– Отсутствие боли было бы дурным знаком, – объяснял довольный старик, и мне оставалось только стискивать зубы.

На третий день старик вошел улыбаясь. Поинтересовавшись моим самочувствием, о котором он и сам все прекрасно знал, и успокоив меня относительно Нефертити, он сделался серьезным.

– Наша община приняла решение. Мы оставим вас у себя, но что касается войны, мы запрещаем тебе вмешиваться в ход событий. Действуя из лучших побуждений, ты можешь привлечь к нам внимание одной из сторон. Бог хранил нас до сегодняшнего дня. Положимся на его волю и в будущем.

Я с облегчением кивнул, хотя придерживался совершенно противоположного мнения. Похоже, старик это заметил.

– Я знаю, о чем ты думаешь. Не все мы беспомощные старцы. Здесь есть юноши с горячей кровью, и, если понадобится, они будут сражаться.

– Тогда и я вместе с ними.

– Возможно, до этого не дойдет. Пока мы ограничимся тем, что будем возносить молитвы, чтобы битва произошла как можно дальше от нас.

Я снова кивнул. Возможно, я вел себя как себялюбец, но в данный момент такое положение дел вполне устраивало меня.

– Будьте спокойны, я не сделаю ничего, не получив вашего согласия. Я ваш гость, и вам принимать решение относительно нашей судьбы.

– Наша судьба в руках Господа.


Следующие несколько дней промелькнули так быстро, что я утратил представление о времени. Сначала я сгорал от нетерпения и очень волновался, но постепенно успокоился. Никогда и нигде я не ощущал такого покоя, как здесь, и хотя я страстно желал увидеть Нефертити, мне казалось, что такое же ощущение покоя испытывает и она. Так или иначе, я был частью того, что она хотела оставить в прошлом, и меня ужасала такая перспектива. То, что меня нет рядом, пойдет ей на пользу. Она в надежных руках.

Лежа без сил, я обнаружил, что камни и земля говорят на безмолвном языке, как если бы стены и своды впитали в себя молитвы монахов. Этот язык отличался от ночного языка пустыни, который так мне полюбился. Он был другим. Не таким диким, совсем непростым, необъяснимым и безотчетным. Он не придавал мне сил, в отличие от пустыни, не успокаивал меня, как долгие отрадные прогулки по Нилу вместе с Тутом в детстве. Я словно бы осознавал, что существует нечто необыкновенное, бесплотное, нематериальное. Особая благодатная сила. Она была сродни энергии, исходившей от Эхнатона, столь же благотворная, но гораздо более спокойная и безмятежная, древняя, как мир. Эта энергия не была яркой, стремительной и сверкающей, как исходящий от Эхнатона луч, она была медленной и текучей, но не менее могущественной.

Она была подобна величавому безмятежному Нилу, в котором чувствовалась сдержанная сила, вызывающая трепет.

Здесь ничто не напоминало огромные каменные храмы великих богов в Фивах и Мемфисе, от которых исходила пугающая сила, таящая угрозу. Стены царского дворца говорили о придворных интригах и напряженном ожидании каких-то необычных событий. Но хрупкие стены, в которых я оказался, говорили о мире. Прежде я никогда об этом не задумывался и предположил, что, торопясь жить, не сосредоточивался на подобных ощущениях. Я счел за лучшее не волноваться и использовать свое вынужденное бездействие для того, чтобы открыть свое Ка новым знаниям.


Я видел сон. Я находился на суде Осириса, который столько раз изображался на папирусах, повествующих о вхождении в свет. Анубис взвешивал Ка какого-то несчастного, чаша весов с его сердцем опустилась, перевесив чашу с пером Маат, и бесстрастный Анубис бросил человека в пасть чудовищам, мгновенно пожравшим его душу.

Наблюдая за зловещей церемонией, я с беспокойством дожидался своей очереди, но, как ни странно, Анубис даже не взглянул в мою сторону. Сам Амон не обратил на меня ни малейшего внимания, а звери не обнюхали меня. Это встревожило меня даже больше, чем перспектива повторить судьбу несчастного – именно такой судьбы я покорно ожидал. Я громко кричал, чтобы привлечь к себе внимание, проклинал и поносил богов, но они пренебрегали мной.

Я проснулся в холодном поту, с ощущением страха, и этот страх не покидал меня целую неделю.

Прошел месяц после этого страшного сна, который больше не повторялся. Мои раны быстро заживали, и вместо жидкой пищи, которой меня кормили поначалу, мне стали давать настоящую еду, что придало мне сил. Я уже мог немного шевелить руками и ногами.

Здесь лечение сводилось к приему трав, упорным молитвам и долгому отдыху. Оно разительно отличалось от врачевания дворцовых лекарей, которые прописали бы мне сложнейшие снадобья. Мне казалось, что там меня поставили бы на ноги за несколько дней.

С улучшением самочувствия и ослаблением боли вернулось нетерпение, а вслед за ним уныние. Я попытался двигаться быстрее, чем позволяло благоразумие, и мое измученное тело возроптало.

