Вера знаками показала, что не хочет успокоительного. Ей казалось, что нужно непременно оставаться в сознании. Было нечто важное даже помимо боли, волнений, страха, помимо мыслей о родных. Что-то важное сказал Гоша… Она никак не могла сосредоточиться.

Доктор отошел от нее и, понизив голос, заговорил с Маловичко. Вере вспомнилось, как шептались военные на похоронах отца. «Бензобак взорвался…» «Опознавали по зубам…» Здесь тоже говорили страшное: «Чуть не сломал гортань…» «Гнида…» «Я б его…» «Еще немного и…»

«Папа, а что такое „отродье“?»

Кажется, она задремала… Нет, куда-то провалилась. А Маловичко спросил:

— Вася, когда она сможет говорить?

Надо же, доктор — Вася. Василий. Какое чудное, уютное имя… Надо было сына назвать… Господи, как в голове шумит… И поташнивает. Это от мази. Или… Вера изо всех сил попыталась сосредоточиться на том, что скажет сейчас доктор Вася.

— Лучше бы поберечь горло… Но если очень надо, можно выпить холодного шампанского, тогда голос вернется.

Кажется, Степан Григорьевич не поверил. Глаза вытаращил, как, впрочем, и сама Вера.

— Безотказное средство. На себе испытанное, — уверял доктор. — Сам бы не поверил, если б не попробовал.

Степан Григорьевич оглянулся на бойца, стоявшего на страже у двери.

— А ну сгоняй в «Седьмой континент» за шампанским, — приказал он и вытащил из бумажника купюру.

— Степан Григорьевич! — доложил боец. — У нас с позавчерашнего осталось, как с «Барклаем» корсчет гуляли.

Вера знала, о чем он. Как раз за день до происшествия было подписано соглашение об открытии корреспондентских счетов с английским банком «Барклайз». Выпивали в таких случаях всего по бокалу, но шампанского заказывали на всякий случай целый ящик.

— Живо тащи. Мухой! — отрывисто приказал Маловичко.

Боец бегом кинулся исполнять поручение и мигом вернулся с двумя бутылками шампанского. Даже бокал не забыл.

— Из холодильника? — придирчиво спросил Степан Григорьевич.

— Обижаете.

Орудуя быстро и ловко, Степан Григорьевич сорвал уздечку, открыл бутылку, наполнил бокал и поднес его Вере.

— Может, все-таки не надо? — вмешался доктор Вася. — Вся мазь смоется…

Вера схватила бокал и выпила. Горечь мази душила ее. Нет уж, хватит с нее Гоши Савельева. Она залпом глотнула холодного новосветского «брюта». Пузырьки кололись, но не больно.

Голос прорезался странный: хриплый, сорванный… Звонкие согласные не выговаривались.

— Мне нато посфонить томой…

Это было почти смешно.

— Потом, — сочувственно глянул на нее Степан Григорьевич. — Да, — обернулся он к доктору Васе, — ты еще можешь что-нибудь сделать?

Доктор Вася наклонился к Вере.

— Вот вам моя визитка, если что — звоните. Вот, я номер запишу, по этому всегда найдете. Пейте шампанское, прикладывайте компрессы, вашим травмам нужен холод. Не ешьте горячего, питайтесь мороженым. И вот еще… — Он вынул из чемоданчика крохотную ампулку и шприц в упаковке. — Это только сегодня, прямо на ночь. У вас есть кому вколоть? Да вы сами сможете, это проще простого. Вот смотрите.

Доктор Вася нашел на столе блокнот, оторвал верхний листок, нарисовал кружок и разделил его крестом на четыре сектора.

— Представьте, что это ягодица. Мысленно разделите ее вот так и колите сюда, вот в эту верхнюю наружную четвертинку, тогда не заденете седалищный нерв, он проходит вот тут, ниже. Главное, следите, чтоб не остался пузырек воздуха в шприце. Это снотворное, — пояснил доктор Вася и, увидев, что Вера собирается возражать, сделал строгое лицо: — Обязательно. Предписание врача. А то приеду и сам вколю. Поймите, есть такая вещь, как запоздалый шок. Это сейчас вы держитесь молодцом, а потом накатит. Не надо геройствовать. Здоровых мужиков ломает так, что смотреть страшно, а вы хрупкая барышня.

Вера покорно кивнула и спрятала ампулку со шприцем в карман жакета, но про себя решила, что обойдется без снотворного.

Доктор Вася попрощался и ушел.

— Расскажите мне вкратце, что произошло, — попросил Степан Григорьевич.

Вера задумалась, подбирая слова.

— Я, — у нее получилось «хя», — рапотала… Потключилась, сама не снаю, как… Кто-то протафал наши актифы на Форексе… Хя не срасу поняла… Попешала… Фытернула профот… А он стал меня тушить… Хя не снаю, сколько он проикрал…

— Это мы выясним. Теперь послушайте меня внимательно, Вера Васильевна. Я вызвал начальство, сейчас они приедут. Но я уже знаю, что они скажут. Вы ни в коем случае никому не должны рассказывать, что произошло. Домашним скажите, что простудились. Вера Васильевна, это крайне важно.

Вера была категорически против такого варианта, но решила поберечь горло, как советовал доктор Вася, и высказать все Альтшулеру, когда тот приедет.

Первым приехал Михаил Аверкиевич Холендро. Начальник службы безопасности для конспирации послал за ним самую скромную и неприметную из служебных машин, но Михаил Аверкиевич не стал ее дожидаться: как услышал, что произошло, прыгнул в свой «Ламборгини» и прибыл — на полной скорости, с визгом тормозов, с заносами, со всеми делами. Вера видела по лицу, что Маловичко ужасно недоволен, но он промолчал. Он никогда не тратил слов понапрасну.

