– Виктория, – сказала она, держа в ладонях мои руки. – Виктория, это ты. Добро пожаловать домой.

4

– Это ты.

Мисс Марпрудер сказала мне те же слова, когда тридцать лет спустя встретила меня на пороге, к которому я явилась без звонка.

– Это ты, – повторила она, и ее лицо сморщилось. Казалось, она была не в силах выдавить ни слова.

Она даже не добавила: «С возвращением», а просто стояла, закрывая собой проход – мисс Марпрудер, которая всегда была так гостеприимна. Мы неловко мялись на месте, глядя друг на друга, пока ее щеки не стали заплывать уродливыми пятнами. За ее спиной я видела знакомую гостиную и тот же продавленный диван. Один покосившийся стул стоял рядом с телевизором; на экране шла мыльная опера. Я поняла наконец, что мать мисс Марпрудер уже нет на свете. Пруди жила одна, и я чувствовала запах одиночества – он просачивался в прихожую.

– Пруди, – начала я, удивленная таким приемом. – Я пыталась дозвониться. Я не отходила от телефона весь уик-энд… Наконец подумала…

– Я знаю, что ты звонила. Я так и предполагала, что это ты. Поэтому я и не отвечала.

Я изумленно уставилась на нее. Она даже не сделала попытки скрыть враждебность, звучащую в голосе.

– Уходи. Я не хочу тебя видеть. Я занята. Я смотрю телевизор.

– Пруди, прошу тебя, подожди. Что случилось?

Она было собралась захлопнуть дверь у меня перед носом, но передумала. К моему удивлению, лицо ее исказилось гневом.

– Случилось? Случилась ты – вот что! Я знаю, почему ты явилась! Уж не для того ли, чтобы повидаться со мной? Ты ищешь мисс Шоукросс. Так вот, помогать тебе я не собираюсь. Даже если бы и могла. Я не знаю, где она! Вот так – тебе все понятно?

– Пруди, подожди. Я ничего не понимаю… – Я попыталась коснуться ее руки. Мисс Марпрудер отпрянула, словно я хотела ударить ее.

– Ты не понимаешь? О, конечно, – можно поверить! Маленькая мисс Удачница – я слышала, мы отлично устроились. Куча потрясающих клиентов! Просто смешно, не так ли, если подумать, сколько их перешло от твоей крестной матери?

Она стремительно выкидывала слова, будто ее захлестывало отвращение. Поддавшись его напору, я сделала шаг назад, а мисс Марпрудер – шаг вперед.

– Ты использовала мисс Шоукросс, думаешь, я не знаю этого? Ты использовала ее. А теперь пытаешься использовать меня. Восемь лет… я в глаза тебя не видела все эти восемь лет!

– Пруди! Все эти годы я бывала в Нью-Йорке, только чтобы пересесть с самолета на самолет. Да в любом случае я же писала тебе. Ты знаешь, что я посылала тебе письма. Я написала, когда…

– Когда умерла моя мать? О, конечно! – Глаза мисс Марпрудер наполнились слезами. – Ты написала. Ну и что? Значит, я в долгу перед тобой – так, что ли?

– Конечно, нет, Пруди. Как ты можешь говорить такое!

– Просто. Очень просто, потому что теперь-то я вижу, что ты собой представляешь. В свое время я, может, была слепа, но теперь-то все вижу, и меня просто мутит.

Она сделала еще шаг ко мне; ее сотрясала дрожь – наверное, от усилий убедить меня в своих словах, сначала решила я. Потом мне пришло в голову, что в определенной мере она заводилась, словно старалась убедить сама себя.

Я не сдвинулась с места и сказала, стараясь сохранять спокойствие:

– Хорошо, Пруди, я уйду. Но до этого я хотела бы внести кое-какую ясность. Мне бы не хотелось, чтобы ты думала, будто я украла клиентов у Констанцы. Это неправда. Мы с Констанцей работаем в совершенно разных направлениях, и ты должна была бы знать об этом…

– Вот как? А как же с Дорсетами? Как насчет Антонелли? – Слова слетали у нее с языка, будто она многократно повторяла их.

Я растерянно посмотрела на нее.

– Пруди, послушай. Сначала и те и другие обратились к Констанце, чтобы она сделала эту работу. И лишь когда она отказалась, они обратились ко мне. – Я помолчала. – Это единственные два клиента, которые имели хоть какое-то отношение к Констанце. Я пошла своим путем, Пруди. Хоть в этом-то поверь мне!

– Она от них отказалась? – Мисс Марпрудер, похоже, съежилась. Она удивленно смотрела на меня, качая головой.

– Это правда, Пруди.

– Готова допустить. Так могло быть. Может, ты и права. Может, мне не стоило так говорить. Я была ужасно зла на тебя. Я устала. Скорее всего я не выспалась. А теперь тебе лучше идти. Говорю тебе – ничем помочь не могу.

– Пруди, что-то не так?

– Не так? – с откровенной горечью произнесла она. – Что может быть не так? Ведь теперь я могу позволить себе бездельничать! Никаких хлопот! Никуда не нужно спешить, давиться в подземке… Смотри телевизор хоть двадцать четыре часа в день, если хочется. Да что тут говорить, у меня все более чем прекрасно. Я уволилась.

Я уставилась на нее. Я не могла себе представить ее в этой роли так же, как не представляла, как без нее Констанца справляется со всеми делами – разве что, конечно, не появилась заместительница помоложе. Сердце мне сжала жалость. Мисс Марпрудер, у которой ныне не было ни единой живой души рядом, заметно постарела. Лицо ее прорезали глубокие морщины, стали выпирать ключицы. Поредели крашеные волосы. Я устыдилась, что толком так и не знаю, сколько ей лет.

