– Верочка, ну что ты! Ничего страшного не случилось! Гриша просто коленку оцарапал.

Потом, когда кое-как успокоили Гришу с Витошей и залечили коленку, Верочка успокоилась. Но ночью… Она сама пришла к мужу, они давно уже спали отдельно, разгородив большую комнату на две неравных половины: в большей обитали Верочка с Гришей, в меньшей – Николай, а Витошу взяла под свое крыло Аночка. Пришла, стала просить прощения, ластиться. Николай поддался, хотя знал, чем эти ласки ему грозят: многодневной головной болью. А потом, получив свое и удовлетворенно потянувшись всем телом, Вера вдруг сказала:

– Думаешь, я не знаю? Это ж ты его посадил.

– Кого? – не понял Николай.

– Прекрасно знаешь, о ком я говорю.

– Вера! Как я мог это сделать, ты сама подумай?! Я же ранен был, память потерял! И до этого знать не знал, где Сергей и что с ним.

Но Вера только многозначительно усмехнулась, а потом добавила:

– И не подходи больше к Гришеньке! Не доверяю я тебе. Извести его хочешь, знаю.

– Что ты несешь? Я люблю мальчика! – воскликнул Николай, содрогнувшись от чудовищной несправедливости обвинений и еще не понимая, что это только начало: самое страшное впереди…

Сергей смотрел на друга с ужасом: «Кто бы мог подумать, что так все обернется! Значит, вот что мы с Ольгой видели тогда в Верочке… Видели, но не понимали».

– Потом все как-то стабилизировалось. Обострения, конечно, бывали – весной и осенью. Хорошо хоть, лекарства принимала! Очень боялась опять в больницу попасть, – продолжал свой рассказ Николай. – Но когда она узнала про тебя и Витошу… В общем, с тех пор все хуже и хуже. Вот уже третий раз сдаю ее в стационар. С одной стороны, там подлечивают. А с другой… Это такой кошмар. Вера там страдает. Но иначе мы не справляемся. Она два раза пыталась покончить с собой. Один раз – там, другой – дома. Вот так мы и живем.

– Я не знаю, что сказать… Просто не знаю! Если мы с Ольгой можем хоть чем-то помочь…

– Вряд ли. Понимаешь, ты для нее как спусковой крючок. Увидела, услышала – все, понеслось. Я сам не сразу понял, как это работает. Знаешь, сколько специальной литературы прочел? Но и они не сильно разбираются, я заметил. Все эти психиатры. Одни термины: шизофрения, психоз, невроз, всякое такое… На всякий чих – свой термин. «Они вам скажут на латыни, что ваша дочь больна», – помнишь, у Мольера? Но назвать болезнь – не значит понять! А почему это возникает? Как работает? Что вообще происходит с человеком? И не уверен я, что лечат правильно. Глушат лекарствами, а толку? Да ладно, что уж теперь. Седой, ты прости, что я тогда скандалил с тобой. Да еще ударил! Это просто от безысходности. Не так уж ты и виноват. Мне кажется, я понимаю, почему ты… тогда… в сорок третьем…

– Я тоже наконец понял. Когда Вита забеременела, осознал. Это была короткая передышка во время войны. Мирный дом, красивая женщина… Я как-то даже забыл, кто она, понимаешь? Просто красивая женщина. А завтра снова на передовую, снова в бой, и легко могут убить, и ничего не останется от меня, ничего! Была эта мысль: вот мой шанс оставить свое продолжение в мире! Была. Прости.

– Ты в каких войсках служил? Я – в артиллерии. Под Брестом меня накрыло, в августе сорок четвертого. А то извещение – помнишь? По ошибке прислали. Смирновых много, вот и ошибся писарь, на отчество не посмотрел. А я тогда вполне жив-здоров был.

– Я в десантных. Сначала в училище попал, потом на фронт.

– А как же ты в лагерь-то загремел?

– По глупости.

– Как это?

– Да так. Не люблю вспоминать. Из-за женщины все случилось. Вернее, из-за девочки…

И надо же было ему так вляпаться! В Берлине, накануне немецкой капитуляции! Всю войну прошел молодцом, всего раз и ранило! А тут… Расслабился, наверное. Потерял бдительность. Впрочем, расслабился не он один. Все понимали, что вой-на вот-вот закончится. Сергей с брезгливостью наблюдал, как ведут себя некоторые доблестные вояки; конечно, их можно понять: ожесточились за годы войны, насмотревшись на зверства фашистов. Но зачем же самим становиться зверьми? Об этом Сергей часто говорил с Ромчиком – Роман Штернберг был на три года моложе Сергея и чем-то напоминал ему Николая: интеллигентный, застенчивый и романтичный московский мальчик, страдающий от малейшей несправедливости. Жилось ему трудно, и Сергей давно уже опекал Ромчика, стараясь не давать того в обиду.

– Вы понимаете, Сережа, – говорил Ромчик, близоруко щурясь, – так нельзя. Мы не должны пропускать зло дальше. Если меня били в детстве, я ни за что не стану бить своих детей. А меня, кстати сказать, таки били во дворе. Мальчик в очках и со скрипкой. Просто напрашивался. Родители-то пальцем не тронули…

И он вздыхал, вспоминая маму с папой, которые в далекой Москве сходили с ума от беспокойства за своего мальчика, такого неприспособленного и робкого.

– Так вот, на мне эта цепь зла должна прерваться, понимаете? Я должен сделать все, чтобы…

– Да, но есть ли у вас достаточно сил для этого?

– Противостоять злу? Не знаю. Но я просто не могу иначе.

