А Николай с Андрейкой тем временем уже с головой ушли в нечто святофутбольное и ничего вокруг не замечали. У обоих сделались углубленно-сосредоточенные лица, какие всегда бывают у мужчин, занятых делами государственной важности. Их возбужденные голоса доносились до Веры ровным гулом, из которого ее слух изредка выхватывал утешительно знакомые слова: Дрогба… Плетикоса… Левый край… Офсайда не было… Пробил угловой… Чистый гол… Роналдо… Зидан… Шева…

— А ты разбираешься, — уважительно заметил Николай. — Кто тебя научил?

— Мама. Правда, мам?

— Любишь футбол? — удивился Николай, взглянув через стол на Веру.

— Меня папа научил. — Вера улыбнулась ему в ответ. Улыбка вышла невеселая, вымученная. — Мой папа. Твой дедушка, — обратилась она к сыну. — Ты его не знал. Он умер… В этом году было двадцать лет. Ладно, давайте не будем о грустном.

И мужчины вновь погрузились в свой азартный разговор. Они вовсю строили планы, как пойдут на футбол, как будут запускать какого-то необыкновенного воздушного змея, как поедут на авиасалон в Жуковском, как Николай все-таки проведет Андрейку за кулисы и покажет ему механизмы театральной магии, если мама разрешит.

— Можно, мам? Можно, мам? Можно? — снова вывел Веру из задумчивости голос сына.

— Конечно, можно. Но меня с собой не зовите. Я хочу верить, что это настоящий медведь.

— Но видно же, что ненастоящий!

— Так и задумано, — повторила она слова Николая. — Он же ей снится.

Шайтан последовал за ними в кухню. Николай заметил, что Андрейка потихоньку скармливает ему под столом все, что не хочет есть сам.

— Ну да, растлили, — улыбнулась Антонина Ильинична, перехватив его взгляд. — Он так оголодал на улице, когда мы его взяли, никак наесться не мог. И попрошайничал, и тащил. Синдром тяжелого детства. Андрюша его садиться-ложиться научил по команде, так наш Шайтан… Андрюшенька, расскажи сам.

— Мы, когда сюда переехали, — охотно заговорил Андрейка, — пошли с бабушкой с Шайтаном гулять, ну, чтоб он сориентировался на местности. Он у нас такой следопыт — сам дорогу находит. Ну и вот, мы пошли, а Шайтан мясо учуял и потащил нас дворами в шашлычную, прямо к «Ленинграду». Это кино такое, — пояснил он. — Тут недалеко, но, в общем, все-таки далеко, и улицу переходить надо. Хорошо, воскресенье было, машин мало. А Шайтан так и дунул прямо через улицу, мы с бабушкой за ним еле поспели. Прибегаем в эту шашлычную, а он уже перед кем-то выступает: лечь — сесть — встать — лечь — сесть — встать… И облизывается. Мясо выпрашивает.

— И что? — заинтересовался Николай. — Дали?

— Дали, — подтвердила Антонина Ильинична. — Хорошие люди попались, с юмором. Поставили перед ним полные тарелки! И даже деньги взять не захотели.

— Главное, Шайтан сам их нашел! — не унимался Андрейка. — Он такой умный!

— Иди сюда, Шайтанушка, — позвала Антонина Ильинична. — А ты, Андрюша, ешь как следует. — Пес послушно подошел к ней, положил огромную черную голову ей на колени. Она погладила его. — Колени у меня что-то ноют, не иначе к дождю.

— Наш Шайтан — прямо как реактор, — гордо сказал Андрейка. — Ужасно горячий. Но мама говорит, что это «живое тепло». Да, мам?

— Да, милый.

ГЛАВА 22

После чая Николай стал прощаться. С него взяли клятвенное обещание скоро прийти опять. Вера сняла с вешалки жакет.

— Я провожу Николая Александровича, — объявила она и уже на улице спросила: — Ты на машине?

Он кивнул.

— Может, тебе сейчас не стоит садиться за руль? Что-то ты мне не нравишься.

— Очень жаль, — улыбнулся Николай. — Я так хотел тебе понравиться!

— Ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду, — нахмурилась Вера. — Давай я тебя отвезу. Где ты живешь? — Она властно отобрала у него ключи и села за руль. — Говори адрес.

Это давно уже была не та квартира, которую Николай когда-то делил с Лорой. Эту — двухкомнатную в старом доме в Глинищевском переулке — он купил, когда еще халтурил на телевидении. Купил по случаю: прежний владелец уезжал за границу, и ему срочно требовались деньги. После расставания с Лорой траты Николая сильно уменьшились, ему удалось кое-что отложить. К тому же на рекламе зарабатывал он прилично. Лучше было бы все деньги потратить на сына, подумал сейчас Николай, но об этом поздно жалеть.

Квартира была маленькая и тесная, со смежными комнатами, но когда Николай ее покупал, его устраивало любое жилье, а теперь, когда он наконец стал режиссером, в ней обнаружились скрытые достоинства. Отсюда можно было добраться пешком до любого московского театра, кроме разве что расположенных на окраине.

— Поднимешься? — спросил он Веру, когда она поставила машину во дворе.

— Давай, — кивнула она, — посмотрю, как ты живешь. Заодно вызовешь мне такси.

