться с ними, чтобы все эти люди помогли ему отвоевать Аранк, феод его жены. Что касается Раймунда Триполитанского, он желал снова прибрать к рукам всю долину Оронта.

— Ну, а я, — заключил рыцарь Пелликорн, — прибыл сюда, чтобы помолиться у Гроба Господня, попросить, чтобы мне были прощены мои грехи, а очистив совесть от грехов, защищать Святой город и все франкское королевство. Так что я возвращаюсь в Иерусалим!

Но Тибо уже не слушал его, он пытался осознать невероятные сведения, которые только что простодушно выложил ему исполин. Не может быть, чтобы все эти люди, составляющие значительную часть войск, которыми располагал король в мирное время, и еще более необходимых ему во время войны, отправились в Сирию на поиски приключений и ради личной выгоды знатных сеньоров, причем один из этих последних, похоже, напрочь забыл, что не так давно был регентом королевства. Бодуэн не мог дать на это согласия, это было бы равносильно самоубийству... разве что он и впрямь при смерти!

При мысли об этом у Тибо перехватило горло, но он мгновенно опомнился:

— Вы хотите служить королевству? Тогда следуйте за мной, не мешкая! Нам нельзя медлить ни минуты!

— Куда мы идем?

— К королю! Что-то мне подсказывает, что ему нужна помощь.

И он бросился к своей свите, крича на ходу: «По коням!» — да так, что легкие едва не лопнули. Оставшийся до Иерусалима путь — примерно полтора лье — они промчались с бешеной скоростью. Адам Пелликорн, ни о чем больше не расспрашивая, последовал за ним: он был человеком скорее медлительным, однако любил тех, кто умеет быстро принимать решения, и этот юноша ему понравился.

Добравшись до крепостной стены, Тибо перевел дух: в городе, похоже, все спокойно. Никаких признаков траура не заметно, а над башней Давида тихонько колышется под осенним ветром королевское знамя. Стало быть, Бодуэн все еще жив. Так же спокойно было и в тесных переулках; ни одна церковь и ни один монастырь не распахнули двери настежь, не было слышно гула традиционных общих молитв, которые обычно читают, когда государь находится при смерти. Куда ни глянь — люди мирно занимались своими делами.

Раскаты громкого голоса донеслись до него в ту минуту, когда он, в сопровождении только что завербованного сторонника, твердо решившего ни на шаг от него не отступать, уже собирался подняться в королевские покои. Ему не составило ни малейшего труда догадаться, кому принадлежит этот низкий и вместе с тем визгливый голос: Жослену де Куртене! Похоже, он охвачен сильным гневом. К тому же, кажется, не вполне трезв: ту малость храбрости, на какую он вообще был способен, сенешаль добывал из «божественной бутылки».

— Вы предали нас! — ревел он. — Вы предали... всю... семью! Неужели так трудно было... хоть сколько-то... посчитаться с желаниями... графа Фландрского, который... ик!.. жив и здоров, когда сами вы... одной ногой в могиле! Вы не могли ему велеть... пойти и отобрать мои графства вместо того, чтобы позволить ему... снюхаться с... Три... Триполи?.. Что скажете, мой... гнилой пле... племянничек?.. Но это ведь можно... уладить, а?

Тибо взлетел по ступенькам наверх и молнией ворвался в комнату Бодуэна. От зрелища, свидетелем которого он стал, у него волосы встали дыбом: самого короля он не увидел, из-под белого монашеского одеяния торчали только его ступни, а сам он полностью был заслонен красно-золотой тушей сенешаля, приставившего ему к горлу кинжал. И тогда ярость, тлевшая с той ночи, когда он стал свидетелем изнасилования, вспыхнула в щитоносце, как будто ни на мгновение и не угасала. Он рванулся вперед и попытался схватить негодяя за ворот его просторного одеяния, но тот за прошедшее время растолстел, да к тому же свободной рукой крепко держался за тяжелое кресло из черного дерева. Тибо не смог зацепиться за шелковую ткань и поскользнулся. Увидев это, Адам Пелликорн, не задавая лишних вопросов, пришел на помощь: одна из его широких ладоней обрушилась на шею Куртене, а другой он ухватил его за пояс и оторвал от пола так легко, как поднял бы свернутый ковер, а затем отступил на три шага, бросил ношу к королевским ногам, — и сенешаль распластался на полу огромной раздавленной клубничиной.

— Так с государем не разговаривают, — спокойно пояснил исполин. — Кто этот мерзавец?

— Королевский сенешаль, — так же спокойно ответил Бодуэн, который и пальцем не шевельнул, чтобы себя защитить. — А сами вы кто, мой спаситель?

