Эстель Маскейм - Темная сторона Кая

Останавливаюсь возле дома и вытаскиваю с заднего сиденья велосипед Кая. Не хочу, чтобы папа, отправляясь завтра утром на работу, увидел его в зеркале. Завожу велик во двор и там оставляю с надеждой на то, что за ночь его никто не утащит.

Район у нас не особенно опасный, но есть несколько типов, которые по пути в центр высматривают, что плохо лежит. Не думаю, что Кай устроит скандал, если я скажу, что велик увел какой-то бродяга.

Передняя дверь открыта. Папа постоянно забывает ее запереть, но я убеждаю себя, что он делает это намеренно, ради меня: а вдруг я забуду ключи и не смогу попасть домой.

– Пап? – негромко зову я. Повсюду горит свет, значит, отец еще не спит. Захожу в гостиную – так и есть: он стоит на приставной лестнице и пытается выровнять картину.

– Снова упала, представляешь, – говорит папа, не оглядываясь, как будто и без того знает, что это я. Он приподнимается, тянется вверх, и лестница покачивается. – Картина, конечно, ужасная, но Деборе нравилась, так что надо повесить. – Он сует картину под мышку и возится с крючками на стене. Картина действительно не вписывается в общее цветовое решение гостиной, и раньше, когда мы с сестрой были помладше, у Кеннеди из-за нее случались кошмары, но и представить эту комнату без жутковатого озера с человеческими лицами под темной водой невозможно. Мама купила ее у кого-то из своих чудаковатых друзей-художников лет десять назад.

Смотрю на настенные часы – первый час ночи. Не самое подходящее время для ремонта.

– Пап, давай ты сделаешь это завтра утром.

– Нет, Ванесса, нет! – бросает он сердито и, балансируя на лестнице, поворачивается ко мне. – Неужели ты не видишь, что я пытаюсь повесить ее на место. И уже почти закончил.

Может быть, в отчаянии думаю я, все было бы по-другому, если бы мамино здоровье ухудшалось постепенно и мы знали бы, что нас ждет. Может быть, будь у нас какое-то дополнительное время, мы успели бы психологически приготовиться к потере, но обстоятельства распорядились иначе. Еще в среду вечером мама накричала на нас с Кеннеди за то, что мы деремся из-за пульта ДУ, и напомнила, чтобы мы отнесли вниз белье для стирки, а уже в четверг бригада «Скорой» констатировала ее смерть в машине. Она даже не доехала до больницы. В тот день изменилась вся наша жизнь. Приготовиться к переменам мы не успели. Научиться принимать их не научились. Помню только, как меня вызвали из школы, и бабушка с дедушкой, вздыхая и утирая слезы, сказали, что мамы больше нет. Помню, как выдохнула и не смогла вдохнуть. В отделении неотложной помощи папа сидел на полу, подтянув к груди колени и обхватив голову руками. В первый раз я услышала скорбный человеческий плач. Он так сильно любил маму, что совершенно не представлял, как будет жить без нее. С тех пор папа так и остается в этом лимбе, в этой бесконечной временно́й петле. Вырваться из нее и двигаться дальше он не может, хотя мы с Кеннеди и стараемся помочь.

Папа поворачивается к стене и снова пытается вернуть картину на место, а у меня перехватывает горло и на глаза наворачиваются слезы. Он так хочет сохранить память о ней. Я знаю, что картина не нравится папе точно так же, как и нам с Кеннеди, но он упрямо, раз за разом, вешает ее на стену, а она снова и снова падает, и это раздражает его сильнее и сильнее.

Папа вдруг хватает картину обеими руками и в приступе ярости швыряет через комнату. Таким я никогда еще его не видела.

Я смотрю на него большими глазами, а он спускается с лестницы и роется в карманах джинсов в поисках сигарет.

Вот и сломался. Бормоча что-то под нос, он проходит мимо меня, как будто и не замечая, и бредет в кухню.

– Пап, пусть она постоит на полу, – мягко говорю я, следуя за ним.

Он открывает дверь во двор, прислоняется к косяку, закуривает и выпускает в холодный ночной воздух струйку серого дыма. Мама не разрешала ему курить в доме, но теперь ее нет и следить за выполнением правил некому. В половине случаев папа даже не подходит к задней двери. Вот почему наш дом пропах табаком, и вот почему Чайна приходит к нам не чаще, чем раз в неделю, потому что стоит переступить порог, как у нее моментально обостряется астма.

– Она расстроится, – бормочет папа и закашливается. – Любит эту картину.

А еще расстроится из-за того, что он курит в доме. При чем тут старая картина?

– Но мамы-то здесь нет, – говорю я. – Так, как раньше, никогда уже больше не будет.

Он поворачивает голову и укоризненно смотрит на меня, потрясенный моими прямотой и бессердечием. Ему не нравится, когда мы называем вещи своими именами. По большей части он продолжает говорить о маме в настоящем времени, как будто она просто путешествует по миру и скоро вернется – с подарками, объятьями и рассказами о приключениях в далеких странах. Если бы…

– Нельзя так думать, – ворчит он. – Надо, чтобы она нами гордилась.

