Закончив говорить, он испытывал чувство гадливого презрения к себе, смешанного с облегчением, — словно после длительного промывания желудка.

У Галины в который раз за день эмоции взлетели до пика ярости.

— Я тебя ненавижу! — прошипела она. — Мерзавец! Ты мне жизнь испоганил! Немедленно забери свое заявление из суда! Это я! Я подаю на развод! Понял?

Борис согласно кивнул. Для него не важно, чей иск удовлетворят, главное, чтобы удовлетворили.


Он вышел на улицу, вдохнул морозный воздух и понял, что не хочет ехать к Татьяне. По причине вполне прозаичной — с ней нельзя напиться. Купить водки, немного закуски — и к Сергею, которого прятали в общежитии аспирантов МГУ, пристроив туда на жительство и временную работу вахтером.

* * *

После звонка Бориса, который справился о самочувствии Татьяны, поинтересовался, покупать ли ему липкую ленту для пеленания, и, извинившись, сказал, что должен навестить Сергея, ей позвонила Лена-Киргизуха.

— У нас на работе есть одна женщина, у которой сестра в какой-то студии… в общем, жена Бориса готовит против тебя какой-то демарш.

— И давно ты об этом узнала? — притворно ласково спросила Татьяна.

— Недели две назад.

— И молчала! — воскликнула Таня. — Подруга называется! Ты им сказала, что меня Лахудрой зовут?

— Нет, конечно. — Звук протяжного зевания. — Это и так видно невооруженным глазом.

— А знаешь ли ты, что сия особа заявилась сюда и изрезала нам всю обивку на двери?

— И личико тебе? — с легкой тревогой спросила Лена.

— Есть немного, — соврала Таня.

— Ничего, — философски заключила Лена, — ты жива и, судя по голосу, бодра. За муки Борис тебя еще крепче любить будет. А шрам такой на роже для мужчин всего дороже.

* * *

Татьяна попросила Катеньку не рассказывать домашним о случившемся инциденте: мол, дверь исполосовали хулиганы. Но Катенька, конечно, проболталась Павлику.

Он утром вышел на кухню и недовольно скривился:

— Мама, вокруг тебя какие-то постоянные собачьи свадьбы, шекспировские страсти и бандитские разборки.

Татьяна хотела сказать, что бандитскими разборками она как раз ему и обязана, но, поскольку по другим статьям у нее оправданий не было, она переменила тему:

— Почему я каждое утро встаю в полседьмого и готовлю тебе завтрак, в то время когда у тебя есть невеста, почти жена?

* * *

Обязанности полковника Российской армии Сергея Руднева, временно исполняющего функции дежурного вахтера, заключались в том, чтобы проверять пропуска у проживающих в общежитии аспирантов и старшекурсников, а у гостей брать документы, удостоверяющие личность, и вместе с пропуском проживающего прятать в стол. После одиннадцати вечера гости были обязаны выметаться вон.

Вначале швейцарская жизнь вызывала у Сергея раздражение, как и телевизионные программы, которые он смотрел целыми днями по маленькому телевизору, стоящему на его вахтерском столе в проходной. Ему не доставляло удовольствия выдирать из кроватей полуголых девиц после одиннадцати и отбиваться от попыток залетных кавалеров подкупить его.

Но постепенно он ослабил хватку и стал если не наплевательски, то без особого рвения относиться к своим обязанностям. Оставлял в покое парочки, которые, по его наблюдениям, жили давно и прочно, а у новеньких взял за правило опрашивать девушек. Стучал в комнату, где осела гостья, вызывал ее в коридор и задавал вопрос:

— Есть претензии к поведению молодого человека? Нет? Можете размножаться до девяти утра, до конца моей смены.

Даже если гостем был молодой человек, Сергей вызывал хозяйку комнаты:

— Оставляем ухажера или выводим? Хорошо. Проверь у него наличие презервативов. Займи у соседей в крайнем случае. Не трешка, отдавать не придется.

Последние две недели Сергей вообще махнул рукой на разгул молодой жизни, никого не выпроваживал и не опрашивал — плодитесь и радуйтесь. Девушки знали, что, возникни у них проблемы, они всегда могут сбежать на первый этаж и призвать его на помощь.

Втянулся он и в просмотр телепередач: знал время, когда идут новости по разным каналам, и невольно следил за интригой, которая разворачивалась в трех выделенных им телесериалах.

Обстановка молодежного общежития влияла на Сергея странным образом. Умненькие юноши и девушки разительно отличались от солдат, новобранцев и старослужащих, с которыми Сергей привык иметь дело. Хотя те и другие были ровесниками. Студенты жили не беззаботно, но легко. Любое политическое событие или происшествие местного масштаба: пожар на кухне, закрытие телеканала, отсутствие горячей воды в душе, изменение погоды, взлет курса доллара — все для них становилось предметом шуток и иронии. Они могли спьяну устроить соревнования — кто в ластах по снегу быстрее дотопает до конца главной аллеи, и побеждали в международных конкурсах компьютерных программистов. Они небрежно одевались, ходили (девушки в том числе) в драных джинсах и мерзли в очереди на выставку какого-нибудь художника, чьи работы (судя по каталогам, которые ему показывали) Сергей бы принял за детсадовскую мазню.