– Шестьдесят пять, – сказала она, словно прочитав мои мысли. – И можешь не спрашивать – нет, это была не моя идея. Я никогда не хотела уходить. Мисс Шоукросс… уволила меня. Два месяца назад. Я пыталась возражать, но она не стала слушать. Ты же знаешь, какова она, когда ей что-то взбредет в голову…

– Пруди, мне ужасно жаль…

– Мне пришлось согласиться. Придется привыкать. Она все бросила, ты же знаешь, – все дела. Словно сама собиралась уходить. Предполагаю, поэтому она и дала мне отставку.

Должно быть, она все поняла по выражению моего лица, потому что снова заговорила, не дожидаясь, пока я сформулирую вопрос.

– О, она не была больна – только не она! По-прежнему прекрасна, по-прежнему полна энергии. Но все же она изменилась. Когда ты ушла – может, тогда это и началось. И когда скончался твой дядя Стини, это страшно поразило ее. Я припоминаю, она была просто не в себе. Она решила отправиться в путешествие. Так она мне сказала.

– Путешествие? Куда? Пруди! Я обзвонила все гостиницы. Ее нигде нет. Никто из друзей не ждал встречи с нею – во всяком случае, они мне говорили, что не видели ее.

Пруди пожала плечами. Лицо ее продолжало оставаться замкнутым.

– Понятия не имею. Она наметила себе маршрут – так она сказала. Не знаю: ни куда, ни когда. А я не спрашивала.

– Пруди! Пожалуйста. Это не может быть правдой. Ты должна знать, где она и куда направилась. Как всегда. Я должна увидеться с ней. Мне необходимо с ней поговорить. Теперь, когда умер Стини, она – мое прошлое. Пруди. И в нем есть вещи, которые только она может объяснить. Кто, как не ты, способен это понять?

Она замялась. Она стояла, теребя нитку стеклянных бус, и на мгновение мне показалось, что она готова отказать мне. Но тут выражение ее лица смягчилось, она кивнула раз, другой.

– Конечно, я могу понять. Я тоже хотела кое о чем расспросить свою мать, вещи, о которых только она могла рассказать, но тогда я не решилась, а потом стало слишком поздно. – Она резко прервалась. Лицо ее окаменело. – Так что я понимаю, но помочь ничем не могу.

Она сделала шаг назад. За ее спиной на экране телевизора уже шло другое действие.

– Не можешь или не хочешь, Пруди?

– Понимай, как знаешь. – Она пожала плечами. – Начинается моя любимая программа. Я не хотела бы пропускать ее, о'кей?

– Пруди…

– Оставь меня в покое, – снова слегка заведясь, сказала она. И теперь дверь окончательно закрылась у меня перед носом.

Я думаю, что, если бы не состоялась эта встреча с Пруди, я бы сдалась и отправилась домой. Весь вечер, пока я окончательно не погрузилась в сон, передо мной проплывали образы Винтеркомба, и я чувствовала, что мой дом зовет меня.

Тогда я могла бы сказать: «Черт с ней, с Констанцей», но встреча с Пруди удержала меня. Может, Пруди – когда-то я считала ее своим другом – по собственной воле сама обозлилась на меня, но, догадываясь, как вела себя Констанца, я в этом усомнилась. Все было сделано куда тоньше, подумала я: никаких прямых обвинений, все на оттенках и нюансах, как свойственно изящной технике Констанцы, – легкие, но многозначительные намеки. Поняла ли Пруди в конце концов, что из нее сделали орудие, – не поэтому ли она торопливо стала обвинять меня в том, что я использовала Констанцу?

Я обдумала это обвинение, хотя знала, что в нем нет ни слова правды, – и просто вышла из себя. Я так и предполагала, что оно уязвит меня, ведь я по-прежнему любила Констанцу, она использовала силу этого чувства, чтобы ранить меня.

«Две женщины». Я вспомнила индийского предсказателя и подумала, что, как ни странно, он оказался прав, во всяком случае, он показал мне, в каком направлении искать решение. Кем была Констанца? Была ли она хорошей крестной матерью или плохой? Не моя ли мать, как намекал Виккерс, выставила Констанцу из Винтеркомба, и если так, то за что? Знала ли моя мать о Констанце нечто, чего не знаю я?

* * *

«Было время, когда твой отец очень любил Констанцу… А она всегда любила его…»

Смутное предположение, родившееся тридцать лет назад, но до сих пор не забытое. Я хотела бы, чтобы этот голос смолк, чтобы все эти голоса исчезли, – но они не умолкали. Хотя мне казалось, что я зашла в тупик. Я не сомневалась, что Констанца осталась в Нью-Йорке и избегает меня. И если в этих поисках мисс Марпрудер не поможет мне, не осталось никого, кто мог бы это сделать, во всяком случае, так я считала. Затем постепенно у меня оформилась некая идея. Я вспомнила посещение могилы Берти этим утром. Я думала о цветах у могилы, об их сходстве с теми цветами, которые предыдущим вечером видела в доме Виккерса.

Констанца и Виккерс служили только божеству стиля и моды. Воспоминания о них вечно мешались с именами и телефонами умных талантливых молодых людей: кто-то может реставрировать французскую мебель, задрапировать помещение, расписать его, или окрасить ткань, или так подобрать цветы и аранжировать их, словно их только сорвали в английском сельском садике.