Окленд нахмурился.

– Я вернулся за ружьями. Выбрал одно из них. Я пошел по тропке в лес. На полпути я зарядил ружье. Оба ствола.

– Оба ствола? – Констанца поежилась.

– Я хотел быть уверен. С одного выстрела я мог промахнуться. Я не сомневался, что пойду на это. Я хотел уложить его на месте.

– Из этого ружья можно было бы убить в упор?

– О, да. Разве ты никогда не видела, чем кончаются несчастные случаи на охоте?

– Нет. Никогда. Пожалуйста, возьми меня за руку, Окленд. И не выпускай. Я хочу все знать. Я хочу понять. Но это пугает меня. Вот видишь. Обними меня рукой – да, вот так. Теперь ты можешь мне рассказывать дальше, очень тихо и спокойно. Видишь, как я близка к тебе? Между нами никогда не было тайн – кроме этой одной. Ты же мой брат – нет, куда ближе, чем брат. Ты однажды спас мне жизнь. Прошу тебя, Окленд, рассказывай. Значит, ты зарядил ружье. Оба ствола. И пошел дальше по тропе…

Констанца положила голову ему на плечо. Он чувствовал, как напряжена ее спина. Ее мягкое пальто было очень тонким. Его рука обняла ее, и он чувствовал, как при дыхании выпуклость ее груди касается его пальцев. Женская грудь. Ее прикосновения показались Окленду странными и непривычными. Констанца так напоминала ребенка: маленькая, как девочка; у нее, как у ребенка, перехватывало дыхание, когда она приходила в возбуждение. Он продолжал думать о ней, как о ребенке, но у этого ребенка была грудь женщины. Он переместил руку повыше, так, что она легла ей на плечо. Он устремил взгляд в сторону озера, гладь которого расцвечивали последние лучи заходящего солнца. Два вечера один за другим, подумал он, когда в сумерках шел разговор о прошлом.

– Констанца, об этом трудно говорить.

– Тем не менее говори.

– Ты хочешь слушать?

– Я хочу услышать.

– Хорошо. Значит, я зарядил ружье. И пошел по тропе в лес.

– А ты знал о капкане? О Господи, Окленд, знал ли ты? – Она плотнее прижалась к нему. Ее начало колотить. Под пальто ее била дрожь. Окленд погладил ее по руке. Он не отрывал взгляд от озера. – Нет. Я ничего не знал о капкане. Ловушки на людей были противозаконны. Мой отец мог орать, что поставит их, но всерьез я его слова не воспринимал. Я не имел представления, что он там стоит. Во всяком случае, это было неважно, потому что я остановился.

– Ты остановился?

– Просто встал на месте. На середине тропы. Я пришел в себя, вроде так принято говорить. Я увидел себя, как крадусь по тропе с ружьем в руках, собираясь кого-то убить. Наверно, увидел, как я смешон. Не опасен, скорее всего не опасен, а просто смешон.

– Ты хотел убить того, кто вызывал у тебя ненависть! И это показалось тебе смешным?!

– Констанца, неужели так трудно понять? Я посмотрел на все свои действия как бы со стороны, и они мне показались абсурдными. Семнадцатилетний мальчишка, полный драматических страстей, преисполненный желания отомстить за честь матери. Все это было абсурдом. Так что я вернулся обратно и снова засунул ружье под груду одежды. Пошел в дом и стал играть в бильярд. – Он помолчал. – А на следующий день, после несчастного случая, когда твоего отца принесли в дом… Вот тогда это и случилось.

Он повернулся взглянуть на нее.

– Думаю, это была ты, Констанца. То, как ты закричала. То, как ты посмотрела на меня. Мне показалось, что ты читаешь мои мысли. Мне показалось, ты знала, что я собирался сделать. Тогда я почувствовал себя в роли убийцы. Словно бы это я убил его. Ты заставила меня устыдиться.

Окленд вздохнул.

– Вот, собственно, и все. На следующий день я подошел к отцу. Я хотел признаться ему. Как ни странно, он был очень добр со мной. Он полностью понял меня. Я так и не рассказал ему, почему хотел убить Шоукросса, – о матери я и не заикнулся. Он, конечно, и так все знал. Я видел это по его лицу. Он обладал своеобразным достоинством. Он был далеко не так глуп, как порой казался. Я показал ему, где спрятал ружья. Думаю, это он вернул их на место.

Наступило молчание. Констанца передернулась. Она отодвинулась. Она плотно прижала ладони ко лбу. Ничего не видя перед собой, она смотрела на деревья, на озеро, на сгущающиеся сумерки.

– А я думала, что это ты убил его. – В тоне ее было сожаление. – Я увидела это по твоему лицу, когда его принесли в дом. Я смотрела на своего отца, лежащего на носилках под этими вульгарными клетчатыми пледами. Затем я посмотрела на тебя. И словно бы опознала тебя. Я была уверена – так уверена! Меня словно стрелой пронзило. И я верила до сих пор. Никому не говорила. Все двадцать лет. Понимаешь, если это был ты, то тогда это имело смысл.

Она потянулась к его руке и зажала ее между ладонями.

– Окленд, ты не соврал мне? Ты обещал, что не будешь врать. Можешь ли ты посмотреть мне в глаза и сказать, просто взять и сказать: «Я его не убивал».

