В такие моменты ей вспоминался эпизод из «Опасных связей» Стефана Фрирза, когда Вальмон-Малкович пишет письмо президентше де Турвель, используя в качестве письменного стола спину хихикающей проститутки. Элине очень хотелось видеть себя в роли президентши — нежной, чистой, любящей, соблазненной, обманутой и все равно любимой… Но отчего-то получалось, что снова и снова выступала она в куда менее завидной роли «письменного стола». А «президентшей» получалась жена Лера, избалованная дочка богатеньких родителей, студентка культурологического факультета МГУ и потомственная москвичка.

«Когда-нибудь я всего этого не выдержу!» — думала Элина. Ей так хотелось отобрать у него трубку и рассказать этой глупенькой дурнушке Лере, с кем на самом деле сейчас ее благоверный и чем занимается. Так и не решилась… Боялась идти «ва-банк», понимая, что после такого Вадик скорее всего с женой как-нибудь помирится, а вот ее бросит. И теперь уже навсегда.

Впрочем, как она ни старалась, это все равно произошло. По независящим от нее причинам. Но разве от этого легче? Напротив, тяжелее…

Вадик защитил диплом и буквально через неделю после этого заявил:

— Мы с Леркой уезжаем в Канаду.

Элине показалось, что под кроватью, на которой они лежали, разверзлась пропасть. У нее закружилась голова, неприятно зазвенело в ушах и мушки полетели перед глазами. Она решила, что в самом деле падает и судорожно схватилась одной рукой за простыню, другой за мягкую и горячую руку Вадика.

— Что с тобой? — услышала она откуда-то издалека, — Линуся, да брось ты… Не надолго, всего лишь на год.

— На год?! — одними губами пробормотала Элина, — Ты шутишь! Скажи, что ты шутишь!

Вадик покрывал поцелуями ее лицо и, кажется, едва не плакал.

— Я люблю тебя, я очень тебя люблю, но что же я могу поделать? Так надо. И потом — Канада! Такой шанс выпадает только один раз в жизни. Я напишу тебе… Я пришлю тебе приглашение… Ты будешь жить со мной…

Элина безумно расхохоталась.

— Ты думаешь, я такая дура, что поверю тебе?! Впрочем, ты прав… Я, конечно, дура!

Она закрыла лицо ладонями, в груди было так больно, что Элина испугалась, что сердце остановится прямо сейчас. Сначала — испугалась, а потом обрадовалась. «Пусть! Пусть прямо сейчас оно и остановится! Пусть я умру прямо сейчас! Господи, как же мне хочется умереть!»

Вадик еще что-то говорил, пытался ее в чем-то убедить, уговаривал. Элина слушала его и молчала. Она смотрела на него, старалась запомнить, впитать глазами его взгляд и то, как падает ему на глаза непослушная темная прядка, как он говорит, как он двигается, как он улыбается… Жаль только, что сейчас ничего романтического в нем не было… Разве только что-то жалкое и безнадежное.

Он уехал на следующий день и Элина провалилась в темный омут депрессии. Ей ничего не хотелось, она почти ничего не ела и не ходила на занятия, она часами рассматривала старые фотографии, сделанные на каких-то вечеринках. Вспоминала то, что было давно-давно… Тысячу лет назад, в их единственное счастливое лето.

Глава 3

Время в больнице текло медленно и лениво, но при этом уходило как-то очень незаметно. Три недели просочились водой между пальцев, не оставив после себя ничего кроме апатии и всепоглощающей лени. Все дни казались Элине одинаковыми, от рассвета, когда приходила медсестра с лекарствами и до позднего вечера, когда в палате гасили свет эти дни можно было расписать по минутам, монотонное и бессмысленное существование: завтрак, таблетки, капельница, обед, таблетки, вязкий и муторный дневной сон, блуждание по коридору из одного конца в другой — от фикуса к герани, сериалы по телевизору, который иногда включали в холле, ужин, таблетки, потрепанные книжки в мягких обложках, темнота, бессонница, таблетки… Такая жизнь завораживала и отупляла, книги сливались в бессмысленный набор фраз, фильмы распадались на череду раздражающе мельтешащих картинок, не было ни сил, ни желания ни думать о чем-то, ни вообще жить.

Элина никогда не интересовалась, когда ее собираются выписывать, боялась, что ей тут же предложат отправляться восвояси. А идти ей было некуда. И некуда и незачем. И не в чем. Ее вещи остались где-то там, в прошлой жизни, неизвестно, у кого из ее бывших друзей, а та футболка и те джинсы, в которых ее подобрала «скорая», годились разве что на тряпки, но уходить, конечно, придется в них, не в больничном же халате, право слово.

Андрей Степанович больше ни о чем не говорил с ней. С того самого раза, как он спрашивал ее, будет ли она лечиться, они виделись только на утренних обходах, да и то не каждый день. Он смотрел ее медицинскую карту, делал новые назначения, убирал старые. Элина не спрашивала его ни о чем, отчасти от того, что очень долго ей было совершенно безразлично собственное состояние, отчасти потому, что просто не хотела обращать на себя внимание. После того довольно резкого разговора в его кабинете, Элине казалось, что Арванцов глубоко презирает наркоманов и в глубине души считает их ничтожествами, недостойными того, чтобы тратить на них время. «Должно быть, он очень несчастный человек, — думала она иногда, глядя на то, как он осматривает соседей по палате, — занимается работой, которая ему отвратительна».