Но когда они поднялись на восьмой этаж и вошли в квартиру, Вера не стала осматривать помещение, не стала заглядывать в зеркала и прихорашиваться, как сделала бы на ее месте любая другая женщина, не стала задавать вопросы или отпускать замечания. Она прошла в бОльшую из двух комнат и повернулась к нему лицом.

Николай подошел к ней, вынул у нее из рук сумочку и бросил на ближайший стул. Они обнялись. Их губы встретились. Страсть, пролежавшая под спудом двенадцать лет, вырвалась на волю, как магма из жерла вулкана, и смела их обоих. Они и не заметили, как оказались в меньшей комнате, где стояла широкая низкая тахта, заменявшая кровать.

Их руки жадно и нетерпеливо срывали одежду, но чья это была одежда, ни один из них не сознавал. Руки, локти, колени, ключицы… Они мешали друг другу, но остановиться и упорядочить свои действия не могли. Николай целовал каждый кусочек обнажающейся кожи, ему хотелось проглотить ее целиком.

— Ты такая… сладкая, — проговорил он, задыхаясь.

Вера остановилась лишь на минуту, чтобы спросить, правда ли у него больше не болит сердце, и он ответил:

— Честное пионерское, под салютом всех вождей!

И они радостно расхохотались.

О, как давно они не смеялись вместе! С тех счастливых дней в Москве, а потом в Сочи, когда были предоставлены самим себе и им никто не мешал. Но сейчас между ними тоже не осталось преград, и они рухнули на постель. Вера обнимала и любила Николая не как робкая, неопытная девушка, а как женщина, подарившая ребенка любимому мужчине. Она больше не зависела от его умения и опыта, она дерзко требовала и брала, что хотела, она ничего не боялась. Взяв руками его ожившую плоть, она смело посмотрела ему в глаза и втянула его в свою таинственную влажную глубину.

Их тела сплелись, они самозабвенно и азартно перекатывались друг через друга по постели и упали с нее на ковер, но Николай смягчил ее падение.

Приподнявшись над ним на локтях, Вера спрашивала:

— Ты не ушибся? Тебе не больно?

А он лишь смеялся в ответ и, подняв голову, ловил губами нежные розовые соски ее грудей. Они остались такими же маленькими и упругими, как ему запомнилось.

— Я хочу целовать тебя всю, как тогда, помнишь?

Вера кивнула. Еще бы ей было не помнить!

— В тот раз ты спрашивал, не больно ли мне, и, кажется, даже обиделся немного, когда я сказала, что нет. Но ведь ты все сделал, чтобы мне не было больно.

На миг перед ними промелькнуло страшное воспоминание о том, как он сделал ей больно, и они прочли его в глазах друг друга, но Николай тут же опустил голову и прижался губами к ее влажному лону, а Вера подалась ему навстречу. Он ласкал ее очень медленно, а ей хотелось, чтобы эта сладкая мука длилась вечно.

Наконец он довел ее до высшей точки наслаждения и опять, как когда-то, вошел в нее, а она обхватила его ногами, радуясь, что он такой большой и сильный. Двигаясь вместе с ним, теперь уже она толкала его к самой вершине, а когда он сорвался вниз, настал ее черед смягчить для него падение. Она не дала ему разбиться.

Потом они долго лежали неподвижно.

— Знаешь, — заговорила Вера, — а ведь я страшно перед тобой виновата. Я только теперь это поняла. Не надо было отгораживаться от тебя столько лет.

— Нет, это я виноват. Надо было сразу рассказать тебе правду еще тогда, в Сочи. Повиниться, попросить прощения… Может быть, ты и простила бы, если б я сразу сказал. А я струсил. Мучил тебя целый месяц, и вот чем все кончилось. Нет, ты права, что не захотела тогда со мной разговаривать…

— Ты не понимаешь. Все эти годы я думала, что оберегаю от тебя сына, а выходит, я просто мстила. Просто хотела сделать тебе больно, потому что ты сделал больно мне. Если бы я сказала раньше…

— Нет, ты не могла сказать раньше. Вспомни, что я собой представлял еще два года назад! Вымогал у тебя деньги на какую-то идиотскую аферу. Разве два года назад ты могла пригласить меня к себе? Я был проходимцем. Я бы сам не захотел предстать перед сыном в таком виде.

Они долго спорили, виня себя и оправдывая друг друга, они устроили целую оргию самобичевания, и от этого им стало немного легче. А потом — они и сами не заметили, как это началось, — их тела опять слились воедино. Они занимались любовью, на этот раз медленно, неспешно и сладко, словно перетекая друг в друга, пока совсем не выбились из сил. В какой-то момент Вера даже уснула минут на десять. Просто провалилась в большое уютное гнездо, устланное внутри теплым пухом. Никогда с ней ничего подобного не случалось, сон всегда был проблемой, а тут… словно и не было двенадцати лет отчуждения, разделявших их подобно океану.

«Они с Марса, мы с Венеры… И никогда нам эту пропасть не преодолеть, не заделать, мост не перекинуть…» Так думала она еще совсем недавно. А теперь… так ей стало хорошо! На этой широкой и крепкой груди, в кольце сильных мужских рук можно укрыться от любых невзгод. С ним вообще все можно, ничего не стыдно, ничего не страшно. Как она могла думать, что они друг другу чужие, когда у нее сын растет, похожий на него как две капли воды, такой же сложный, сильный, умный и тоже с Марса?