И что именно мы должны для этого делать? – хочется спросить мне. Уж нынешним папиным поведением она бы точно не гордилась. Она хотела бы, чтобы он был счастлив, счастлив, как тогда, когда она влюбилась в него, чтобы он был собой тогдашним, а не собой нынешним – измученным, вечно скорбящим, жалким затворником. И мною она бы, конечно, тоже не гордилась. Да и как гордиться дочерью, которая не в состоянии контролировать собственное поведение, о чьих сексуальных похождениях говорит вся школа и чьи выходки доступны теперь любому пользователю в Сети?

В какой-то момент у меня даже возникает желание рассказать всю правду папе. Представляю, как вываливаю перед ним нелицеприятную правду, а потом прошу помочь разобраться во всем, что натворила. Хочу услышать от него слова поддержки и одобрения, обещание помочь и заверение, что все будет хорошо. Но я знаю, что теперь это ему не по силам. Он глух и нем и не чувствует уже ничего, кроме собственной боли.

Оставляю его у двери во двор и быстро, перепрыгивая через две ступеньки, поднимаюсь в свою комнату. Хватаю макбук, падаю на кровать, лонгуюсь, а по щекам уже текут слезы; до меня наконец доходит, что вот обрушилось несчастье, а помочь некому – я совсем-совсем одна. Свет не включаю, достаточно и того, что дает экран. Открываю браузер. «Твиттер». «Фейсбук». Впервые за весь день.

Сначала проверяю «Фейсбук» – он самый безопасный. В наше время им никто уже не пользуется, и вероятность увидеть там что-то, посвященное мне, приближается к нулю. На всякий случай прокручиваю свою новостную ленту, высматриваю собственное имя, но вижу только фотографии, загруженные дальними родственниками, и местные новости не первой свежести.

Перехожу на «Твиттер». Из всех социальных сетей эта самая беспощадная. Настоящий варочный котел, куда попадают все слухи и пересуды из школьной жизни. Каждому есть что сказать, когда выразиться так легко, и каждый черпает из других постов, подбрасывая дровишек в пламя дискуссий. Я далеко не глупа и прекрасно понимаю, что увижу, поскольку знаю, что написала бы сама, если бы речь шла о ком-то другом, но действительность превосходит мои ожидания.

Вообще-то мои имя и фамилия упоминаются в твитах только дважды, но и без этого ясно, что речь в каждом посте идет именно обо мне. В каждом посте, начиная с семи утра и вплоть до настоящего момента, меня склоняют, стыдят, унижают и оскорбляют мои ровесники. Впечатление от их комментариев такое, будто рвать ближнего на куски – их любимое занятие, доставляющее им истинный садистский восторг. Они так радуются, что не стали мишенью и не попали под огонь, ведь смеяться над кем-то куда приятнее, чем быть осмеянным. Хуже всего то, что большинство этих людей всю прошлую неделю разговаривали со мной в школьных коридорах. Мы вместе веселились и шутили на вечеринке у Мэдисон Роуми. Сидели рядом на ланче в столовой. Теперь-то ясно, что я никогда им не нравилась, что их мнение обо мне уже сложилось, но им недоставало храбрости или не было возможности выразить это мнение. Теперь, когда ситуация изменилась, они осмелели и запели в один голос с другими. Обычно я и сама такая и участвую в этом хоре, но сейчас все воспринимается иначе.

Да, я хотела внимания, но только не такого. Я закрываю доступ к аккаунту и убираю макбук. Какая несправедливость. Слезы бегут и бегут по щекам. Но за слезами кристаллизуется решимость. Сейчас как никогда раньше я жажду мести. Ни в одном посте мне не встретилось его имя. Ни одного намека на Харрисона. Но это я тоже знала. Знала еще утром, что стрелы полетят только в меня. Харрисону не надо беспокоиться о том, что кто-то станет донимать его в соцсетях, а его социальный статус будет разорван в клочья, но есть кое-что еще, из-за чего у него могут возникнуть проблемы.

Это мы, Кай и я.

В школу я просыпаю. Признаюсь, намеренно. Не могу представить, как снова пойду по тем же коридорам. А ведь еще вчера я шла по ним в блаженном неведении, не догадываясь, что все вокруг уже получили злосчастное видео на свои телефоны. Вот дура.

Но сообщение Чайне я все же отправила. Написала, чтобы не заезжала за мной утром, и пообещала быть в школе к полудню. Как бы я себя ни чувствовала, как бы ни боялась встречи с одноклассниками, подводить Чайну с ланчем нельзя. В кафетерии у нас свой столик, за которым мы сидим обычно с несколькими друзьями, но Чайна более замкнутая и менее общительная, чем я, и предпочитает держаться в тени, а если я не появлюсь, может запаниковать. Вот почему я должна быть там сегодня. Ради подруги.

Вторая пара близится к концу, когда я подъезжаю к нашему кампусу. Но не на Зеленом Рыжике, о нет! Сегодня папа поехал на нем на работу, так что мне пришлось импровизировать. Прибываю на велосипеде Кая. Чувствую себя немного неловко, но это смущение не идет ни в какое сравнение с унижением от секс-видео. Вообще-то после такого позора испытываешь даже что-то вроде облегчения – тебе уже наплевать, что будет дальше, потому что, как говорится, ниже дна не упадешь.