Воронцов с удовольствием поехал к Широкову посмотреть новинку в коллекции. Они выпили коньячку, поклонниками которого оказались оба, и закусили.

— Да, образец прекрасный, — хвалил Воронцов. — Отличная машина! — Он снова кивнул на ружье. — Кстати, чем больше я смотрю на него, тем больше соглашаюсь с вами — оружие очень похоже на женщину. Пропорции, изящество. А какая талия… — Он усмехнулся. — А уж норовистое!

Широков довольно рассмеялся.

— Вы правы, Ярослав Николаевич. И добавлю — в женщине так же трудно разобраться, как в оружии.

— Да, до сих пор не понимаю, почему Ольга так со мной поступила. Так обидно. Я ее очень любил и люблю до сих пор.

Андрей отпил немного из рюмки и пристально посмотрел на Славу.

— Скажи мне, Воронцов, ты все еще хочешь с ней быть?

— О чем ты спрашиваешь, Андрей? Больше всего на свете.

— Но ты хочешь быть с ней почему? Потому что она нравится тебе как женщина? Ты хочешь иметь семью и много детей?

— Господи, какие дети, о чем ты говоришь. Я просто хочу быть с ней. Я понял удивительную вещь — без ее взгляда на мир, без ее взгляда на меня, на мое существование, на мое дело… я просто потерялся. Мне ничего не интересно. Хотя дела мои идут хорошо. — Он пожал плечами. — С ней я чувствовал себя творцом, а теперь я просто зарабатываю деньги. Мне это нравится, да. Но из моей жизни ушел какой-то восторг. Зачем я все это делаю? Мне этого мало. Я хочу ее.

— Воронцов, я могу тебе помочь. Но придется раскрыть один секрет. Я его вычислил. Она дала тебе отставку только по одной причине. Она не хотела сделать тебя несчастным.

— Меня? Несчастным? Она? — Воронцов ошарашенно посмотрел на Широкова. — Ты шутишь. Я носил ее на руках. Мы плакали от счастья, когда были вместе. Ты не представляешь, что это было такое. Она — феномен. У меня никогда не было такой женщины. Никогда. А как мы встретились! Это просто невероятно. Дорожный роман…

Андрей взглянул из полутемного угла на Славу и тихо сказал:

— У американцев это называется «химия». Ты наверняка никогда не читал дамских романов, там об этом написано. — Воронцов рассмеялся. — Но я могу совершенно ответственно сказать — да, действительно, в организме двоих происходит особая химическая реакция. Физиология, ничего от головы не зависит. — Он нарочито беспомощно пожал плечами.

— Моя голова не играла никакой роли, — согласился Воронцов. — Я думал только об одном. О ней. И о том, как мне с ней соединиться.

— И ты соединился, — усмехнулся Широков.

— Да. В придорожной гостинице. Ночная дежурная наверняка слышала наши стоны, но нам было все равно. Мы были как узники, с которых сняли цепи. Я даже не знал, как ее зовут. Да и сам не представился. В Москву мы вернулись вместе и больше не расставались. Пока она не подкинула мне ту фотографию. Вот и все. Мне было с ней так хорошо!

— Я полагаю, ей тоже было с тобой слишком хорошо. Иначе она не убрала бы тебя из своей жизни.

— Но в чем дело?

— Ты наверняка понимаешь, что она неспроста смонтировала именно такую фотографию и подкинула тебе. Она не сомневалась, что больнее тебя нельзя обидеть. И вы расстанетесь навсегда.

Воронцов помолчал и согласился:

— Верно. Если бы она просто предложила мне расстаться, я бы никогда не согласился.

— Видишь, как хорошо она тебя знает.

— Я идиот. Я не узнал себя самого на снимке.

— Было бы странно узнать себя с чужой головой и в такой позе. Ты себя вряд ли видел когда-то со стороны в таком деле… Я прав?

Воронцов ухмыльнулся:

— Это точно. Она художник.

— Ну так вот, Воронцов. С ней, как она считает, произошло страшное несчастье, которое могло искалечить тебе жизнь.

— Но что это? Что? Ведь она жива?

— Да, жива. Но кое-что потеряла.

— Что такое она могла потерять?

— У нее никогда не может быть детей, Воронцов.

— Ну и что? У меня уже есть. И у нее тоже. Мы никогда не горели…

— Нет, горели, Воронцов. Ты говорил ей когда-нибудь, что ты хочешь иметь большую семью, много детей?

— О Господи, ну мало ли что может сказать мужчина, желая польстить женщине! Я хотел дать ей понять, что она для меня та женщина, от которой я хотел бы иметь кучу детей.

— Она это поняла иначе. Что без кучи детей ты не хотел бы иметь и ее.

— Откуда ты взял?

— Места надо знать, — отмахнулся Андрей. — Есть шестнадцать вариантов любовных историй, у тебя, я думаю, второй.

— А первый? — оторопело посмотрел на него Воронцов.

— Адам и Ева, конечно.

— Да-а, Широков. Смеешься. Что с ней случилось?

— Я думаю, у нее была операция. Уверен, не онкология. Но у нее в брюхе поработали хирурги. Она может заниматься любовью, но детей иметь — никогда. И еще я подозреваю одно. Опасное дело. Ее подхватили дельцы от медицины. В таких, как она, перевозят основу для обезболивающих лекарств. Все устроено очень хитро. Их заправляют и опорожняют, как сосуды. Таможня не может засечь.

Воронцов не мигая уставился на Широкова.

— Откуда ты знаешь?

