Две огромные серебряные слезы скатились по щекам Ренетты, и она нервно хрустнула пальцами:

— Я думаю, что мне было бы намного легче перенести это несчастье — неспособность зачать от него ребенка, — если бы эти девушки из Парк-о-Шерф не беременели с такой поразительной быстротой…

Эти слова безошибочно свидетельствовали о том, что отчаяние Ренетты достигло предела. Бастарды короля получали хорошие дома и пожизненную ренту, хотя уровень смертности среди них, как и вообще среди детей во Франции того времени, был так высок, что немногим незаконнорожденным детям монархов удавалось воспользоваться этими благами.

В обычном состоянии Ренетта радовалась и шутила по поводу каждой новой беременности: в присутствии Жасмин она однажды весело заметила, что отец очередного ребенка пользуется всеобщей любовью, особенно среди женщин, а тот не преминул ответить в подобном же ключе, и они оба тотчас же разразились громким смехом. А может быть, жизнерадостность и веселье в такие моменты были просто ширмой, за которой она прятала свою боль, и были направлены на то, чтобы сделать короля счастливым и довольным и сохранить его любовь?

Жасмин предложила:

— А почему бы вам не сказать королю то, что вы сказали сейчас мне? Он сделает все, чтобы пощадить ваши чувства, хотя мне кажется, что именно его любовь и глубокая привязанность к вам и заставляет его делиться с вами подробностями всех сторон своей жизни.

На лице Ренетты появилось выражение неуверенности. Но все же в ее голосе прозвучала надежда:

— Возможно, вы и правы, мой дорогой друг.

Жасмин часто думала, что она никогда бы не смогла вести такую беспокойную жизнь, какую вела в угоду Людовику мадам де Помпадур. Вечно борясь со скукой, король любил придумывать для себя все новые развлечения и не мог усидеть ни минуты на одном месте. Не ограничиваясь переездами из одного королевского дворца в другой, он часто посещал прекрасные особняки и замки, подаренные Ренетте. Во время его визитов устраивались всевозможные балы, пиры, спектакли, но тщательнее всего готовилась охота на крупных зверей, к которой Людовик испытывал подлинную страсть.

Там же нередко одновременно гостила и Жасмин по приглашению Ренетты; предпочтение она отдавала замку Бельвю, названному так, потому что из его окон действительно открывался прекрасный вид на Париж и сверкающую под лучами солнца Сену. Иногда ей даже приходилось участвовать в спектаклях, которые ставились в театре замка, причем уровень игры любительской труппы был весьма высок, и Ренетта на голову превосходила всех.

Как и во всем, к чему она имела отношение, в убранстве замка Бельвю проявился ее изумительный вкус. Интерьер поражал великолепием и изяществом. Создавалось впечатление, что стоило ей пройти по какому-нибудь месту, как там сразу появлялись прекрасные вещи, и даже цветы для нее, казалось, начинали цвести куда обильнее, чем для кого-либо другого. В некотором смысле она способствовала прославлению Франции не меньше, чем Людовик, с которым она разделяла страсть к коллекционированию картин и скульптур. Благодаря ее покровительству искусство и изящные ремесла процветали даже во время войны, но большинство подданных короля видели во всем этом лишь ненужную, дорогостоящую экстравагантность, страдая под тяжестью огромных налогов и постоянно высказывая недовольство глухим ворчанием. Каждое поражение в войне ставилось в вину тем, кто был у власти, в том числе и мадам де Помпадур.


Жасмин присутствовала в Бельвю, когда Ренетта сыграла маленькую милую шутку со своими гостями и с королем, который смеялся так же добродушно и весело, как и все остальные. В зимний день она показала им клумбу с цветами, которые пышно цвели и зеленели, и заставила всех поверить в это чудо, пока не обнаружилось, что цветы искусно сделаны из фарфора и внутрь каждого вложены сухие ароматические вещества. Непреодолимая страсть, которую испытывала Ренетта к изящным фарфоровым изделиям, привела к тому, что Людовик, как и все короли Франции до него, владевший большими ковровыми фабриками в Обюссоне и Савонне, а также фабрикой гобеленовых тканей, подарил ей фабрику и всю деревню Севр, находившуюся рядом с Бельвю. Жасмин очень обрадовалась, когда Ренетта, часто пользовавшаяся веером с узором, придуманным Маргаритой, выразила желание перенести этот узор на севрский фарфор.

— Я была бы в восторге! — воскликнула Жасмин. — А как гордилась бы моя мать!..

Когда наступил подходящий момент, они с Ренеттой отправились взглянуть на работу художников. Здесь уже производились изделия, ставшие знаменитыми далеко за пределами Франции, даже несмотря на некоторый упадок торговли, связанный с войной. В мастерских Севра работали талантливейшие художники и скульпторы, и богатые, сочные краски и оригинальные сюжеты росписей, являвшиеся заслугой этих людей, обеспечили севрскому фарфору превосходство над всеми конкурентами. Жасмин, как завороженная, смотрела, как из-под кисточек художников на чашках, блюдцах, тарелках, сахарницах и других предметах, которые вместе составляли прекрасные чайные сервизы, использовавшиеся Ренеттой в Версале, появляется гирлянда Маргариты из кремовых и алых роз, жасмина, сирени и померанца, переплетенная серебряными лентами. Жасмин, конечно, и не предполагала, что ей приготовлен сюрприз, пока ей не вручили большую вазу для цветов с узором ее матери. Дома она поставила эту вазу в гостиной слоновой кости напротив портрета Маргариты.

