— Мадемуазель Дремонт?

Она подняла заплаканное лицо, и он вздрогнул, пораженный ее невероятным очарованием. Несмотря на мокрые глаза и скривившийся рот, эта девушка обладала удивительной привлекательностью. Она казалась безобразной, пока тому, кто смотрел на нее, не приходила в голову мысль взглянуть с другой стороны, и тогда перед ним представала красивейшая в чувственном отношении женщина с кожей алебастрового оттенка. Ее тонкие брови изгибались, словно желали улететь от ресниц, похожих на бахрому на прикроватном пологе. Когда она заморгала, вглядываясь в Огюстена сквозь пелену слез, с ее губ сорвался возглас, свидетельствовавший о том, что она узнала его. И сразу же девушка охватила руками его колени, умоляя о помощи:

— Помогите моей матери, умоляю вас, мсье Руссо! Она была не в себе, когда наговорила кучу глупостей королю. Смерть моего отца повредила ее разум!

— Вы знаете меня? — у Огюстена возникло почти непреодолимое желание запустить свои пальцы в восхитительную массу ее непослушных волос.

— Я видела вас много раз. — Она уткнулась лицом в край его парчовой куртки; залитые слезами щеки тотчас же оставили мокрые следы на ткани. — Мне больше не к кому обратиться за помощью. Ради всех святых, откликнитесь на мою мольбу!

В этот момент к ним подошли два швейцарских гвардейца, которые по давней традиции охраняли королей Франции. Они приготовились оттащить в сторону простолюдинку, досаждавшую своими нелепыми просьбами знатному господину, но Огюстен отрицательно покачал головой и знаками показал, чтобы они занимались своими делами. Затем он наклонился и, приподняв Маргариту, поставил ее на ноги. При этом он почувствовал, какая сильная дрожь сотрясала тело девушки. Маргарита оказалась выше, чем он предполагал; ее подбородок был вровень с его плечом, и ему понравилось, что она старалась изо всех сил не падать духом и смотрела ему в глаза.

— Я знаю, что случилось, и понимаю, что твоя мать вряд ли поступила бы так, если бы у нее не помутилось в голове от горя. Но все равно, я мало чем могу помочь. Король будет занят с гостями до конца дня, и мне не представится возможность поговорить с ним. К тому же лучше не тревожить короля, пока не уляжется его гнев.

— Но ведь мою мать могут тем временем высечь? — У девушки от нетерпения раздувались ноздри, что свидетельствовало о страстном темпераменте.

— Здесь такие приговоры не исполняются. Уж это я знаю точно.

И в самом деле, в стенах Версаля Людовик не позволял ни казнить, ни подвергать заключенных еще каким-либо серьезным наказаниям. По старинной традиции французские короли не могли жить в месте, отмеченном печатью смерти, и во избежание неприятностей, связанных с ее нарушением, никому, за исключением членов королевской семьи, не было позволено умирать во дворце и на прилегающей к нему территории. Тех, кого разбивал паралич или настигала любая другая болезнь с вероятным смертельным исходом, власти обычно спешили немедленно убрать за пределы Версаля.

— И скорее всего, это произойдет не раньше, чем завтра, в назначенное время и в той тюрьме, куда ее доставят из Версаля.

— И куда же ее отвезут?

— Я выясню это и сделаю все, что от меня зависит, чтобы отменить приговор, вынесенный королем. Но помните, мадемуазель, я ничего не могу обещать вам наверняка!

— Все равно, я благодарю вас от всего сердца, сир! — Она схватила его руку и, поднеся к губам, поцеловала в порыве благодарности.

— А сейчас примите мой совет: отправляйтесь домой и займитесь похоронами вашего отца.

Девушка, стараясь изо всех сил вести себя мужественно, кивнула в знак согласия. Она совершенно не подозревала, что ее выдержка тронула сердце Огюстена.

— А как мне узнать о матери?

Проще всего Огюстену было бы ответить, что он уведомит ее с нарочным. Но вместо этого, зачем-то усложняя себе задачу, он неожиданно для самого себя сказал:

— Я сам доставлю вам известия, неважно, хорошими они окажутся или плохими.

Оставив Огюстена на крыльце тюрьмы, Маргарита подошла к телеге и, вскарабкавшись на нее, заняла место рядом с возницей. Они снова миновали ту самую арку, под которой телега пронеслась, отчаянно гремя колесами, еще совсем недавно. Маргарита смотрела вперед невидящими глазами. Про себя она твердо решила: хватит лить слезы. Теперь, пока не выпустят из тюрьмы мать, все хлопоты, связанные с похоронами отца, неизбежно ложились на ее плечи. У нее теплилась слабая надежда, что мать успеет попрощаться с отцом, прежде чем его тело опустят в могилу. Ей не верилось, что король не смягчится и не сменит гнев на милость, когда ему объяснят суть дела. Единственным же человеком, на которого можно было положиться, был Огюстен Руссо. Она вбила себе в голову выдуманную страсть, и все последние годы ее девичества были полны этим чувством, но, как ни странно, сейчас оно вдруг исчезло, испарилось, а его место заняли скорбь, страх и благодарность к Огюстену за его своевременное появление. Она даже не знала, почему так произошло. Его фигура возвышалась над ней во всем своем великолепии, когда она упала на колени, и он вполне мог быть просто добрым самаритянином. Возможно, не только судьба свела их вместе, а была и другая причина, по которой в этот день он вошел в ее жизнь. Ясно, что он старался не столько ради нее, сколько ради Жанны. И все же Маргарита видела в этой встрече награду за верность, хранимую в течение долгого времени, и за те напрасные ожидания, которым все равно не суждено было сбыться.