– Я его не убивал, Констанца. Я хотел убить его. Я даже готовился убить его в течение… какого времени? Шести часов? Восьми? Но я этого не сделал. Армия научила меня убивать, но даже тогда это получалось у меня не лучшим образом. Чтобы уметь убивать, надо получать удовольствие от этого, я думаю. Или очень бояться. Одно или другое.

Окленд произнес это тихим голосом. Констанца заплакала. Она прижала ладони ему к лицу. Она прикрыла глаза Окленда.

– Ох, не гляди так на меня, Окленд, – и не говори так. Я не хочу видеть тебя таким. Ты выглядишь таким усталым и старым… и в тебе есть горечь. Ты стал совсем другим.

– Я и есть другой.

– Я верю тебе. – Встав, она возбужденно стала ходить взад и вперед. – Ты не можешь мне врать. Но я не понимаю. Кто-то другой должен был убить его, значит… кто-то это сделал. Это был не несчастный случай, Окленд; я знала, что это не так. Удовольствие? Ты говоришь, что люди должны испытывать удовольствие, убивая? Или… что там было другое? Страх. Да, так и есть. Страх. Но кто мог его испытывать, чтобы так ужасно поступить. Ни твой отец, ни Мальчик, ни ты. Никого не остается. О, как бы я хотела не задаваться вопросами. Я была так уверена, а теперь они снова обступают меня, все эти вопросы! Они крутятся в голове, и от их обилия она болит. Двадцать лет, Окленд, они крутятся, они… жалят. Мне кажется, что они вгрызаются в меня. Из-за них все становится таким черным. Значит, там в самом деле произошел несчастный случай! Хотела бы я в это поверить. Если удалось бы, я бы смогла отдохнуть. Успокоиться. Я смогу. Теперь, думаю, смогу.

– Констанца. Не терзай себя. Нам не стоило ни приходить сюда, ни начинать все снова. Подожди… Констанца…

Окленд поднялся. Ее расстройство, отрывочность ее речи, сотрясающая ее дрожь – все это обеспокоило его. Он взял ее за руку, а когда Констанца сделала попытку оттолкнуть его, он мягко привлек ее к себе. Он чувствовал, в каком она находится возбуждении. Она угловато сопротивлялась.

– Констанца. Прости меня. Оставь, забудь… ты можешь все оставить? – начал он. Он жалел ее, и эта жалость заставила привлечь ее поближе, и он начал гладить ее по голове. Волосы были упругими, сопротивляясь его прикосновениям. Он забыл их, но едва только коснулся, как воспоминания тут же вернулись. Он задержал руку. Он мягко погладил ее по голове и провел руку книзу, чувствуя изгиб шеи под густой копной волос. Похоже, его прикосновение успокоило Констанцу. Она издала еле слышный звук: полувздох, полурыдание.

– Как ты добр, Окленд, – тихо сказала она. – Я никогда не видела тебя таким. Я привыкла воспринимать тебя как резкого, ехидного – может, даже жесткого. Но ты можешь быть и добрым. Ты изменился. Ох, мне так холодно. Меня всю колотит. Прижми меня, согрей меня, пожалуйста. Я сейчас приду в себя, и мы пойдем.

В поисках утешения она уткнулась ему лицом в грудь. При этом движении пальто соскользнуло еще ниже с плеч. Каким-то образом – Окленд даже не понял, как это получилось, – он увидел, что его рука уже обнимает ее за талию под пальто. Он почувствовал неловкость, даже смущение. Он перестал гладить ее по голове. И когда он попытался отодвинуться, Констанца вцепилась в него.

– Прошу тебя, подержи меня вот так. Еще немного. Я так несчастна. Видишь, я плачу. Я промочила твой пиджак. Ненавижу его. Он такой толстый и колючий. Твидовый – почему англичане вечно носят твид? Вот так лучше.

Окленд увидел, что пиджак уже расстегнут. Констанца приникла к нему, угнездившись у него на груди. Она издала тихий вздох удовлетворения. От ее кожи шел запах папоротника и свежей сырой земли. Он чувствовал на рубашке влагу ее слез. От запаха ее волос кружилась голова: он был острым и опьяняющим. Маленькая ручка Констанцы в кольцах лежала у него на сердце. Ее грудь настойчиво прижималась к нему. Он чувствовал, как отвердели ее соски.

Годы брака с совершенно другим типом женщины скорее всего притупили его инстинкты: какой-то частью мышления он пытался убеждать себя, что такая настойчивость объясняется непроизвольной, присущей ей эротичностью, и тут Констанца пошевелилась. Она прикоснулась к нему так, что не понять ее намерений было невозможно.

Окленд сразу же отпустил ее и сделал шаг назад.

Констанца смотрела на него с печалью. Она огорченно покачала головой. И закусила губы так, что они покраснели.

– Типичное выражение женатого человека. – Она улыбнулась. – Как глупо. Ох, Окленд… Нет смысла убегать, сломя голову, – сказала Констанца, когда Окленд направился к дверям. – От меня убежать не удастся. Демонстрация супружеской верности меня совершенно не тронула.

– Я не убегаю. Я возвращаюсь домой, к своей жене. Я предпочитаю находиться в ее обществе.

– В ее обществе! – Констанца последовала за ним к дверям. – До чего уныло! Я могла бы за пять минут заставить тебя забыть об удовольствии быть в ее обществе. Даже меньше. Поцелуй меня, Окленд, а потом расскажи, как ты ценишь ее общество. Я думаю, что оно заметно упадет в цене. Не то что ты забудешь о нем, но уже не будешь испытывать в нем такой острой необходимости.