Однажды утром Андрей Степанович чуть дольше задержался у ее кровати.

— Ну что, Александрова, готовься на выписку, — сказал он ей.

У Элины вдруг пересохло во рту.

— Я уже… здорова? — спросила она.

Впервые за эти три недели она смотрела ему в глаза, смотрела ошеломленно и испугано, и доктор смотрел на нее, устало и печально.

— Здорова, — подтвердил он, — Физически, вполне…

Казалось он хотел еще что-то сказать, но передумал.

— Когда мне уходить? — Элина старалась говорить спокойно и равнодушно. А что она хотела? Оставаться в больнице вечно? То, что она не хотела думать о своей дальнейшей жизни и никак не представляла себе, что будет делать, когда окажется за воротами больницы, ничего не меняет. Думать надо было. И решать надо было. Или она снова надеялась, что кто-то сделает это за нее?

Андрей Степанович помолчал.

— Зайди ко мне в кабинет, — вздохнул он, — через… полчаса, после обхода.


Сегодняшнее дежурство было для Арванцова очень тяжелым, ночью привезли парня с передозировкой, да еще и основательно накачанного алкоголем. Еле-еле вытащили. Поспать не удалось ни минуты, да что там, и присесть-то толком некогда было. Он, собственно, и обход не был обязан делать, вполне уже мог ехать домой, но как-то вошло в привычку — перед уходом всегда навещать недавно поступивших и готовящихся к выписке. Как будто был какой-то страх упустить нечто важное.

А дома ждали завтрак и постель.

И часов пять спокойного сна, пока не придут из школы девочки.

Впрочем, пять часов уже никак не получится, от силы четыре, но разве можно взять и уехать, когда на тебя смотрят такими глазами, полными ужаса и мольбы? Врач сделал все, что мог… Что еще? А что, в самом деле, он может сделать? Элина Александрова действительно почти здорова. Ну, насколько может быть здоров человек, после таких издевательств над собственным организмом. Поправилась, похорошела, уже не похожа на ту бледную тень, с которой он пытался говорить три недели назад. Только в глазах по прежнему темно. И холодно. «Вы мне верите?» А ты сама-то веришь себе, девочка? Ой, вряд ли…

— Ну и что ты намерена делать дальше?

Какое странное чувство… Как будто он, уже взрослый, сегодняшний, вдруг вернулся на двадцать лет назад, только не в свою старую комнату, где когда-то он плакал от страха и бессилия, глядя как умирает его сестра, — нет, он по-прежнему, в этом кабинете, только перед ним сидит Машка, еще живая, молоденькая дурочка, запутавшаяся, уставшая, потерявшая волю к жизни. Сидит, сгорбившись и сцепив пальцы рук. Смотрит в сторону. Но только он теперь может удержать ее, хотя бы даже и насильно… Он теперь может все.

— Не знаю… — говорит она, — Придумаю, что-нибудь.

— И когда придумывать будешь?

— Не знаю…

— Домой не собираешься?

Не знаю… Не знаю…

— Да, собираюсь…

Врет. Врет только для того, чтобы он отвязался от нее. Так же, как когда-то врала Машка, не ему врала — матери, только чтобы отстала…

— Так значит, да?… А говорила, что тебе можно верить.

Молчит и слезы уже текут по щекам.

Какой смысл ее мучить, она не справится сама. Ни силы, ни воли… Да и откуда бы им взяться? Ты отремонтировал только тело. А ремонтировать душу вообще-то не твоя компетенция.

Андрей Степанович поднялся из-за стола. Идти к Николаеву? Секретарша главврача варит отличный кофе, вот что сейчас нужно, — выпить кофе. И тогда откроется второе дыхание и можно будет что-то придумать. Это усталость и бессонная ночь виноваты, и еще то, что почему-то глядя на Элину Александрову он все время вспоминает Машку. И если сейчас эта девушка уйдет, уйдет во мрак, так же, как когда-то ушла сестра, он не простит себе этого никогда. Просто потому, что спасти Машку он не мог никак, а судьба этой девушки сейчас в его руках. Он может ее спасти, может… Откуда такая уверенность?

Он опустился перед Элиной на корточки и сжал ее холодные пальцы.

— А вот плакать не надо. Придумаем что-нибудь… Иди к себе в палату, и успокойся.

Элина посмотрела на него удивленно.

— Иди-иди… — Андрей Степанович тяжело поднялся, — Будем думать, что с тобой делать…

Дмитрий Дмитриевич Николаев, занимавший последние несколько лет место главврача в «Чеховке» приходил на работу рано, того же требовал и от секретарши, девушки вообще довольно легкомысленной и любящей подольше поспать по утрам. Оленька частенько опаздывала, Дим Димыч устраивал ей нагоняй, Оленька клялась больше не опаздывать, и опаздывала снова. В больнице сплетничали, что Николаев питает к Оленьке нежные чувства, но по мнению Арванцова чувства эти были скорее отеческого плана, а вовсе не того, о чем шушукались медсестры, к педофилии Дим Димыч склонен не был, а Оленьке, воздушному созданию, студентке какого-то экономического колледжа, едва ли исполнилось двадцать лет. Это она, скорее, испытывала к патрону романтические чувства, наслушавшись историй о его героическом и весьма богатом событиями прошлом.