Николай ощутил нечто вроде паники. Ему не давали работать. Как оформлять накладные, он и вправду не знал. Просить помощи у Веры? Она его высмеет, и правильно сделает. Здоровый байбак шагу не может ступить самостоятельно! Да он и сам перестал бы себя уважать, если бы не сумел справиться своими силами. Поэтому за помощью, точнее за советом, он обратился к Никите Скалону.

Николай и сам не знал, на что надеялся, но Никита принял его и выслушал очень внимательно. От одного этого Николаю стало немного легче. Опять они сидели в изумительном белом холле с мозаичным полом и пили пиво у стойки бара. Подсознательно Николай ждал появления гламурной блондинки, но она на сей раз так и не вышла.

— Я айтишник, — смущенно признался Никита, — театр знаю на уровне пользователя, да и то… — он виновато взглянул на Николая, — с тех пор как ты меня приохотил. А что он собой представляет, этот твой директор? Откуда у него столько власти?

Николай рассказал, что Исидор Абрамович Кацнельсон директорствует в этом театре с незапамятных времен. Оброс связями, сумел выбить себе звание не заслуженного работника, а заслуженного деятеля искусств…

— Тут есть какая-то разница?

— Разница — как между лейтенантом и генералом, — пояснил Николай. — Должность у него на «деятеля» не тянет, только на «работника». Вот ты сравни: какой-нибудь скромный учитель музыки и композитор Кабалевский, который тоже с детьми работал. Первый — работник, второй — деятель. А наш Кацнельсон тоже пробился в деятели. Но черт бы с ним, пусть будет деятель, хоть к пенсии прибавка погуще. Только он на пенсию не уходит. Он съедает режиссеров. Это его любимая диета.

— А зачем ему это нужно? — удивился Никита.

— Рыбку лучше ловить в мутной воде. А еще проще — глушить ее динамитом.

— Погоди, ты говоришь, на пенсию не уходит. Значит, он старик?

— Ему за восемьдесят.

— Ну и ну, — протянул Никита.

— Ему бы о душе подумать, — с горечью продолжал Николай, — но нет, он за свое место держится руками и ногами. Психологически я его понимаю. Он властолюбец. Уйдет и сразу загнется от безделья, а так — свеж как огурчик. Но мне-то от этого не легче.

— Ну, властолюбец — это понятно. Но я, честно говоря, не представляю, как можно нажиться на театре…

— Помнишь, у Жванецкого была такая шутка: «Что вы воруете с убытков, воруйте с прибылей»? Вот это — точно про нашего Кацнельсона. Птичка по зернышку клюет. У него жена заведует пошивочным цехом, сын сидит на декорационных мастерских…

— Знакомая схемка, — засмеялся Никита. — Я бы даже сказал, до боли знакомая…

— Между прочим, они приватизировались, от театра отделились и теперь дерут за свои услуги — ой-ей-ей, — закончил свою мысль Николай. — Но его много раз проверяли самые разные ревизии и уходили ни с чем. Я точно знаю. Уж что-что, а оформлять накладные он умеет. Как и припрятывать остатки на счетах.

— Надо искать связи в Министерстве культуры, — задумчиво заметил Никита. — Ты там кого-нибудь знаешь?

— Только нашего куратора, — покачал головой Николай. — Он меня уже вызывал на ковер с этой жалобой.

И он рассказал о беседе с Главначпупсом.

— Ладно, будем искать ходы, — Никита потер ладонью щеку. — Есть у меня один кадр… начальник службы безопасности. У него всюду свои люди, авось и там найдутся. А ты пока создавай антрепризу, в этом он прав. Да это ерунда, фирму за два часа зарегистрировать можно, тут я тебе помогу. Главное, присмотри себе… я не знаю. Кого-нибудь. Кто-то же должен оформлять накладные! У тебя кто-нибудь есть на примете?

— Я подумаю.


Николай обратился к Ефиму Мирошнику, своему однокурснику по РАТИ. Фима Мирошник тоже пришел в РАТИ из команды КВН, только одесской. В отличие от Николая, он спокойно окончил курс, поставил спектакль и получил диплом, но режиссером не стал, предпочел административную работу. После разговора с Никитой Николай пригласил его поработать над постановкой «Онегина», и Фима, к его удивлению, сразу согласился. У него уже была своя антреприза, ничего создавать не пришлось.

Фима энергично взялся за дело, и работа закипела. А Исидор Абрамович Кацнельсон тихо ушел на пенсию. Правда, перед уходом нанес Николаю прощальный визит.

— Вот я хочу понять, — философически начал он издалека, — почему люди такие сволочи? Ну вот что вы против меня имеете? Что я вам плохого сделал? Может, вы евреев не любите? В этом все дело?

Больше всего на свете Николай боялся, что его заподозрят в антисемитизме. Долго медлил, прежде чем обратиться за помощью к Никите Скалону, у которого, похоже, и впрямь нашлись ходы в Министерство культуры. Ему казалось, что в театре его подозревают, что на него не так смотрят. Он даже порывался что-то кому-то объяснить, хотя никто его ни о чем не спрашивал. На душе было невыразимо погано. И вот — Исидор Абрамович задал ему прямой вопрос.

— Я вообще не делю людей по национальному признаку, — ответил Николай. — Мне без разницы, кто еврей, кто не еврей.