— Где он? — Таков был первый вопрос Михаила Аверкиевича.

Но не успел Маловичко ответить, как Холендро заметил Веру, и что-то в лице у него дрогнуло. Наверно, вид у нее и вправду был тот еще.

— Вера Васильевна…

Холендро бросился к Вере, и ей на миг даже показалось, что сейчас он рухнет на колени, но нет, слава богу, он просто сел рядом с ней на диван. Зато схватил ее за обе руки, сжал их. Вера брезгливо высвободилась.

— Я прошу вас, я вас умоляю… Знаю, вы меня не жалуете… — Вера сделала нетерпеливое движение, давая понять, что это не имеет отношения к делу. — Прошу вас, умоляю, — заторопился Михаил Аверкиевич, — мы эту историю, конечно, замнем, но вы же можете подать в суд за нападение… я вас прошу этого не делать. Мой сын… это мой крест, мое горе. Я рано ушел из семьи, он рос без меня… Мать его страшно избаловала, а я… я чувствовал себя виноватым. И вот… — Холендро беспомощно развел руками, как бы говоря: «Что выросло, то и выросло». — Но если он попадет в тюрьму… Вы же понимаете, что с ним будет. Милая, дорогая, добрая моя, хорошая, обещайте мне! Не надо подавать в суд. Иначе все выйдет наружу, Гоша погибнет, и банк погибнет. Хотя бы ради банка, банк же надо спасти.

Вере не хотелось ему отвечать. Она молча оттянула край холодной «ливерной колбасы», сжимавшей ей шею, и Холендро увидел кровоподтеки.

— Я не снаю, как фернуться томой, — с трудом заговорила Вера, отхлебнув из бокала и доливая себе еще шампанского, — что скасать ротным… Как опъяснить… Кто меня ократит от фашефо сына? Фы мошете карантирофать, что это не пофторится?

Она говорила как немец Вральман из фонвизинского «Недоросля», и внутри у нее закипала истерика, она готова была разрыдаться, до того невыносимым казался ей собственный голос. Может, это и есть запоздалый шок?

— Я вам обещаю, — заговорил Холендро, — я клянусь вам, он к вам больше и близко не подойдет. Он в банке больше работать не будет…

— Натеюсь. Фы снаете, что он наркоман? — перебила его Вера.

— Нет, — растерялся Холендро, — нет, я не знал.

— А вы зайдите к нему в кабинет, полюбуйтесь, — пробасил Маловичко. — Мы нарочно ничего не трогали до вашего прихода.

— Да-да, я сейчас пойду… Вера Васильевна, обещайте мне!

Вера понимала, что он не уйдет, не добившись своего. Она смертельно устала, у нее вдруг все заболело, заныло — спина, плечи, ноги… Как будто это ее, а не Гошу Савельева охранники били дубинками. Если не считать материнских подзатыльников в детстве, ее никто и никогда в жизни не бил. Специально об этом не задумываясь, Вера очень остро ощущала свою… ей пришло на ум слово «суверенность». И вот, один миг, один шаг, одно движение никчемного наркомана Гоши Савельева, и она — суверенный, мыслящий, состоявшийся в жизни, уважающий себя и уважаемый окружающими человек — превратилась в извивающегося червяка.

— Остафъте меня ф покое… Я не путу потафать ф сут…

Михаил Аверкиевич снова сжал ее руки — дались ему эти руки! — и вышел.

ГЛАВА 18

Гоше Савельеву было плохо, как никогда в жизни. Ой, как же ему было плохо! Он старался бодриться и не думать о самом страшном. Расправы он ни капельки не боялся. Пахан его отмажет. Да куда они денутся, вон как все забегали! Они его боятся больше, чем он их. Ничего они ему не сделают, он еще их всех продаст и купит. Какой-то хмырь из админов пришел и унес процессор его обесточенного компа. Брезгливо так, даже не глядя на Гошу. Ну и хрен с ними. Ничего они ему не сделают, твердил себе Гоша.

Но ему было муторно и скверно. Он сидел со скованными за спиной руками и даже нос не мог почесать. А нос… Нос зудел нестерпимо, хлюпал, приходилось дышать ртом. Болела спина, болели ребра, охранник, этот сукин сын, здорово его огрел. И не сядешь поудобнее с руками-то за спиной!

Гоша храбрился, но скверные мысли сами лезли в голову. Все этот сучонок Жорка, это все он виноват. Когда-то, вроде бы совсем не так давно, Гоша баловался «травкой». Нормально так, «травка» — это же не страшно, на нее не подсядешь. Правильно? Правильно. Зато какой кайф! Пара затяжек, и вспыхивает золотое свечение внутри и вокруг, и торчать можешь без продыху хоть пять суток подряд, и даже начинает казаться, что люди — не все сплошь сволочи, и хоть смотришь без тошноты на их поганые рожи.

Все шло нормально, Гоша баловался, никто не жаловался. Все были довольны. И вдруг… Нет, Гоша не подсел, просто в один нехороший день оказалось, что «травка» больше не «вставляет». Куришь-куришь — и по нулям. Не стало золотого свечения внутри и вокруг. Он решил, что Жорка впарил ему некачественный товар, и пошел морду бить. А Жорка засмеялся так гадко и сказал, что Гошу поздравить надо: «травку» он уже перерос, вот она и не «вставляет». Надо переходить на следующий уровень.