Как только телега скрылась из виду, Огюстен властно постучал тростью в дверь, которая захлопнулась перед Маргаритой. Она открылась, и тюремный служитель, подобострастно кланяясь, немедленно провел влиятельного придворного к начальнику дворцовой охраны.

От этого офицера ему стало известно, что узница проведет здесь ночь, а затем на рассвете ее переведут в крепость Пиньероль, где должна была состояться экзекуция.

— А почему в Пиньероль?

— Потому что она нанесла личное оскорбление королю.

Вот оно что… Огюстен не знал, сколько людей содержалось здесь за преступления вымышленные, а сколько за настоящие, но один случай запал ему в память. Когда Огюстен только прибыл ко двору, министром финансов был Николя Фуке, только что построивший чудесный дворец Во-ле-Виком, более грандиозный, чем любая из резиденций короля. Безмерно гордясь своим новым владением, Фуке поступил необдуманно. Он устроил шикарный бал, на который были приглашены шестьсот самых родовитых дворян Франции. Все женщины получили в подарок бриллиантовые украшения, а мужчины — превосходных породистых лошадей. Людовик, который сам был почетным гостем, пришел в ярость из-за того, что кто-то посмел этой вызывающей роскошью возвыситься над ним, абсолютным властелином страны. Фуке схватили и заточили в тюрьму, а все его состояние и имущество было конфисковано в пользу королевской казны. Поговаривали, что именно тогда, на балу у Фуке, завистливому Людовику пришла в голову мысль перестроить Версальскую резиденцию и создать такой дворец, с великолепием которого не смогло бы тягаться ни одно сооружение подобного рода во всей Европе. И вскоре после этого самые именитые архитекторы, строившие дворец в Во-ле-Виком, создавшие его замечательный интерьер и красивые парки и сады, — Лево, Лебрюн и Ленотр — получили приказ короля отправиться в Версаль и преобразить скромный охотничий особняк в дворец, который размерами и великолепием теперь действительно затмил все замки и поместья Франции.

Когда Огюстен покинул кабинет начальника дворцовой охраны, то впервые подумал о том, что его безграничная вера в короля в значительной мере пошатнулась с тех пор, как в Мануаре у них с отцом состоялся разговор на эту тему. Постепенно ему удалось распознать в характере Людовика неискренность и двуличие. Сегодня он еще раз имел случай убедиться в непредсказуемости поведения монарха, который в течение нескольких предшествовавших месяцев отличался здравостью суждений, принимал взвешенные решения и вдруг сорвался, совершив вопиющую несправедливость, свидетельствующую о его мстительности.

Шагая по Королевской площади, Огюстен не переставал надеяться на то, что Жанне Дремонт не придется так же долго томиться в тюрьме, как несчастному Фуке. Можно попытаться подать королю прошение о помиловании. Огюстен еще ни разу не просил короля ни о чем. Но добиться аудиенции было делом непростым, и требовалось запастись терпением. Однако нужно было действовать безотлагательно: время неумолимо приближалось к той черте, за которой Жанну Дремонт ожидали мучения и позор. Самым простым выходом, который напрашивался сам собой, было подойти к королю во время ужина. Но в этом случае Огюстену пришлось бы пробиваться сквозь толпу придворных, роившихся вблизи стола, как райские птички, расталкивая локтями этих разряженных подхалимов и казнокрадов, чтобы привлечь внимание монарха. Это считалось признаком дурного тона и влекло за собой нежелательные последствия. Да и в любом случае, трудно ходатайствовать за несчастную женщину, в то время как король будет за обе щеки уплетать дичь в винном соусе или поглощать компот.

Наконец, Огюстен решил обратиться к королю, когда тот выйдет из дверей опочивальни. Все знали, что задерживать короля, когда он спешит к своей любовнице, предвкушая плотские утехи, было делом рискованным, но Огюстен тоже понимал, что выбрал не лучшее время для обращения к Людовику, но у него не оставалось другого выхода.

Когда ужин близился к концу, Огюстен вышел из зала и занял свой пост у королевской опочивальни. Однако не успел он провести там и нескольких минут, как показался один из придворных, граф, которого Руссо хорошо зал. Граф смотрел по сторонам, словно искал кого-то. Заметив Огюстена, он поспешил к нему:

— А, вот вы где! Вы назначены присутствовать при отходе короля ко сну. Я уже боялся, что не найду вас.

Это назначение было как нельзя кстати. Оно считалось очень почетным и его добивался каждый придворный, но в спальню короля допускалась лишь высшая знать: нетитулованные дворяне приглашались туда только в особых случаях. Огюстен быстро сообразил, что этой чести он удостоен за недавнее успешное путешествие в качестве посланника. Его быстрое возвращение сегодняшним утром порадовало Людовика, хотя надменное и властное лицо короля не изменило выражения.