Везде были видны следы недавних схваток. Несомненно, Тут совершал переворот жестко и быстро, и первое, что он сделал, чтобы не встретить достойного отпора, – перебил всех старых воинов своего отца. Мы бежали с поднятыми вверх мечами. Я не мог не остановиться, когда увидел умершего от многочисленных ран, нанесенных мечом, Туту, верного дворецкого и приближенного слугу Эхнатона, и заплакал навзрыд над его трупом, так что Джеху пришлось стукнуть меня по спине, чтобы я стряхнул с себя оцепенение, которое снова меня охватило. Я кивнул, и мы продолжили путь.

Страж у ворот видел, как я входил на территорию дворца, и отошел в сторону, но, заметив Джеха, вопросительно посмотрел на меня. Я ударил его рукоятью меча, и он упал, потеряв сознание. Мне не хотелось отягощать свою совесть ненужными убийствами.

Мы прибежали в дом моего отца. Люди Эйе еще не прибыли, и мне пришлось иметь дело со слугами отца. Я боялся, что они могут не подчиниться мне, но все прошло гладко. Суровое выражение моего лица и раны их убедили. Они действовали быстро. Я попросил подготовить двух лошадей и еду для Джеха, а еще просторную одежду, полностью скрывавшую его.

Джех не произнес ни слова. Глаза его все еще были остекленелыми. Только на меня он смотрел осмысленно. Я кивнул. Он обнял меня так крепко, что мне стало больно, прыгнул на коня и ускакал размашистым галопом.

Вскоре прибыли люди Эйе с подходящей колесницей, несколько удлиненной, чтобы в ней поместились носилки, на которых Нефертити, привязанная мягкими повязками, могла бы путешествовать. Конечно, эта повозка мало походила на царскую, но выбора не было.

Едва я закончил заниматься самыми насущными делами, как прибыл плачущий Пенту. Мы обнялись, и я попросил его осмотреть царицу.

Я велел принести мне лекарства, какие назвал Пенту, чтобы слуги не догадались о том, кто именно моя предполагаемая высокомерная любовница. После случая со служанкой они могли думать обо мне что угодно, но для меня это не имело значения.

В то время как Пенту осматривал ее глаза, я омыл ее раны и ее вульву и ввел противозачаточное средство, потому что мне казалось худшей карой иметь ребенка от такого чудовища. Я освежил ей лицо, протерев влажной тканью, умоляя ее отдалившуюся душу простить оскорбление, которое я наношу ей, касаясь ее без позволения. Я обливался слезами. Ведь только едва ощутимое тепло тела и слабое дыхание свидетельствовали о том, что в этой женщине теплится жизнь. Когда Пенту наконец отошел от нее, я без раздумий одел ее и прикрыл лицо куском легчайшего газа, чтобы предохранить его от пыли.

– Как она? – спросил я.

– Физически она никак не пострадала, – ответил Пенту, – если не считать синяков, но ее Ка может быть очень далеко. – Он всхлипнул, как ребенок. – Она не смогла этого вынести и захотела воссоединиться со своим мужем, не дожидаясь, пока умрет ее тело.

Я схватил его за плечи и тряхнул, хотя и у меня на глаза наворачивались слезы.

– Она сможет вернуться к жизни?

Пенту подумал, прежде чем ответить.

– Бывали случаи, когда пациент забывал о том, чем было вызвано такое состояние, и в один прекрасный день приходил в себя. А другие сдавались и не переживали следующей ночи. Мы ничего не можем для нее сделать, кроме как укрыть ее и окружить заботой, которую она сумеет оценить и будет за нее признательна. Возможно, таким образом мы ее вернем. Но, насколько я себе представляю то, что произошло, это будет трудно сделать, очень трудно.

– Я знаю. Но нельзя допустить, чтобы это повторилось. – И я крепко обнял его.

Он покивал.

– Что ты собираешься делать? – спросил я его.

– Когда-то я был визирем в Нубии. Там будут мне рады. Я вернусь туда и буду мирно жить. И больше не буду лечить людей. Займусь обучением молодежи.

– Будь осторожен. Уезжай, пользуясь этой суматохой. Возьми только самое необходимое, не отягощай себя громоздким багажом и не медли.


Люди Эйе ждали меня снаружи.

Носилки с Нефертити осторожно разместили в колеснице. Слуги даже успели омыть и перевязать мне раненое плечо.

Удивительно, что, подняв глаза, когда при обработке раны боль пронзила меня, я увидел девушку, которой овладел так грубо. Она не произнесла ни слова. Я смотрел на нее, не в силах удержать слезы.

Казалось, она все понимала и кивала в знак одобрения, пытаясь улыбнуться. Мне никогда не удавалось постичь сложную женскую душу, но я мог бы поклясться, что в этот момент она прочитала в моей душе все, как если бы была свидетельницей происшедшего.

Я на секунду накрыл ее руку своей, иначе я не мог выразить ей свою благодарность. Она снова принялась кивать. Я вытер слезы, развернулся и вышел.

