Евгения Перова - Темные воды

– Ты часто его вспоминаешь?

– Каждый день. Как молюсь, так и вспоминаю.

Сергей поцеловал мать в лоб и пошел было к себе, но около двери замер и прислонился к стене: опять! Что же это такое? Он давно не испытывал прежней паники и не думал о возможности скорой смерти. Зато уже некоторое время его мучили странные приступы непонятной боли, вспыхивавшей внезапно и так же внезапно проходившей. Он не мог понять, где источник этой боли: все тело сжималось от мучительного спазма, и он не мог дышать. Длилось это какие-то секунды. «Надо все-таки показаться врачу», – подумал Сергей, хотя и предполагал, что толку не будет.

Он осторожно улегся рядом с Витой и положил ладонь ей на живот, почувствовав сонный, но явный отклик ребенка. Сергей не знал, как должен выглядеть плод на таком раннем сроке, и представлял себе готового младенца – розового, в ямочках и перевязочках, разевающего беззубый ротик и бессмысленно поводящего голубыми глазенками. «Девочка моя, – думал он с нежностью и умилением. – Басулька моя малёхотная!» И сны ему снились детские – светлые и радостные: разно-цветные кубики на щербатом полу, разрисованном квадратами солнечного света; резиновый мячик, закатившийся в траву; белое облако в нестерпимо синем небе, легкие пушинки, плывущие по ветру… И желтая бабочка, за которой гоняются с сачками три девочки в белых оборчатых платьицах и соломенных шляпках: сестра, жена и нерожденная еще дочь – почему-то они все одного возраста, лет пяти, не больше, а он сам, совершенно взрослый, но помоложе, чем сейчас, смотрит на них, сидя на лавочке под кустом цветущей сирени…

Посреди ночи Сергей резко проснулся и сел, потирая лоб. «Осколок!» – пробормотал он и еще повторил: «Осколок!» С этим словом он проснулся и теперь не понимал – или не хотел понимать! – почему оно к нему привязалось. Посидев еще, он встал и ушел на кухню, выпил воды и застыл, рассеянно глядя в окно, в декабрьскую беспросветность. Николай и его страшный шрам от осколочного ранения – вот что снилось Сергею в момент пробуждения. Он сам был ранен при взрыве снаряда, к счастью, легко, давно это было, еще в сорок втором… Прошло по касательной, как сказал врач. Сначала рана побаливала, но потом он забыл о ней и думать, слишком много ему пришлось пережить.

Сергей подошел к зеркалу в коридоре и зажег свет, задрал полу пижамной куртки, пытаясь разглядеть шрам. Потом зажмурился и прислушался к себе, вспоминая приступ, случившийся всего несколько часов назад, неужели это осколок, оставшийся с войны?! Маленький, но опасный, ушедший так глубоко, что его никто не заметил? И теперь двигающийся потихоньку где-то внутри, чтобы, в конце концов, убить? Так вот какую смерть он носит в себе… «Надо сделать рентген! – подумал Сергей. – Или не надо? Хочу ли я знать правду? Смогу ли я жить с этой правдой? А мои родные? Вита? Может, еще обойдется… Неужели нужно было пройти войну и лагеря, чтобы умереть сейчас, когда я так счастлив?! Это… несправедливо. Нет, я должен увидеть свою дочь! Я должен дописать роман… Я не могу умереть, нет!»

Прошло пять с небольшим месяцев, и Сергей увидел свою дочь. Приняв на руки крошечное розовое существо, он испытал потрясение: поцеловал ее в лобик, прошептав: «Басулька моя малёхотная!», а девочка вдруг посмотрела на него и… улыбнулась! Сергей ахнул:

– Вита, она меня узнала! Наша девочка. Узнала!

– Не выдумывай! – рассмеялась Вита. – Она тебя еще и не видит толком.

– Она не глазами узнала…

Сергей чувствовал это совершенно определенно и окончательно уверился, что у дочери такие же способности, как у них с Ольгой. Из него получился очень нежный и заботливый отец, так что Вита говорила порой, смеясь: «Из нас двоих настоящая мать – это Сережа!» Умиляющихся родственников вокруг хватало, так что волей-неволей Вите выпала роль рациональной и разумной матери, не склонной сюсюкать над пускающим слюни младенцем. Вита даже слегка ревновала: ей казалось, что весь мир вертится теперь вокруг малышки, а она сама уже не так важна для Сережи и его родных. Дед Николай тоже был допущен к внучке – с этих пор Вита стала с ним общаться, как будто никакой ссоры и не бывало, правда, довольно прохладно.

А Сергей чувствовал себя заново родившимся, роль отца совершенно его преобразила. Та любовь и то счастье, что он испытывал прежде, не шли ни в какое сравнение с нынешними. Сергей вдруг ощутил любовь не как чувство, а как реально существующее явление – воздух, вода, огонь… любовь. Любовь жила во всем вокруг: в солнечном свете, в струях дождя и порывах ветра, в улыбке его дочери и даже в ее запачканных пеленках! Он сам был источником любви ко всему живущему, никогда еще не жил он так насыщенно, так полно, чувствуя неразрывную связь со всем миром. Сергей пытался записать свои мысли и впечатления – прямо посреди текста романа, который двигался медленно, впрочем, он и не спешил, подсознательно надеясь, что, пока текст не завершен, с автором ничего не случится. Он нянчился с девочкой каждую свободную минуту: разговаривал с малышкой, пел ей песенки, а однажды Вита застала его за чтением стихов: «Только детские книги читать, только детские думы лелеять, все большое далеко развеять, из глубокой печали восстать…»

Она покатилась со смеху:

– Сережа, ты напрасно стараешься! Она же ничего не понимает!

