– Не может быть! Та самая Констанца Шоукросс?

– Конечно, – твердо сказала я, хотя опасалась, что их может оказаться две и я заблуждаюсь относительно своей крестной матери.

– Господи! – Теперь Шарлотта уважительно смотрела на меня. – Подожди, пока я не расскажу маме.

Какой триумф! Я несколько побаивалась, что его трудно будет выдержать, потому что видела, как Шарлотта готова забросать меня вопросами, на которые я скорее всего дам неправильные ответы. Но ко мне пришло спасение: раздался скрип шин по гравию и гудок клаксона. Шарлотта выглянула в окно. Я воспользовалась возможностью смешать карты.

– Приехал твой отец, – сказала я. – Ой, смотри, и пасьянс получился наконец.

* * *

Вот так началась эта ложь, которая потом имела столь ужасные последствия.

Когда днем за карточным столиком я упомянула имя Констанцы, на деле я понимала лишь одно – оно должно произвести впечатление. Я знала, что мой дядя Стини обожает ее и называет несравненной; я знала также, что он привозил журналы, в которых с головокружительными подробностями описывалась светская жизнь моей крестной. Я также видела, что, когда он упоминал ее имя, оно встречалось молчанием и тема разговора тут же менялась. Журналы, которые дядя Стини открытыми оставлял на столе, тут же исчезали, стоило ему покинуть комнату. Короче говоря, я чувствовала, что тут спрятана какая-то тайна.

Дженна мне рассказывала, что Констанца подарила мне на крестины подарок – удивительный браслет в виде свернувшейся змеи. Этот браслет, который няня описала как «неподобающий», я никогда не видела. Вместе с драгоценностями моей матери он лежал в банковском сейфе.

После крестин Констанца, должно быть, перестала пользоваться расположением нашей семьи, потому что она исчезла. Более точно говоря: она растворилась. Существовало обилие снимков моих крестин, но ни на одном из них не было Констанцы. Ее никогда не приглашали погостить в доме, хотя я знала, что она посещала Англию, потому что об этом упоминал дядя Стини. Единственная причина, по которой я знала, что она моя крестная мать, заключалась в ней самой. Каждый год на Рождество и мой день рождения она присылала мне открытку, в которой были слова: «От твоей крестной матери Констанцы». Почерк был мелкий, строчки ровные, и писала она черными чернилами. Когда день рождения подходил к концу, я получала разрешение разобраться во всех полученных открытках и сложить их в специальную папку, все, кроме тех, что приходили от моей крестной матери. Ее послания неизменно изымались.

Насколько я понимаю, эта тактика имела целью заставить меня забыть о существовании крестной матери. Но еще со времени детства запреты возымели обратный эффект. Чем меньше мне рассказывали, тем больше я хотела знать, но выяснить что-либо оказывалось исключительно трудно. Мои родители были упрямы: ничто не могло заставить их упомянуть имя Констанцы, а прямые вопросы встречали с откровенным неудовольствием. Они лишь подтверждали, что она в самом деле является моей крестной матерью – больше ничего. Раз-другой мне удалось спровоцировать Дженну на рассказ о моем крещении и об экзотическом браслете, после чего, как я думаю, она получила соответствующее предупреждение и отказывалась говорить о Констанце. Тетя Мод откровенно ненавидела ее. Когда я рискнула пуститься в расспросы, тетя Мод дернулась и только фыркнула:

– Твоя крестная мать – не тема для разговоров, Виктория. Я бы предпочла, чтобы ты даже не упоминала при мне ее имени. Но могу представить, чем она может заинтересовать тебя.

– Я просто хотела узнать… у нее такие… такие глаза, – продолжала настаивать я.

– Глаза у нее как два куска угля, – сухо ответила тетя Мод, положив конец разговору.

Вильям, дворецкий, утверждал, что просто не помнит ее. Дядя Фредди только щурился, стоило мне лишь упомянуть ее имя: как-то, застигнутый в одиночестве на прогулке в лесу, он позволил себе признать, что он и его братья знали Констанцу еще ребенком, с ней, сказал он, хмуро вглядываясь в заросли, было очень весело.

– Тогда она должна была нравиться папе, а, дядя Фредди? Но теперь, кажется, он ее не любит?..

– Может быть, может быть, – присвистнул дядя Фредди. – Не помню. Где же эти чертовы псы? Крикни-ка, Виктория. Вот так, отлично. А, вот и они. Бегут.

Оставался лишь дядя Стини. Я крепко надеялась на него, особенно если бы мне удалось его куда-нибудь утащить после ленча или застать в его комнате, где он хранил серебряную фляжку, содержимое которой погружало его в послеобеденный сон. Дядя Стини не так уж часто посещал Винтеркомб, но во время пребывания здесь он становился очень общительным после нескольких глотков из фляжки. «Садись, Виктория, – говаривал он. – Садись, и давай предадимся колоссальным сплетням». Во время одного из его визитов я удрала от Дженны, увильнув от обязательной прогулки, и пробралась в комнату дяди Стини.

Он угостил меня шоколадным трюфелем из своих тайных запасов, хранившихся в спальне, усадил у камина и стал рассказывать о Капри. Когда он остановился, чтобы перевести дыхание, я задала свой вопрос. Дядя Стини бросил на меня один из своих проказливых взглядов:

– Констанца? Твоя крестная мать? – Он прищелкнул языком. – Викки, дорогая, она сущая дьяволица.

