— Мне надо выздороветь, потому что я еще не закончил свои дела, но да свершится воля Божия!

Битва длилась три бесконечно долгих недели, но в конце концов болезнь оставила измученное тело, как волна отступает от берега, на который только что яростно обрушивалась. Жар спал, и все прошло... Но увы! Оба верных друга Бодуэна с безмолвной скорбью наблюдали, как распространяется по телу короля проказа. Теперь плотные, красновато-коричневые уплотнения появились на ноздрях, на висках и на конечностях, а по всему телу расползались плоские пятна. Все, что Тибо и Жоад сейчас могли сделать для больного, — это помочь ему восстановить утраченные силы, то есть кормить его полезной, укрепляющей и освежающей пищей.

Но, наконец, настал тот день, когда Бодуэн сумел встать с постели, пройтись по комнате, после чего объявил, что больше не следует о нем молиться, а нужно возблагодарить Всемогущего Господа, позволившего ему еще некоторое время продолжать свое дело. Ни разу за все это время Сибилла и близко не подошла к комнате больного, известия о нем она получала через одну из своих служанок, которую посылала к Тибо, требуя, чтобы та разговаривала с ним через дверь, потому что и королевского щитоносца она к себе не подпускала. Она носила ребенка, и желание его оберегать было вполне естественным, вот только до Бодуэна через слуг, занимавшихся уборкой, дошли дворцовые слухи: молодая вдова прекрасно себя чувствует, ее перестало тошнить, и теперь ей не терпится покинуть Аскалон. Она хотела, чтобы тело Гийома поскорее перевезли в Иерусалим, где его должны были похоронить, а после погребения, до начала жары, она собиралась уехать в Яффу и поселиться в маленьком дворце, тоже стоявшем на берегу моря, где ничто не напоминало бы ей о тягостных днях, проведенных в Аскалоне. Для ее эгоистичной натуры такое отношение к чужому горю или страданиям было вполне естественным, и Тибо, хорошо ее знавший, ничуть не сомневался в том, что, как только ребенок появится на свет, Сибилла начнет требовать, чтобы ей нашли нового мужа, такого же красивого и такого же неутомимого в любовных утехах, каким был уже, должно быть, позабытый ею несчастный Гийом. И она не успокоится, пока своего не добьется. Подобно госпоже Природе и госпоже Аньес, Сибилла не терпела пустоты...

Бодуэн постепенно выздоравливал, его истерзанное тело день ото дня становилось сильнее, а тем временем ворот Аскалона, закрытых по приказу короля для того, чтобы избежать распространения эпидемии, — после Гийома де Монферра умерли еще многие, — достигли две вести. Во-первых, византийский военный флот только что присоединился в порту Акры к судам протосеваста, и флот был немалый: несколько десятков дромонов, огромных боевых кораблей, перевозивших не только войска, но и тяжелые осадные машины, катапульты и железные трубки, изрыгавшие греческий огонь44, грозное оружие, чье пламя способно было запалить любую цель и не гасло даже в воде (оно могло скользить по волнам). Кроме того, в состав флотилии входили и быстрые галеры, и суда, предназначенные для высадки войск: задний борт у них откидывался, опускаясь на берег и выпуская прибывших на корабле людей. Судами командовали первые люди империи, не скрывавшие своего нетерпения: им хотелось как можно скорее соединить свои силы с войсками, обещанными некогда королем Амальриком, и напасть на Саладина на египетской земле. А пока что вся эта толпа, пользуясь долгим отсутствием короля, создавала в порту Акры суету и беспорядок.

Вторая новость, хотя и менее значительная, тоже была связана с отсутствием государя: Стефания де Милли, Госпожа Крака, только что обвенчалась с Рено Шатильонским.

— Без моего согласия! — проворчал Бодуэн. — Что, эти люди считают меня уже умершим, если ведут себя так, словно меня не существует? Надо возвращаться в Иерусалим. И как можно скорее!

— Вы еще слабы, Ваше Величество! — возразил Жоад бен Эзра. — Согласитесь, по крайней мере, проделать этот путь на носилках!

— Как женщина, к примеру, как моя сестра, которая должна будет сопровождать тело своего супруга? Никогда! Особенно при таких обстоятельствах! Я поеду верхом!

Тотчас был отдан приказ готовиться к отъезду. Король лично будет сопровождать останки зятя до соседствовавшей с храмом Гроба Господня часовни госпитальеров, где Гийом Тирский отслужит заупокойную мессу, и где умершему предстояло навеки упокоиться вместе со своим бесполезным теперь длинным мечом.

Утром в день отъезда Бодуэн впервые попросил дать ему зеркало. Уже облаченный в длинный плащ, украшенный гербом, поверх кольчуги, он стоял у окна, озаренный ясным утренним светом. Не оборачиваясь, король протянул руку, чтобы ему подали зеркало, и посмотрел на свое отражение. Рука его не дрогнула, и высокая фигура не шелохнулась. В течение бесконечно долгой минуты, пока он разглядывал свое отражение, не слышно было даже его дыхания. Наконец он вернул зеркало Тибо и приказал:

— Принеси мне покрывало!

— Покрывало?

— Да, неужели так трудно понять? Достаточно будет и кисейного... пока что. Но только белое!

Вскоре Тибо неохотно принес то, что требовалось королю: один из тех прозрачных шарфов, какими дамы окутывают голову и плечи. Бодуэн, взяв кусок ткани, который оказался слишком длинным, мечом разрезал его надвое, закутал голову одной половинкой и велел надеть сверху шлем с короной и без забрала, который носил, когда не участвовал в сражениях.