– Все она понимает, – возразил муж и продолжил тихонько читать: «Я качался в далеком саду на простой деревянной качели, и высокие темные ели вспоминаю в туманном бреду…»

А Вита на секунду прикрыла глаза, ее охватило такое сильное и щемящее чувство любви и сострадания к мужу, что заболело сердце, и она невольно повторила про себя мандельштамовские строки, которые он только что прочел: «Я от жизни смертельно устал, ничего от нее не приемлю, но люблю мою бедную землю, оттого, что иной не видал». «Ничего, ничего, – успокаивала себя Вита. – Зато сейчас Сережа счастлив!» Сергей на самом деле был счастлив. Перед сном он перебирал в памяти впечатления дня, заново переживая все забавные и трогательные эпизоды дочкиной жизни, и заглядывал в будущее, представляя ее первые шаги и первые слова, ее занятия и увлечения, друзей и питомцев. Сергей уже думал, что хорошо бы завести котенка или щенка. Он мечтал о том, как поведет дочку на каток и на елку, представлял ее школьницей и даже, забегая на пару десятков лет вперед, невестой!

А Марина потихоньку подрастала: вот она уже бойко ползает и начинает подниматься на ножки, потом идет, держась за отцовскую руку, а в ее младенческом лепете уже можно различить понятные слова: «Папа! Мама!» и «Баюка маёкая!» – «басулька малёхотная». Она звонко хохочет, когда отец подкидывает ее к потолку, и плачет, когда он уходит; иногда она капризничает, а порой болеет; любит, когда ей читают книжки с яркими картинками и дарят новых кукол; с удовольствием рисует всякие каляки-маляки и почему-то боится крика ворон, ненавидит манную кашу и обожает мороженое. И принимает как должное, что все взрослые любят ее и балуют.

Вита проснулась от громкого плача девочки, вскочила, кинулась к кроватке, схватила на руки, но малышка рвалась к отцу, крича: «Папа, папа!» Вита повернулась и остолбенела. Сергей лежал в какой-то странной позе и хрипел, глаза закатились… Она бросилась к мужу:

– Сережа!

И вдруг почувствовала, что ему нужна девочка, словно Сережа сам ей сказал об этом. Вита положила ребенка ему на грудь и вздрогнула: ее накрыло такой волной тепла, света и любви, что даже жарко стало. Но волна тут же ушла, унеся весь свет и тепло. Голова Сергея упала на бок, и изо рта вылилась струйка крови. Все было кончено. Девочка больше не кричала, только тихонько хныкала. Вита позвала шепотом: «Сережа!», поискала пульс… В коридоре зазвонил телефон – это была Ольга, которая закричала в трубку:

– Что, что с Сережей?!

– Да, – ответила Вита на невысказанный вопрос. – Да. Только что. Я не знаю, что делать.

В дверях своих комнат показались Лиза и Екатерина Леонтьевна, разбуженные криком ребенка и телефонным звонком. Вита посмотрела на них диким взглядом, сунула дочку Лизе, сказала: «Сережа умер», вернулась в свою комнату и легла рядом с мужем, обняв его, так что ее пришлось оттаскивать силой, когда приехала «Скорая помощь». После того как Сережу увезли, Вита так и пролежала все последующие дни, не давая сменить постельное белье с пятнами Сережиной крови. Ребенком Вита почти не занималась, все время молчала, и Екатерине Леонтьевне с трудом удавалось уговорить ее хотя бы попить водички. На кладбище Вита поехала, но, казалось, не очень понимала, что происходит, и только когда кто-то дал ей горсть земли, чтобы бросить на крышку гроба, очнулась. Вита сделала один шаг к могиле, другой, третий… И непременно упала бы в яму, если бы ее не подхватили чьи-то руки: это был отец. И тут Вита закричала – так страшно, что ее крик долго еще звучал в ушах всех, кто его слышал.

– Деточка моя, – заплакал отец, обнимая Виту. – Бедная моя деточка.

– Папа! – хриплым сорванным голосом заговорила Вита, заглядывая ему в глаза. – Папа, почему это, а?! За что?! Почему?! Папа, скажи!

Она и дальше цеплялась за отца, а на поминках высидела всего минут пять – ушла к себе и легла. Отец сидел рядом, гладил ее по голове, по спине и молча плакал, а что он мог сказать? Вита так и не проронила ни слезинки. Наконец она заснула, и Николай вышел к столу, за которым остались только Екатерина Леонтьевна, Ольга и Лиза. Лучше всех держалась Екатерина Леонтьевна. Ольга совсем развалилась: слезы, не переставая, текли из ее глаз.

– Коленька, поешь хоть немного, – сказала Екатерина Леонтьевна, подвигая ему тарелку с закуской и стопку.

Николай залпом выпил водку, налил еще и снова выпил. Посидел, глядя в пространство, и спросил:

– Что случилось с Сережей? Я так и не понял. Инфаркт?

– Осколок, – ответила Екатерина Леонтьевна. – Еще с войны. Совсем маленький.

– Осколок… Ну да, он же ранен был…