– Дьяволица? Ты хочешь сказать, что она плохая? Тогда почему же никто не хочет говорить о ней?

– Плохая? – Чувствовалось, что дядя Стини счел эту мысль весьма интересной. Сделав еще один глоток, он погрузился в ее обдумывание. – Ну, – с подчеркнутой медлительностью растягивая слова, произнес он. – Мне это никогда не приходило в голову. Ты помнишь маленькую девочку из детской песенки? Ту, у которой кудряшки падают на лоб? «Когда она хороша, то просто превосходна, но когда плоха, то просто ужасна»? Может быть, Констанца напоминает именно ее. Если не считать, что я лично больше всего люблю ее, когда она плохая. Самое интересное относительно твоей крестной матери, Викки, это то, что она никогда не бывает скучной.

– Она… она красивая?

– Да нет, дорогая. Не то что прямо так. Она… удивительная. – Он сделал еще глоток. – Она заставляет людей теряться. Особенно мужчин. Они валятся перед ней, как кегли.

– Она и тебя сшибла, как кеглю, дядя Стини?

– Ну, не совсем, Викки. – Он сделал паузу. – Скорее всего она была слишком занята для этой попытки. Предполагаю, что в то время у нее на сковородке трепыхалась другая рыбка. Понимаешь, мы с ней практически ровесники, так что всегда оставались друзьями. В первый раз мы встретились, когда нам было… дай-ка припомнить… примерно лет по шесть. Нам было меньше, чем тебе сейчас. Мы оба, можно считать, ровесники века, то есть это должно было быть году в 1906-м. Господи, какой я древний! 1906-й! Словно прошло миллион лет…

– Значит, теперь ей тридцать семь? – Я была разочарована. Тридцать семь казалось мне глубокой старостью.

Дядя Стини махнул рукой.

– Тридцать семь? Викки, дорогая, в случае с Констанцей годы не имеют ровно никакого значения. Возраст над ней не властен, хотя, к сожалению, этого не скажешь о нас прочих. Ты знаешь, что я сегодня утром увидел в зеркале? Самое ужасное. Морщинки, Викки. По краям глаз.

– Да они вовсе не такие большие.

– Дорогая, ты меня успокоила. – Дядя Стини вздохнул. – Причина, по которой они еще так невелики, заключается в моем новом креме. Показывал я его тебе? Он пахнет фиалками, такой божественный аромат…

– Он помогает избавиться от веснушек?

– Дорогая, в одно мгновение. Нет ничего, что было бы ему не под силу. Сущее чудо этот крем, ибо и стоит он по-королевски. – Он проказливо улыбнулся. – Если хочешь, я дам тебе немного. Втирай его, Викки, каждый вечер…

Так дядя Стини сменил тему разговора более ловко и искусно, чем остальные члены моей семьи, но тем не менее и он уклонился от разговора о моей крестной матери. Ночью разразилась буря, которая хлопала дверьми внизу, и дядя Стини был так взволнован, что добираться до постели ему пришлось с помощью моего отца и Вильяма. На следующее утро он уехал рано, и мне не удалось ни получить фиалкового крема, ни продолжить разговор о Констанце.

* * *

В течение нескольких месяцев ничего не происходило. Шарлотта переболела свинкой, праздник у нее был отменен, и мать отвезла ее в Швейцарию на поправку. Рождество пришло и удалилось, и только в январе нового, 1938 года мне довелось опять увидеть Шарлотту.

Я получила приглашение к ней домой на чай одна – такой чести я никогда раньше не удостаивалась. К моему удивлению, я получила открытку и на следующей неделе: еще через неделю Шарлотта стала настойчиво приглашать меня присоединиться к ней и ее подругам, которые собирались в Лондон на пантомиму. Чувствовалось, что мои акции резко возросли не только в глазах Шарлотты, но и ее родителей. Для них я больше не была бедным ребенком, который влачит жалкое существование, я считалась крестницей ослепительной Констанцы Шоукросс. Совершенно внезапно я обрела какие-то достоинства.

На первых порах я опасалась, что слишком радуюсь им. Сомнительная слава Констанцы осенила меня крыльями, я взмахнула ими и взлетела. Поскольку я не знала о своей крестной матери ровным счетом ничего и была свободна выдумывать все, что угодно, я поймала себя на том, что испытываю пристрастие к фантазиям.

Первым делом я наделила Констанцу всеми достоинствами, которыми я втайне восхищалась. Я украсила ее черными волосами и темно-синими глазами и к тому же бурным темпераментом. Рядом с ней неизменно присутствовали пять персидских кошек – я обожала кошек – и ирландский волкодав. В моих глазах она представала блистательной амазонкой, которая мчится на охоту. Я восхищалась тем, что она большими флаконами заказывает французские духи, живет на самом верху одного из самых больших небоскребов Нью-Йорка, откуда открывается вид на статую Свободы, ест ростбиф трижды в неделю и предпочитает на завтрак оксфордский мармелад. Всю свою одежду, вплоть до нижнего белья, она приобретала только у «Харродса».