— Вскоре, — произнес он, и голос его был ровным и спокойным, как озерная гладь, — на мое лицо невозможно будет смотреть. Лучше, чтобы у меня лица не оставалось вовсе. На меня может смотреть только Мариетта! Я не уверен, что моя мать смогла бы вынести это зрелище, ведь для нее красота — единственный смысл существования!

— Но я ведь — не она! Я-то люблю вас, я преклоняюсь перед вами! — воскликнул Тибо, внезапно рассердившись. — Меня ваше лицо не пугает!

— Пока что нет, потому что ты к нему привык, но потом это непременно случится.

— Никогда! Представьте, что мое лицо оказалось бы изуродованным во время битвы: разве вы прогнали бы меня?

— Ты прекрасно знаешь, что нет.

— Так почему вы отталкиваете меня теперь? Ведь не позволять мне больше видеть ваше лицо — все равно что оттолкнуть или прогнать. Как я теперь смогу за вами ухаживать? Как буду вам служить? За что такая немилость?

— Не задавай глупых вопросов! Ты только что день за днем сражался, спасая мою убогую жизнь. Я благодарю тебя от имени моего королевства... и тебя благодарю, Жоад бен Эзра, — добавил он, повернувшись к врачу, который наблюдал за ними, скрестив руки на груди и теребя кончик бороды. — Я отплачу тебе за труды.

— Вы отплатите мне сторицей, если позволите и дальше себя лечить. Больше мне ничего не надо. Я не то чтобы равнодушен к земным благам, но я прежде всего врач, Ваше Величество, и вы представляете собой самый удивительный случай за всю мою карьеру, — ответил он, лукаво блеснув глазами. — И я прошу вас не скрывать своего лица и от меня, потому что я намерен упорно и неотступно сражаться с болезнью, если на то будет воля Всевышнего...

Бодуэн немного помолчал, давая себе время оценить по достоинству преданность, в которой, конечно, никогда бы не усомнился, если бы не потрясение, испытанное им, когда он увидел в зеркале свое лицо, изуродованное болезнью. Возможно, в глубине души он не верил, что это когда-нибудь случится, и его решение отныне прятать лицо под покрывалом было продиктовано не столько потребностью скрывать следы разрушений, произведенных проказой, сколько желанием утаить от окружающих собственное отчаяние.

— Спасибо! — сказал он наконец и направился к лестнице.

Когда он показался в залитом солнцем дворе, мужчин в доспехах, выстроившихся рядом с черной повозкой, на которой лежало тело покойного, пробрала дрожь. Вид легкой белоснежной ткани, трепещущей в раме стального шлема, перехваченного золотым обручем, и превращавшей лицо в клок тумана, потряс их до глубины души. Некоторые стали креститься, поняв, что это означает. Не обращая внимания на боль, внезапно пронзившую бедро, Бодуэн сел верхом на Султана, заставил его развернуться и даже встать на дыбы, а затем успокоил, потрепав по гладкой шее. Выхватив меч и взмахнув им, он звучным, низким голосом произнес:

— Я по-прежнему ваш король! И хотя вы больше не увидите моего лица, знайте, что пока у меня останутся хоть какие-то силы, я буду, как и раньше, вести вас в бой и защищать эту корону, доставшуюся мне от моих предков, а главное — нашу Святую землю, где пролилась кровь Христа. И с вашей помощью мы снова победим неверных!

Ему ответили громовыми возгласами, и над рядами заплясали флаги и хоругви. Пришпорив коня, Бодуэн выехал вперед и во главе процессии двинулся через весь город к дороге, ведущей в Иерусалим. Он продолжал держать меч в руке, и лучи солнца, отражавшиеся и от сверкающего лезвия, и от золотых листьев короны, окружали его таким слепящим сиянием, что простые люди, думая, будто им явился сам Святой Георгий, при его приближении падали на колени в дорожную пыль. Бодуэн их не видел, он не сводил взгляда со сверкающего на куполе церкви золоченого креста, горевшего в утреннем свете. И чувствовал, что все еще остается связующим звеном между этой робкой толпой и ясным небом и что должен до последних пределов возможного удерживать эту связь. Может быть, он стал искупительной жертвой, необходимой для спасения этого народа, бессильного, как и он сам, перед искушениями века, но, как бы там ни было, с этой минуты он принял свою судьбу...

Внезапно, уже выезжая за городские ворота, он услышал слова какой-то женщины:

— А это и вправду он или это уже его призрак? Я его боюсь.

— Если и сарацины его испугаются, — ответил мужской голос, — будет совсем неплохо...

Тибо, ехавший следом за ним, тоже услышал эти слова и испытал не только облегчение, но едва ли не радость. Возможно, это был ответ на тоску, от которой у него все внутри сжималось с той минуты, как лицо его короля скрылось под белой кисеей. Ткань, окутавшая короля туманной дымкой, может сделать его легендой еще при жизни, — так рождаются тайны. Вместо того чтобы пугать народ своим безобразным обликом, царственный рыцарь под белым покрывалом будет притягивать взгляды людей, жаждущих чуда, или наводить на них ужас. В любом случае, это придаст Бодуэну новые силы... На протяжении всего пути длиной в восемнадцать лье, отделявших Аскалон от Иерусалима, и пройденного медленным шагом, подчинявшимся движению катафалка и носилок, на которых передвигалась молодая вдова, происходило одно и то же: все падали на колени, когда мимо них провозили усопшего в сопровождении рыцаря без лица, со сверкающим оружием, при виде которого невольно думалось, что, может, это уже никакой не прокаженный король, а один из архангелов, спустившийся с небес.