Вместо него на вопрос короля ответил Тибо. Адам ограничился тем, что опустился на колени, пораженный видом этой высокой фигуры в белой одежде, белых перчатках и под белым покрывалом, сидевшей в высоком черном кресле. Он лишился дара речи, но ничуть не испугался: в ясных глазах пикардийского рыцаря читалось лишь почти религиозное благоговение. Тем временем Куртене пришел в себя, попытался встать, запутался в подобии схваченной на плече драгоценной застежкой римской тоги, в которую был облачен, и тут вино, которое переполняло его, разом поднялось к горлу, и его вырвало. Заканчивая излагать причины, которые привели солдата фламандской армии в Иерусалим, Тибо помог Куртене встать на ноги, но тот, едва распрямившись, тотчас его оттолкнул, и налитые кровью глаза снова вспыхнули ненавистью.

— Ты не в первый раз на меня нападаешь, да, мерзкий ублюдок? На этот раз я узнал твои повадки, но этот раз был последним! Я отрекаюсь от тебя! Я тебе больше не отец...

— Вы никогда им и не были! А я никогда не буду сыном цареубийцы, который заслуживает того, чтобы его четвертовали.

— Загордился, да? Пока этот огрызок жив, чувствуешь себя сильным? Но не все и не всегда будет по-твоему, ничтожество, и когда-нибудь...

— Довольно! — прогремел Бодуэн и добавил, еще больше возвысив голос: — Стража! Ко мне!

Вошли двое часовых и, опираясь на пики, стали ждать приказания, которое было отдано незамедлительно:

— Отведите сенешаля в его дом и сторожите его там до тех пор, пока бы будем считать нужным!

Жослен де Куртене чувствовал себя слишком плохо для того, чтобы оказывать хоть какое-то сопротивление: он позволил себя увести и лишь в отчаянии плюнул на пол. Тибо тем временем запротестовал:

— В его дом — после того, как он попытался вас убить? Да его в каменный мешок надо бросить!

— Он пьян, — пожав плечами, вздохнул Бодуэн. — И потом, моя мать никогда на это не согласится, она все равно сделала бы все для того, чтобы его выпустили. Но ты остерегайся! Мои дни сочтены, и тебе это известно; в скором времени я действительно стану тем, чем он меня назвал: огрызком... А вам, мессир Адам, желающий сражаться за Иерусалим, спасибо! Я вам обязан жизнью, так скажите мне, как вас отблагодарить.

— Позвольте мне остаться рядом с вами, Ваше Величество, — широко улыбнувшись, ответил рыцарь. — Для меня было бы величайшей милостью позволение использовать мою силу для того, чтобы служить вам. А когда... если, не дай Бог, случится то, о чем вы только что упомянули, я смогу помочь ему уберечься, — добавил он, указав на Тибо. — Господин сенешаль и вправду очень неприятный человек!

— Милость — позволение остаться рядом со мной? Вы в этом уверены?

Бодуэн стремительным движением сдернул белую кисею, открыв свое лицо — «львиную маску», на которой все еще светились небесного цвета глаза. Адам Пелликорн даже не моргнул, только вздохнул, пожал плечами и снова опустился на колени.

— В молодости я служил графу Раулю де Вермандуа. Он выглядел куда хуже, но я его любил. Прошу вас, оставьте меня у себя!

Вот так Адам Пелликорн из Дюри в Вермандуа поступил на службу к прокаженному королю.

Как объяснил Гийом Тирский, происшествие было очень простым и при этом позорным: рассчитывая на то, что Бодуэн, у которого опять случился приступ дизентерии, сильно ослабел, граф Фландрский, очень довольный тем, что ему удалось в течение двух недель водить за нос короля и императорских гонцов, доведя последних до отчаяния, преспокойно сманил большую часть королевских войск и отправил их гарцевать у стен Аранка и на Оронте, надеясь этим заслужить признательность Боэмунда Антиохийского и Раймунда Триполитанского, привязать их к себе, а затем устранить больного короля и прибрать к рукам его корону. Особенно негодовал канцлер на второго из них, поскольку насчет истинных достоинств графа Фландрского он никогда и не обольщался. Раймунд Триполитанский, которого он до тех пор считал мудрым человеком и настоящим государственным деятелем и которого очень любил, не имел права до такой степени забывать о своем долге перед государством, чьим регентом он был до совершеннолетия короля. Может быть, он и сам, как и фламандец, вообразил, будто Бодуэн при смерти, а как только король умрет, его корону нетрудно будет подобрать?