Солдаты и младшие офицеры относились к полковнику Рудневу с понятным трепетом и легкой боязнью. Студенты с вахтером держались наплевательски дружелюбно — им дела не было до того, что он о них думает, и в то же время легко шли на контакт, могли часами болтать с Сергеем о пустяках.

Среди ребят, живущих в общежитии, встречались любые человеческие типы: хитрованы и наивные, скромняги и рубахи-парни, краснобаи и молчуны. Но всех их объединяло то, чем Сергей не обладал никогда, — чувство внутренней независимости. Они могли сказать о себе: «Я живу в свободной стране. И не важно, что границы этой страны не выходят за пределы моей черепной коробки».

В очень тяжелый, кризисный период эти будущие Эйнштейны и ковалевские неожиданно напитали Сергея жизненной энергией. Будто захватил он изрядную порцию свободных электронов от их юношески искрящегося поля. Его собственные дочери не смогли бы этого сделать — слишком велика была тревога о родных детях.

Приговор трибунала Сергей воспринял стоически во многом благодаря изменившемуся настроению. Два месяца назад он бы прыгал до потолка, обвиняя тыловых крыс.

Доказать, что он убил подростка в условиях боя, так и не удалось, его осудили за превышение служебных полномочий. Звания не лишили, дали четыре года условно. В определении суда было рекомендовано уволить полковника Руднева из рядов Российской армии. Перед отставкой требовалось пройти комиссию — лечь в госпиталь на обследование.

Сергей складывал вещи (завтра в госпиталь), когда пришел Борис. Он призывно звякнул пакетом, в котором покоились литровая бутылка водки, банка маринованных огурцов, килограмм докторской колбасы и батон. У Сергея нашлись еще кильки в томатном соусе и сваренные утром холодные пельмени с желтыми катышками масла.

По хмурому лицу друга Сергей сразу понял, что у того неприятности, но вопросов задавать не стал. Они быстро накрыли холостяцкий стол, разлили водку.

— Я с Галиной развожусь, — сказал Борис, поднимая стакан.

— Ага, — нейтрально ответил Сергей. — Татьяна? — После кивка друга чокнулся с ним, проследил, как Борис опрокинул стакан, и выпил сам.

Сергей, не закусывая, шумно втянул ноздрями запах маринованного огурца и тут же разлил по второй:

— Как говорил Дед, женщина — важная часть мужского организма. Давай за эту часть!

Они молча хрустели огурцами, жевали бутерброды с колбасой и сталкивались вилками, ковыряя в консервной банке с кильками.

Они дружили много лет и редко виделись, потому что жили в разных городах. Встречаясь, они не делились мелкими житейскими проблемами, не знали коллег, недругов и приятелей, среди которых каждый вращался ежедневно. Они существовали автономно, но всегда помнили друг о друге, как помнят о спрятанном на черный день кладе или оружии. Их связывала даже не дружба, а братство. Без клятв на крови, вообще без произнесенных слов — только абсолютная вера в надежность и преданность. Они по-своему, по-мужски, любили друг друга. Не так, конечно, как любили родителей, жен или детей. Да и слово «любовь» применительно к их отношениям вызвало бы у них насмешку и зубоскальство.

Кроме Сергея и Олега, на свете не было людей, перед которыми Борис мог бы открыться, подчиняясь редкому и странному позыву вывернуть душу. Он знал, что все произнесенное им уйдет в песок, в пропасть, в небытие — никогда не вспомнится, никому не передастся. Выступив перед Галиной законченным подлецом, он испытывал потребность рассказать о своей подлости и грядущем счастье с Татьяной. Оправдаться, объяснить, утвердиться — прежде всего самому перед собой.

Сергей слушал не перебивая, только время от времени наполнял стаканы. Захмелевший Борис стал повторяться, возвращаться к одним и тем же пассажам: понимаешь, это как гнойник вскрыть; идиотский закон сохранения любовной энергии — чтобы одну женщину сделать счастливой, ты должен другую в землю урыть; я первый раз в жизни по-настоящему люблю, и я редкая скотина; я ломаю свою жизнь, Галинину, Тоськину, но я не могу иначе.

Наконец Борис выдохся и спросил Сергея:

— Что ты молчишь? Что по этому поводу думаешь?

— Ничего не думаю. Это тебе думать нужно. Это ты у нас всегда был самым умным. Все нормально, Бориска. Все — путем. Ты все правильно делаешь.

— Тебе легко говорить. — Борис громко икнул. — Водка кончилась. Мало взял. Ты такое переживал?

— Ага! — Сергей вдруг рассмеялся. — Сейчас сбегаю к студентам, займу вина и расскажу.

Когда он вернулся с бутылкой апельсинового ликера, одолженного у аспиранток, Борис спал за столом, уронив голову на грудь.

— Продолжение банкета отменяется, — заключил Сергей и перетащил друга на кровать.

* * *

Утром Бориса разбудила похмельная головная боль. Он открыл глаза, и первое, что увидел, была этикетка на бутылке с ликером. Представил, как в его сухой рот льется тягучая сладкая жидкость, и застонал от отвращения. Водички бы холодной. Или рассолу.