– Моя сестра Ханна научила меня, – ответил он и остановился. – Es ist genug!.. Больше не будем. – Он отпустил меня и сделал шаг назад. В эту секунду я поняла, что он к чему-то прислушивается. Затем сквозь смолкающие звуки вальса я тоже услышала эти звуки, приглушенные длиной коридоров, но все же различимые: в другой части дома звонил телефон.

Я не уверена, развивались ли последующие события медленно или стремительно: похоже, что было и так и этак. Вильям в сопровождении дяди Фредди покинул зал, тетя Мод сразу же стала болтать и резко прервалась, когда он вернулся. Тетя Мод и дядя Фредди уединились, и в зале воцарилась оглушающая тишина.

Мы все перебрались в гостиную, где тетя Мод и дядя Фредди устроились около камина; они были смущены, как два заговорщика. Я думаю, они хотели поговорить со мной с глазу на глаз, но не могли набраться духу предложить Францу Якобу покинуть дом.

Мы продолжали находиться в таком положении, когда дядя Фредди наконец сообщил мне, что произошел несчастный случай, а тетя Мод добавила, что пока еще ничего не ясно, но я должна быть храброй девочкой. Их слова доходили до меня как бы издалека. До сегодняшнего дня я не могу припомнить, что же они мне говорили. Но я отлично вижу Франца Якоба: он стоял, слушая, рядом со мной и не отрывал взгляда от шнуровки своих ботинок. Когда дядя Фредди и тетя Мод замолчали, Франц Якоб отошел.

Подойдя к окну, он откинул старую портьеру и выглянул наружу.

В небе стояла полная луна, она серебрила петушка, который венчал конек на конюшне; лес стоял сплетением теней, озеро отливало блеском металла, в котором мешались свет и тени. Франц Якоб смотрел на Винтеркомб… после чего позволил портьере упасть.

– Es geht los, – пробормотал он, затем, заметив, что я услышала его и ничего не поняла, он перевел: – Начинается, – сказал он. – Снова все начинается, и я знал, что все так и будет. Я услышал это еще днем.

* * *

Через неделю мне сообщили, что мои отец и мать погибли. Наконец я поняла все эти разговоры об аварии, о больнице. Теперь я знаю, что дядю Фредди сразу же уведомили, что их нет в живых, во время первого же телефонного разговора, но было решено, что мне будет не так тяжело, если истина дойдет до меня постепенно. В конце концов, он выложил мне всю правду, потому что у него было доброе сердце и он не мог видеть, что я продолжаю питать надежды. Даже когда он мне все рассказал, продолжали оставаться сомнения, которые так и остались неразрешенными до сегодняшнего дня: никто не мог достоверно выяснить, как погибли мои родители, почему; и та информация, которую удалось получить дяде Фредди и тете Мод, оказалась достаточно противоречивой.

Винифред Хантер-Кут, что звонила в тот вечер, говорила что-то о волнениях, об уличном насилии и о грубости нацистов. Тетушка Мод, которой доводилось знать фон Риббентропа, немецкого министра иностранных дел, написала возмущенное письмо и в вежливых уклончивых выражениях была проинформирована в ответ, что произошел пограничный инцидент, ошибочное задержание, которое, естественно, будет расследовано властями рейха на самом высоком уровне.

Много лет спустя, уже после войны, я попыталась выяснить истину и потерпела неудачу. Произошел небольшой инцидент в месяцы, предшествовавшие военному вторжению; все отчеты были отправлены в Берлин, где и уничтожены. А в то время газеты только коротко сообщили об инциденте. Я знаю, что один из старых друзей отца внес запрос в палату общин, но в силу всеобщего напряжения, царившего в том месяце, на такие запросы старались не обращать внимания. С тех пор, как в британском морском флоте была объявлена всеобщая мобилизация, смерть моих родителей перестала быть новостью. А когда Чемберлен вернулся из Мюнхена с обещанием мира для нашего поколения, газеты полностью потеряли к ней интерес: нашлись более важные материалы для обсуждения.

Время умеет по-своему затягивать раны, и в течение последовавших недель происходило многое, чего я просто не помню: если сейчас я начинаю обращаться памятью к прошлому, то ярко вижу отдельные образы, ожерелье из стеклянных бус – и провалы в памяти, которые так и не могу заполнить. Тела моих родителей морем доставили в Англию, и погребение состоялось в Винтеркомбе. Маленькая церквушка была переполнена, и я, помню, была удивлена этим, ибо мои родители редко посещали ее и мне казалось, что у них не так много друзей. Явился и мой крестный отец Векстон, ибо он дружил с моей матерью так же, как и с дядей Стини; он стоял на кафедре и читал свои стихи о времени и переменах, которых я не понимала, но которые заставили Дженну, сидевшую рядом со мной, проронить слезу. Прибыли несколько друзей отца из полка, в котором он воевал в первую войну, и родители других друзей, рядом с которыми он находился в окопах и которые не вернулись с войны. Были представители из детского дома и из многочисленных благотворительных организаций, с которыми сотрудничала моя мать. Пришли ребятишки из сиротского приюта – с траурными повязками на рукавах их коричневых костюмчиков, и мой друг Франц Якоб, который сидел на скамейке рядом со мной.