Я рассматривал людей, которых прислал Эйе; они заканчивали закреплять носилки в колеснице. Я проверял их, глядя им в глаза. Кто-то из них вздрагивал, но я не мог ни упрекнуть их в этом, ни связать это с какой-нибудь провинностью, ведь если бы открылось, что они принимают участие в столь рискованном предприятии, смерть для них стала бы избавлением. Солдат готов сражаться против конкретного противника и умереть с честью, и в этом его поддерживают боги. Но участвовать в заговоре, когда царица еле жива, а новый фараон еще не возведен на престол…

По этой же причине я не мог упрекать Нахтмина в том, что он не пришел. Только эти люди знали о том, насколько тяжела ситуация в стране. В такой период безвластия, отсутствия фараона, воплощенного божества на земле, высока вероятность злонамеренного вторжения. Обычно в такие моменты в храмах усиленно молились, совершали ритуалы, чтобы обеспечить передачу божественных полномочий, и так делалось с начала времен.

Эти люди знали, что никто не возносит молитвы, разве что они сами, и делают это тайно, и не было поддержки тех, кто воспитан божественным словом, а не оружием. Я подумал, что отсутствие фараона, а значит, отсутствие бога на нашей земле может привести к ослаблению дисциплины, так что вооружился до зубов и подвесил все, какое было, оружие к бортам колесницы, и мы отбыли в полном молчании.


Корабль был бы самым подходящим средством передвижения, но люди Тута наверняка будут досматривать все корабли, поэтому мы направились в пустынные просторы, поддерживая быстрый, но подходящий для царицы ритм движения.

Тут не знал, куда мы направляемся, потому что сначала мы сделали несколько кругов, чтобы сбить со следа людей из предместий и деревень, окружавших этот город, и это позволило нам выиграть пару дней. И все же воины нового фараона, понукаемые им, рыскали, словно гиены, поэтому наша поездка имела мало шансов хорошо закончиться. Поднимут жителей всех деревень, и моему собственному отцу поручат вернуть меня во дворец, чтобы фараон мог присутствовать при моей казни.

Я решил не думать об этом.

В первый день мы остановились только тогда, когда наступила глубокая ночь.

Я позволил царице передохнуть несколько часов и время от времени наблюдал за ней. У нее появился слабый румянец, она иногда открывала глаза и смотрела на меня, но не узнавала.

Я сдерживал слезы, чтобы не огорчить ее еще больше, потому что был уверен, что она может понять меня. Я приблизил к ее лицу свое и прошептал горячо и нежно:

– Моя царица, это я, Пи. Твой друг и твой самый верный слуга. Прошу тебя, прости мне эти неудобства, они неизбежны при таком путешествии. Мы едем искать храм Атона. Если не найдем, я построю для тебя такой храм. – Я откашлялся, потому что голос мой дрожал. – Ничего не бойся, потому что ты со мной. Прости меня за то, что я дважды не оправдал твоих надежд. Первый раз – когда оставил тебя и поехал к отцу, хотя должен заметить, что мои воинские тренировки нам сейчас пригодятся, однако это не может служить мне оправданием… И второй… Ты должна знать, что мы делали все возможное, чтобы избежать того ужаса, какой ты перенесла, и что с этих пор и в дальнейшем никто, кроме меня, не прикоснется к тебе. Ты только должна жить и постараться забыть. Никто не причинит тебе вреда, потому что теперь я тебя защищаю. Ты можешь мне верить, когда я говорю, что лучше меня нет воина во всем царстве и что я положу конец твоей и своей жизни, но не позволю кому-либо коснуться тебя. Клянусь Атоном! Эхнатоном! Одно слово, одно только твое слово – и никто, даже самые лучшие воины не спасут жизнь этой собаке! – Я задохнулся, потому что очень волновался, и должен был перевести дух. – Прости меня. Мне не стоило говорить тебе о смерти, только о жизни. О той, что у тебя впереди… со мной и с людьми, которые нам встретятся. Ты никогда не вернешься во дворец, а если захочешь, я отправлюсь за твоими дочерьми, твоими благовониями, пудрами, париками, нарядами… – Я вытер слезы – не сумел сдержать их. – Но ты должна вернуться. Тлен не должен тебя коснуться. Я понимаю, что, возможно, тебе уютно на той глубине, где ты находишься и откуда не хочешь возвращаться, но ты верь, когда я говорю, что сумею защитить тебя. Не беспокойся ни о чем, потому что с этих пор ты ни за что не отвечаешь. Ты никому ничего не должна, и никто не потребует от тебя отчета там, куда мы едем. Мы отвергаем страну, где с нами так обошлись. Мы едем на край мира. Мы найдем там наш храм Атона и на рассвете снова возденем руки, чтобы обняться с ним. Ты не должна никого бояться, и никто не будет бояться тебя, и единственное, что ты будешь пробуждать в людях, – это восхищение твоей красотой и искренние улыбки.

Я немного помолчал. Посмотрел на ее лицо, будто изваянное из живого камня, на эту совершенную статую. Усомнился в том, что она поняла меня.

– Через несколько часов мы продолжим путь. Будет трудно, но оно того стоит, а я всегда буду рядом. Ты только дай какой-нибудь знак… Одно слово, любой звук, шевельни пальцем, и я сделаю невозможное, чтобы исполнить твои желания. И когда ты сможешь простить меня и заговоришь со своим… недостойным слугой…


Еще до рассвета мы снова двинулись в путь. Люди не могли скрыть своей обеспокоенности. И я боялся какой-нибудь неожиданной реакции. Они не говорили со мной, но их выдавали напряженные лица. Они боялись. Не понимали, кому служат. Они повиновались приказам своего господина Эйе и, хотя знали, кто я и кто неподвижная пассажирка, пребывали в сомнениях. И я тоже.