— Вот этого я тебе не скажу никогда. И никому. Я все сам соединил в своей умной головушке. Сам. Но если я это произнесу, завтра у моей коллекции оружия будет новый хозяин.

— Ты на кого-то работаешь?

— Я вольная птица, но и они порой летают по чужой указке. Мы оба родились не вчера. У каждого из нас свой «дорожный роман». Ты же понимаешь, в одиночку в жизни ничего не достигнешь. Стало быть, у меня тоже есть своя стая… И я хорошо усвоил одно правило — не рвать отношения с теми, с кем свела жизнь. Я верю в то, что у нас один кукловод, который дергает нас за ниточки, связывая то с одним, то с другим персонажем пьесы, в которой все мы играем…

— Знаешь, я не философ и не психолог. Я хочу вернуть Ольгу. Я хочу на ней жениться, чтобы она больше не могла вытолкнуть меня из своей жизни.

— Но ты должен убедить Ольгу, что не бросишь ее и сам не будешь несчастным от того, что у нее не может быть детей.

— Я понял, Широков.

— Давай, поехали к ней.

— Прямо сейчас?

— А зачем тянуть? Встреча должна быть неожиданной, неподготовленной, нужен шок. Потрясение.

Они подъезжали к дому Ольги Геро и увидели, как она выскочила из подъезда и побежала прямо к своей машине, не глядя по сторонам. Она поковыряла ключом в замке, рванула дверь, и через секунду машина взревела. Андрей понял — Ольга узнала что-то ужасное, и это настолько потрясло ее, что она больше собой не владеет.

— За ней! — резко бросил Андрей.

Слава напрягся, он тоже почувствовал опасность. Его сердце стыло от ужаса, когда они неслись по Кутузовскому проспекту, потом по Минскому шоссе — за город.

— Куда она? — проговорил он.

— Я думаю, в ваш домик.

Слава застонал.

Они держались в отдалении, поскольку конечный пункт им известен. Слава помнил дорогу, хотя он не был там с тех пор, как они расстались.

Ольга вышла из машины, ботинки утонули в снегу.

Стояла первобытная тишина, но она не слышала ее, потому что голова гудела, мысли прыгали, не додумывались до конца, их захлестывали следующие. Снег ровный, никаких следов. Она одна в этом снежном поле.

Ольга с трудом пробралась к двери. Посветила фонариком вокруг — тоже никаких следов. Замок открылся легко, не замерз, Слава всегда смазывал его каким-то незамерзающим маслом. Она вошла в дом, свеча стояла в металлическом черном витом подсвечнике на столе. Точно так, как она оставила ее в прошлый раз. Она зажгла свечу и опустилась перед ней на колени.

— Господи, прости меня, неверующую. Но сейчас мне больше не к кому обратиться. Прости за мою дурацкую жизнь, за мою вину перед всеми. Говорят, нельзя лишать себя жизни, но если по моей вине другой человек едва ее не лишился, я должна быть наказана. Господи, спаси Татьяну! Я уйду вместо нее.

Она неумело перекрестилась и засунула руку в карман. «Леди» сама легла на ладонь. Ольга крутанула барабан, подняла руку, но рука окаменела и не двигалась.

«Как страшно, как страшно!» — билось в голове. Левой рукой она поддержала правую. Револьвер холодил висок, Ольга закрыла глаза. Свеча мерцала, потом внезапно ее свет качнулся, дверь распахнулась, и все потемнело. Она лежала на полу, прогремевший выстрел разбил стекло, оттуда пахнуло ветром и холодом.

Ольга не понимала — где она, уже там или еще здесь? Если там, то она в аду. Она почувствовала, как на нее навалилось что-то тяжелое, удушающее. Внезапно, точно от вспышки свечи, высветилось прошлое.

Такое давнее, что она думала — оно ушло навсегда. И казалось, это было не с ней. Она вообще считала — все, что было раньше, было с другим человеком, не с ней.

…Маленький городок с низкорослыми домами из облупившегося кирпича. Новогодняя елка в центре площади, увешанная картонными игрушками, слабо светившимися в свете гирлянд, горки изо льда и снега в виде сказочных волков, лисиц, петухов. Толпы народу. Мороз под тридцать, и она, тринадцатилетняя девочка в вязаной шапке с ушами, в желтом пальто с коричневым цигейковым воротником, вошла в толпу веселящихся. У нее было мало подруг, ей вообще нравилось быть в толпе и наблюдать. Она еще не понимала, что к одиночеству будет стремиться всегда. Внезапно ее сбили с ног двое мальчишек и повалили в снег, недалеко от елки, но там, куда свет гирлянд не достигал. Она не поняла — что такое? Все толкались, все играли.

Она задыхалась под их вонючей тяжестью и видела, как один уже сбросил варежку и грязными пальцами расстегивал ее пальто. Инстинктивно она почувствовала — это не игра, это что-то ужасное, стыдное. Она не кричала, она боялась привлечь чье-то внимание. Но ей повезло, из толпы вышел мужчина и остановился над ними.

Тогда она поняла и запомнила на всю жизнь — в толпе ты беспомощный.

Они отпустили ее и исчезли. Так же быстро, как и появились.

— Давай я тебя отряхну, девочка, — сказал мужчина, печально глядя на нее.

Она покачала головой и скрылась в гуще детей под елкой. Сейчас Ольга тоже задыхалась под тяжестью тела, нет, она не забыла прошлое, оказывается, оно сидело в ней до сих пор. И теперь вернулось.