Они почему-то обращались друг к другу на «вы», страшно веселя этим Климчука. Он-то и был для Ромчика воплощением вселенского зла: бравый, наглый, не стесняющийся урвать кусок пожирнее, где можно и где нельзя, он считал, что весь белый свет ему должен. Здесь, в полуразрушенном Берлине, ему было полное раздолье. Он то и дело приносил какие-то «цацки», как он выражался, и прятал в вещмешок, даже не особенно таясь – «имею право»! Особое право он имел на женщин и любил хвастаться, как и где поимел очередную немочку:

– Пусть знают, шлюхи, что такое советский солдат. А то ишь, суки, разъелись тут. Наши бабы там корячатся, а эти…

– Вы… Вы позорите звание советского солдата! – не выдержал раз Ромчик, и Климчук разъярился:

– Да ты кто такой? Самого небось распирает, да боишься? Ты тут монаха из себя не строй! А то романтику ему подавай, лютики-цветочки! А что, романтику и мы понимаем! Вот раз ночью, еще до войны, помню, уж так славно вышло: в парке, представляешь? Бабенка попалась пышная, нагнул ее, на спину шляпу положил, наяриваю, а сам голову задрал, смотрю: звезды, мать их, высыпали! Что твой горох! Эх, люблю я это дело, когда через Житомир на Пензу, а задница у той бабы была, что твоя перина! А эти – немчура костлявая, тьфу! А все ж – бабы…

– Хватит, Климчук, – сказал Сергей, и тот заткнулся.

Сергея он уважал и побаивался: везучий, черт! Ни одной операции не завалил! Вечно сухим из воды выходит. Все знали: если идти на задание с Седым – живым вернешься. Ну ранят. Но выживешь. Настоящий мужик, что говорить. А этот… интеллигентишка вшивый! Глазенки-то так и сверкают, когда про баб слушает! Ну, ничего, получишь свое.

Через пару дней он привел девушку:

– Эй, Ромчик! Вот тебе краля! Чистенькая, не бойся. Сама предложила. Давай не стесняйся, сними пенки, а мы уж потом.

Сергей поморщился, только этого не хватало.

– Прекрати этот балаган! – сурово сказал он Климчуку. – Немедленно отпусти девушку.

– А я что, а я ничего! Она сама! Жрать-то все хотят.

Как же – сама. Сергей подошел к девушке, она была очень юная, но высокая, поэтому казалась взрослее.

– Wie alt sind Sie, junge Fräulein?[7]

– Fünfzehn, herr Offizier.

Девушка смотрела на него глазами, полными ужаса, и мелко дрожала.

– Haben Sie keine Angst! Bitte, nehmen Sie es und gehen.

Сергей сунул ей пару банок тушенки и вывел за дверь.

– Э-э, постой! – закричал опомнившийся Климчук и схватил девушку за руку. – Ты что творишь? Она ж сама предложила!

– Ей пятнадцать лет.

– Ну и что?

Но тут Ромчик с силой толкнул Климчука:

– Пусти ее, ты, животное!

– Что?! Ах ты сука! Толкать меня? На старшего по званию руку поднял?

– Бегите! – сказал Сергей девушке и подтолкнул ее вперед, а сам попытался растащить Климчука с Ромчиком, которые сцепились всерьез, и у Ромчика уже вовсю шла кровь из разбитого носа.

– Отставить! Немедленно прекратили! Ромчик, остынь! А ты что с младенцем связался? Хватит, я сказал!

И в этот момент раздался страшный грохот: полуразрушенное бомбежкой здание вдруг само по себе рухнуло, завалив пол-улицы. А когда клубы пыли осели, они увидели… Увидели торчащие из-под обломков ноги давешней девушки. Тонкие девичьи ножки в грязных носочках и коричневых туфельках с перепонками и пряжками. Остолбенев, смотрели они, как дернулись ноги, а потом бессильно замерли.

– Твою ж мать… – сказал Климчук. – Это ж надо…

А Ромчик снова кинулся на Климчука, но Сергей его перехватил, и тогда тот страшно закричал:

– Это ты виноват, сволочь! Ты, гадина! Если б не ты, она бы жила! – И Ромчик заплакал.

– Да я-то тут при чем?!

– Уйди, Климчук! Уйди от греха! Видишь, он не в себе!

– А я что? Я уйду, конечно. Но я этого дела так не оставлю!

И не оставил. Через пару дней смершевцы забрали и Ромчика, и Сергея…

– А тебя-то за что? – воскликнул Николай, выслушав рассказ друга.

– Меня за что… А Ромчика? Его по доносу Климчука в измене обвинили. Расстреляли там же. Раз-два, и нет парнишки. А меня по пятьдесят восьмой осудили. Пункт Один: «Недонесение со стороны военнослужащего о готовящейся или совершенной измене». Лишение свободы на десять лет. Май, Победа, все празднуют, а я… Да еще повел себя неправильно, психанул на допросе. Я, боевой офицер, награды имею, а меня в измене хотят обвинить? И кто? Тыловые крысы, гэбэшники вонючие, мать их! Тут-то мне два ребра и сломали. А-а, черт с ним со всем! Давай лучше выпьем.

Они допили остатки водки и некоторое время сидели молча. Потом Сергей сказал:

– Ты знаешь, я столько смертей видел. А девушку эту забыть не могу. Ножки ее в носочках. Туфельки. А как она на меня смотрела! С ужасом, а потом с надеждой. И все думаю, если бы я не встрял тогда, может, осталась бы в живых… И Ромчик… Эх, как вспомню! Сердце разрывается. Да. Вот так, брат. Никому не рассказывал, тебе только.