Раз в год Ренетта устраивала в Версале распродажу севрского фарфора, которая проводилась в личных покоях короля, и Жасмин с интересом приняла приглашение посетить ее. Приехав, она обнаружила внушительную толпу придворных кавалеров и дам, и ей не сразу удалось протиснуться в толчее к выставочным столам. Как обычно, Людовик выступал в роли продавца и получал от этого громаднейшее удовольствие. Для него это было приятным развлечением, хотя и не таким уж непривычным, поскольку ему уже приходилось изображать скромного простолюдина. При первой же удобной возможности он уединялся с Ренеттой в одном из тех маленьких очаровательных деревенских домиков, которые были построены поблизости от Версаля, Фонтенбло и других дворцов, где они могли притворяться простолюдинами и по очереди готовить ужин друг другу.

— Какая из этих прелестных фарфоровых вещиц привлекает вас больше всего, ваша светлость? — весело спросил король.

Она уже выбрала очаровательную статуэтку работы скульптора Паджо, и хотя цена была довольно высокой, ей показалось, что эта вещица вполне стоит тридцати луидоров.

— Я выбрала вот эту, — сказала Жасмин, указывая на предмет своего предпочтения.

В этот момент чья-то рука в кружевном манжете потянулась к статуэтке и грудной голос, ударивший в колокола прошлого, произнес у нее над ухом:

— Позвольте мне купить это для вас по старой дружбе…

Жасмин резко повернула голову и увидела прямо перед собой лицо Мишеля. Застигнутая врасплох, она на какое-то время потеряла дар речи, и дальнейшие торги прошли без ее участия. Не успела Жасмин придти в себя, как Мишель уже вручал ей покупку, совершенно не подозревая о том, что она выбрала эту статуэтку девушки с распущенными волосами и вздернутым подбородком лишь из-за сходства с их пропавшей дочерью. И все же жизненный опыт научил Жасмин в необходимых случаях воздерживаться от проявления глубоких чувств, и она, приняв спокойно-обрадованный вид, перевела взгляд со статуэтки на лицо Мишеля и выразила свою благодарность:

— Вы очень добры. А я даже не знала, что вы здесь.

— Я заметил вас сразу же, как вы вошли сюда. — Губы Мишеля медленно расползлись в улыбке. — Вы нисколько не изменились и прекрасны, как и прежде.

Жасмин понимала, что в его словах не было ни капли лести. Они были продиктованы тем особым чувством, которое возникает между хорошо знающими друг друга людьми, над которым время не властно. Каждый узнавал в другом знакомые и оставшиеся неизменными черты. У Мишеля были все те же проницательные глаза, та же улыбка, тс же ослепительно-белые зубы и та же гордая посадка головы — облик, который много лет назад поразил ее в самое сердце; лишь через некоторое время, присмотревшись, она различила морщины, шрам над бровью, которого раньше не было, и потяжелевший подбородок. На его голове красовался модный белый парик с черным бантом на косичке, укрывший непокорную шевелюру, которая когда-то придавала ему отчаянно-бесшабашный вид, сразу привлекший ее внимание, когда он переступил порог замка Вальверде. Встреча с Мишелем всколыхнула в душе Жасмин давно угасшие чувства: она вспомнила их страстные объятия так, как будто это было вчера. Но с тех пор прошло более двух десятков лет, и эти чувства принадлежали тому давнему времени, были надежно укрыты в нем и не могли возродиться.

— Ты тоже неплохо выглядишь, Мишель. Годы обошлись с тобой довольно милостиво.

Прежде чем ответить, он пристально посмотрел на нее, а затем, грустно улыбнувшись уголком рта, сказал:

— Кое в чем да, а кое в чем и нет… — Оглядевшись вокруг, он предложил:

— Здесь слишком много людей. Давай выйдем и погуляем в парке.

Жасмин забрала свой плащ и, распорядившись, покупку, а точнее, подарок, доставили ей домой, подошла к Мишелю. Снаружи их встретил холодный осенний ветер. Начинало темнеть. Она рассказала Мишелю о смерти Сабатина и об обращении за помощью к мадам де Помпадур, увенчавшемся успехом. Он, в свою очередь, поведал о своем неудачном браке, картинах, написанных в прошлом, и о теперешних работах, и сказал, что никак не ожидал встретить ее на этой распродаже.

— Ты давно живешь в Шато Сатори? — спросил Мишель.

Они спустились по широкой лестнице в сто ступенек и оказались у оранжереи Людовика XIV рядом с прудом Швейцарцев, решив оставить в стороне исхоженные дорожки, чтобы побыть вдвоем. Сюда редко кто заглядывал, и они могли предаваться воспоминаниям без помех. Сотни апельсиновых и гранатовых деревьев, а также пальм в теплые месяцы года стояли в кадках подобно часовым вдоль аллей, а на зиму вкатывались в гигантскую отапливаемую оранжерею при помощи хитроумного приспособления на колесиках. Сейчас, когда они проходили мимо, за большими окнами виднелись в полумраке их призрачные очертания.