Когда все было кончено, Винифред Хантер-Кут, которая очень громко пела псалмы, высокая и величественная, в черном костюме, прижала меня к своей могучей груди и одарила поцелуем, пощекотав кожу усиками на верхней губе. Затем она повела меня угощать сладким чаем и бутербродами с рыбным паштетом; она сказала, что моя мать была самым прекрасным человеком из всех, кого она только встречала. «Самым! – вскричала она, обводя взглядом помещение, словно предполагая, что кто-то может возразить ей. – Самым. Ее ничто не могло устрашить. У нее было львиное сердце! Я-то знаю!»

Этим вечером, когда все ушли, а тетя Мод, сказавшись больной, пораньше пошла в постель, я поднялась в классную комнату, нашла свой атлас и притащила его к дяде Фредди. Меня сверлила мысль, что решительно не понимаю, что произошло, но если я найду место, где все случилось, то мне все станет понятно.

Я все объяснила дяде Фредди и открыла атлас на развороте, где был изображен весь мир. Немалая часть его была залита красным цветом, изображавшим Британскую империю, где, как мне когда-то объяснил дядя Фредди, никогда не заходит солнце. Тут же располагалась Америка, где жила Констанца, была Европа, где так часто менялись границы и вскоре их ожидали очередные изменения.

– Где это случилось, дядя Фредди? – спросила я, и дядя Фредди с безнадежным смущением уставился на карту.

Думаю, он и сам этого не знал, но видел, насколько я серьезна, и по размышлении решительно ткнул указательным пальцем в Германию.

– Вот, – сказал он. – Примерно здесь, Виктория.

Я уставилась на точку, в которую он указывал, где-то слева от Берлина. И тут, к моему величайшему удивлению, потому что дядя Фредди был взрослым человеком, он закрыл лицо руками. Когда оно снова предстало передо мной и он высморкался, то с мольбой уставился на меня, словно он был ребенком, а я взрослой.

– Понимаешь… столько всплыло в памяти. Как мы жили здесь… еще детьми. Последняя война. Ты же знаешь, что твой отец воевал, а я нет, Виктория. Мог, но не сделал. Наверно, струсил.

– Я уверена, что вы не были трусом, дядя Фредди. Вы водили санитарную машину, вы…

– Нет, я был тогда трусом. И продолжаю оставаться им. – Он тяжело, с хрипом выдохнул и уставился на меня грустными карими глазами. – Ты же знаешь, как это ужасно. Просто ужасно! Я никак не могу прийти в себя. О Виктория, что же нам делать?

– Все будет в порядке. Мы справимся, мы же вместе. – Я говорила очень быстро, с интонацией своей матери, потому что боялась, что дядя Фредди может начать плакать. – Скоро приедет дядя Стини, – сказала я. – И тогда все пойдет на лад. Дядя Стини знает, что делать.

Похоже, это сообщение несколько приободрило дядю Фредди, потому что он просветлел.

– Это верно. Стини ничто не может вышибить из седла. Он поймет, как справиться… А теперь, думаю, вам пора в кроватку, юная леди.

Я хотела спросить его, почему ему так нужно найти возможность справиться, но дядя Фредди лишил меня этой возможности, послав наверх, и, когда Дженна уложила меня, он зашел в уже темную детскую. Он сообщил, что хочет почитать мне книжку, чтобы я скорее уснула.

Дядя Фредди читал весьма выразительно, но его выбор текста не очень устраивал меня, как и романы тети Мод. Той ночью, помнится мне, он читал историю, которая каким-то образом была сходна с тем, что происходило вокруг, ибо это была детективная история с убийством. Дядя Фредди, который получал удовольствие от описания таких кровавых событий, читал загробным голосом, вытаращив глаза.

Дядя Стини явился, как и сообщал в телеграмме, с опозданием на три дня, ибо не мог раньше получить место на судне, отходившем из Нью-Йорка. Он любил все организовывать, и чем сложнее была задача, тем лучше. Я видела, как в предвкушении подобных мероприятий у него заблестели глаза, когда я зашла к нему в комнату. Он дал мне шоколадный трюфель, который был слегка помят, и для успокоения сделал несколько глотков из своей серебряной фляжки.

– Итак, – сказал он. – Я хотел тебе сообщить, дорогая Викки, что все устраивается как нельзя лучше. Я все превосходно организовал. Хотя, надо сказать… – он легонько подтолкнул меня. – Во-первых, мне пришлось выдержать небольшое сражение. Всего лишь недоразумение. Будь хорошей девочкой и подожди наверху. Я должен переговорить с твоей тетей Мод.

Меня несколько обеспокоила его неуверенность. Ведь я же и так знала, что все налаживается в той мере, насколько это вообще могло быть. Я остаюсь в Винтеркомбе с Дженной и Вильямом; тетя Мод станет время от времени навещать нас, дядя Фредди будет проводить тут большую часть времени, а дядя Стини – баловать нас своими налетами. Что еще надо налаживать?

Какое-то время, как он и попросил, я оставалась наверху, затем выбралась на лестничную площадку, а после – поскольку перепалка, похоже, заняла много времени – спустилась вниз по лестнице. Дверь в гостиную была приоткрыта, и я ясно слышала убедительный голос дяди Стини.