— Да ладно! — отмахнулся Кацнельсон. — Уж мне-то не рассказывайте. Я сразу понял…

— Не знаю, что вы там поняли, а чего не поняли, — перебил его Николай, — но могу вам ответить словами Жаботинского note 16: «Каждый народ имеет право на свою порцию мерзавцев».

— Это я у вас мерзавец? Да вы сопляк, у вас еще молоко на губах… — возмутился было Исидор Абрамович, но Николай опять его перебил:

— Давайте про сопляков не будем, я уже на «Тяжелых днях» наслушался. И вообще не будем переходить на личности. Вы прекрасно поняли, что я имел в виду. Вернее даже, не я, а Жаботинский. Я хотел только одного: чтобы мне не мешали работать. Мне спектакль сдавать к октябрю, я не знаю, как актеров летом в Москве удержать! У них сериалы, у них чес по провинции, у них летний день год кормит, а тут я со своими репетициями. Мне и без вас забот хватает, у меня просто сил нет разбираться еще и с вашими интригами! Только не говорите, что это не вы организовали кляузу, я все равно не поверю.

— Театр должен жить, — тяжело вздохнул Кацнельсон. — Вы еще молоды, вы не понимаете. А я в этой каше варюсь много лет. Думаете, я тут царь и бог? — визгливо, по-бабьи, зачастил он. — Да я кушетку продранную в предбаннике сменить не могу, на нее фонды не выделяют! Пять рублей с одной статьи на другую перебросить не могу! Я лучше вас знаю, что нужно театру! Для вас это площадка, вы тут ставите свой «шедевр»…

— А для вас — дойная корова. — Николай вдруг успокоился, перестал горячиться. — Думаете, вы лучше меня распорядились бы деньгами банка? — иронически улыбнулся он. — Так бы прямо и сказали. Только это неправда. Я прекрасно знаю, какие деньги вы откачиваете себе в карман.

Кацнельсон возмутился и даже пригрозил судом, но Николай больше не слушал.

— Пожалуйста, можете подать на меня в суд. — Он встал. — Но вам многое придется объяснить. Про остатки на счетах, не ушедшие в бюджет, про завышенные расценки, про мастерские под вашими родственниками… Вы давным-давно уже могли бы сменить кушетку в предбаннике за свой счет, а вы все на бедность плачетесь! Извините, у меня репетиция.


Николай опасался, что Фима Мирошник начнет вмешиваться в творческий процесс. Как выяснилось, напрасно.

— Я нашел себя, старик! — радостно объявил Фима, когда Николай принялся осторожно расспрашивать его о «творческих планах». — Вот оно, мое дело! Вымучивать из себя «творческие планы»… Нужен мне этот халоймес, как дыра в голове! — Фима считался знатоком одесского говора и старательно поддерживал марку, хотя давно уже жил в Москве. — Это я оставляю таким, как ты. А вот выбить какой-нибудь интересный реквизит… светодиоды, подъемники, лазерную подсветку… м-м-м… Тебе этого не понять.

— Выбей мне лучше глушилки для сотовых.

— Легко! — согласился Фима. — А что, достали?

— Не то слово. Чего только я не делал! — Николай принялся загибать пальцы. — Объявления вешал, капельдинеров просил, чтоб напоминали, сам бегал от входа к входу, как крот у Кафки, просил, требовал, умолял, чтоб выключали мобильники. Со сцены перед спектаклем объявлял. Эффекта — ноль! Прямо посреди спектакля раздаются трели. И, главное дело, отвечают, гады, на эти звонки, начинают разговаривать прямо в зале. Одну девицу вывели со скандалом с «Тяжелых дней». Я к ней в фойе подхожу, спрашиваю: «Объявление видели? Просьбу со сцены слышали?» А она мне: «Я должна всегда быть в контакте!»

Фима усмехнулся, оценив двусмысленность.

— Ну а ты ей что сказал?

— Что на контакт есть антракт. Она деньги за билет обратно требовала…

— Но ты не дал, — догадался Фима. — Ладно, поставлю я тебе глушилки, дерьмо вопрос. Вообще-то это не вполне кошерно — глушилки в театре, — он лукаво покосился на Николая, — но у меня, где надо, все схвачено, выбью разрешение. Ты работаешь с профи, цени!

— Ценю. А что ж ты, профи, не пошел сразу на экономический? — поинтересовался Николай.

— Ну, я же кавээнщик, как и ты… Поперся сдуру на режиссуру, — срифмовал Фима, весело подмигивая, — да так и завяз. Но я не жалею. Чего я там не видел, на экономическом? Рисовать накладные — это я тебе и без экономического нарисую. А с режиссерского мне моя работа даже виднее.

Николай решил задать прямой вопрос:

— И не тянет в режиссуру?

— Это ж с какого переляку? — удивился Фима. — Ты лучше посмотри, какие я тебе бебехи надыбал!

Среди «бебехов», надыбанных Фимой для постановки «Онегина», был костюм медведя. Костюм, как и предполагал Николай, оказался дорогим удовольствием, его пришлось заказывать в Италии у какого-то уникального дизайнера, но дело того стоило: медведь получился одновременно и фантастическим, и достоверным. Мастер изготовил две шкуры — запасную на тот случай, если основная износится, — и приложил к заказу целый чемоданчик всяких средств по уходу за мехом.