Чтобы скоротать время, я пробовал вспомнить уроки, данные в капе, и проверить, сохранила ли моя память знания, необходимые для того, чтобы вылечить ногу. Из множества известных мне лекарей я доверял только Пенту, но вовсе не потому, что остальные были не столь сведущи. Обширные знания получали все, но Пенту был приверженцем учения об Атоне и потому верил лишь в то, что видел сам, и лечил только испытанными средствами, не полагаясь на мнение других дворцовых лекарей и жрецов, считавших болезнь божьей карой, или магов, изгонявших демонов с помощью колдовства и убивших столько же больных, сколько они якобы исцелили. Доброму Пенту пришлось бежать в Нубию, потому что остальные лекари ненавидели его.

Любопытно, что лучшими считались те врачи, которые умели бальзамировать тела, хотя представителей таинственного сообщества с западного берега чурались как злых демонов. Бальзамировщики не считались целителями, однако же лучшие лекари учились у них (добровольно, и суровость этого обучения вошла в легенду), и впоследствии те, кто не лишился рассудка, становились великими целителями, подобно Пенту. И вот почему: извлекая внутренние органы для бальзамирования, они получали представление о работе всего организма.

Я попытался сосредоточиться на своей ноге, которой не могли помочь рассуждения, и стал вспоминать уроки Пенту. Болезни вызывались четырьмя причинами: миазмами (злокачественными газами внутри тела), червями, плохим качеством или неудачным сочетанием пищи и телесными жидкостями.

Я не знал, чему отдать предпочтение, ибо несомненной причиной моего состояния было серьезное ранение. Я знал, что раньше в ране были черви, но заботами старика они исчезли и теперь из раны выделялась зловонная жидкость… Как я ни напрягал память, больше ничего не мог припомнить. Я проклинал себя за нерадивость – во время занятий мы с Тутом больше подглядывали за другими мальчиками, чем слушали преподавателей.

Конечно же, я задавался вопросом, какое лечение получает Нефертити в чужом для нее мире. Я опасался, что средства, которые мне помогли, ей не подойдут. Меня терзала мысль, что время не всегда лучшее лекарство, возможно, ей нужен какой-то стимул, который если не вернет ее в действительность, то хотя бы не позволит безвозвратно погрузиться в безумие.

Тот сон приснился мне еще три раза, каждый раз ухудшая состояние души и тела. Вскоре я отважился сделать несколько шагов, опираясь на палки, и это пробудило во мне печальные воспоминания об Эхнатоне и его сыне, бесчестном Туте.

Немного потренировавшись, я отправился во внутренний двор, окруженный постройками. Там кипела жизнь. Женщины готовили еду и ткали, дети переносили небольшие тюки, мужчины трудились в маленькой кузнице… Люди находились в безопасности за крепкими стенами, а длинная галерея защищала их от солнца.

Меня почему-то потянуло к группе женщин, делавших или чинивших домашнюю утварь и одежду. Я приблизился к ним с замирающим сердцем… и увидел ее.

Она ткала на маленьком деревянном станке (наверняка ей вспомнились игрушечные ткацкие станки, на которых она учила ткать своих дочерей) в окружении нескольких женщин, которые ей помогали. Кажется, они прекрасно понимали друг друга, обмениваясь улыбками и взглядами.

Я застыл на месте. Было странно видеть ее в этой одежде, слишком скромной даже для египетской рабыни, но ее лицо освещало все вокруг, словно там вовсе не было тени.

На скулах Нефертити играл румянец, которого я прежде никогда не замечал. Никакая краска не могла бы сделать ее краше, потому что красота этой женщины была плодом ее непостижимой тайны, харизмы и магнетизма. Я полагал, что Эхнатон щедро изливал на супругу ту энергию, которая давала красоту и изящество, лишая этого самого себя. Подведенные глаза, темные и глубокие, как ночь, горделивая, но не высокомерная осанка, внушавшая легкий трепет, как окраска неядовитой змеи, подражающей прекрасной, но смертоносной подруге. Такова была ее красота прежде.

Теперь Нефертити стала другой. Без знаков власти и пышных украшений ее внутренняя красота, не сковываемая тайной или угрозой, раскрылась во всей своей естественности, лучезарная, словно бабочка.

Ее улыбка, искренняя и открытая, говорила о тихом счастье, не омраченном тучами. Это была улыбка женщины, которая обрела свое место в жизни. Как будто, родившись заново, она оставила все свои воспоминания и сожаления в прошлом (то же ощущение испытывал и я), и открывшийся мир ей понравился.

Можно было сказать, что прежняя Нефертити, подобно актрисе, создавала свою красоту в соответствии с занимаемым ею положением. Новая Нефертити ничего не изображала, она просто была собой, я видел ее внутреннюю красоту, распространявшуюся на ее Ка.

Не знаю, сколько времени я так стоял, не решаясь разрушить очарование этой сцены.

Когда ноги перестали меня держать и палки задрожали, я повернулся и побрел в свою каморку.

Я перестал тревожиться за судьбу своей подруги и провел еще несколько недель, поправляясь и набираясь сил. Я чувствовал себя хорошо, но в глубине души испытывал беспокойство и сожаление, которые трудно было объяснить. Возникало ощущение, как будто часть того сна стала явью.