Иоанна Фабицкая - Танцы. До. Упаду. Истерический любовный роман

— Аллах акбар! Аллах акбар! — в исступлении кричал молодой араб, минутой раньше схваченный службой безопасности. Он дергался как бесноватый, но его лицо светилось блаженным счастьем. Отупевшие от жары сотрудники британской службы безопасности, катая во рту резинку, с флегматичным педантизмом объясняли ему, что они в последний раз повелись на его угрозы и пусть не рассчитывает на очередное задержание. Этот «террорист» оказался их давнишним знакомым, он был неисправимым комедиантом, склонным к самолюбованию.

Разоблаченный араб поднялся с пола и поплелся к барной стойке за кока-колой, повторяя, как мантру:

— Аллах акбар!

Ядя с сожалением подумала, что ее Бог ничуть не был «акбар», если бросил ее в самом эпицентре этой жуткой ловушки, какой является бастующий аэропорт.

Раздирающий череп гул все нарастал. Разношерстная толпа сетовала на всех языках мира, а некоторые впавшие в истерику индивидуумы сновали взад-вперед, словно на главной улице Нью-Дели. Недоставало только прокаженных с внезапно отваливающимися сгнившими конечностями и в придачу к ним роняющих лепешки священных коров во всем их индуистском величии. Окажись здесь какой-нибудь буддийский монастырь, Ядя, недолго думая, оставила бы свой развороченный чемодан (в котором как на грех сломалась молния), зловеще маячащее на горизонте жалкое будущее, а также собственного сладкого, хотя и настырного ребенка. Но монахи, увы, были далеко, нирвана еще дальше. А в непосредственной близости от нее — семья вспотевших немцев, нетерпеливо переминающихся с ноги на ногу. Младший из них с грацией быка топтал своими копытами последние два бублика, купленные на дорогу предусмотрительным сынишкой Яди — Густавом.

«Ну да, сейчас у меня еще и климакс непременно начнется», — подумала она и упала на картонные коробки, тщательно обмотанные скотчем, с надписью «Симпозиум любителей оригами».

Шел седьмой час забастовки грузчиков на терминале дешевых авиалиний Sky Fly в предместьях Лондона. Аромат восточных благовоний, смешанный с запахом пряностей и потихоньку протухающих в багаже колбас, перебивался вонью пропотевших тел. Все пахли одинаково сильно и неприятно. Пассажиров после фазы крайнего возбуждения опутала паутина беспомощной подавленности и апатии. Надо было экономить силы. Кто знает, сколько это еще продлится? Что касается Яди, то ей было все равно. Она как раз дошла до той точки, переступив которую тебя перестает что-либо удивлять. К примеру, смотришь спокойно по телевизору репортаж о некой кровавой бойне, а потом узнаёшь своих соседей по дому и их родственников, рыдающих в камеру: «О-о-ох, это ужасно… Трудно поверить, что она способна устроить такую зверскую расправу. Всегда была такой слабой женщиной, хорошей матерью и образцовой разведенной женой…»

Честно говоря, Ядя никогда не была хорошей матерью, и уж точно не такой, какая удовлетворила бы общество, жаждущее слез, пота и крови на тяжелой, как артиллерия, материнской службе. Лучшей матерью самому себе был, в общем-то, ее сынишка — развитый не по годам восьмилетний мальчуган: предусмотрительный и обязательный, предприимчивый и педантичный — словом, полная противоположность своей неврастеничной и расхлябанной родительнице, жизнь у которой вечно не ладилась, то и дело, повергая Ядю в черную бездну отчаяния. К сожалению, Густав, рано повзрослевший ребенок, был лишен свойственной детям его возраста беспечности и жизнерадостности. Мальчика постоянно мучили экзистенциальные сомнения, ему было свойственно огорчаться преждевременно, и он отлично знал наперед, какие несчастья и катаклизмы могут внезапно свалиться на их семью, состоящую из двух человек. Желая упредить судьбу и перехитрить злой рок, он всегда был собран и бдителен и ко всему относился до смерти серьезно. Из-за этих качеств, в кругу близких и дальних знакомых Густав считался типом исключительным — тяжелым и сложным. Любое проявление мелочной покровительственной опеки, с которой взрослые обычно относятся к детям, он тотчас изобличал и отвергал с присущей ему проницательностью и горьким знанием человеческой натуры. Все это, вкупе с жизненной безалаберностью Яди, привело к тому, что в списке «Друзья семьи» фигурировали полтора, ну, в лучшем случае, два человека. На данный момент их число приближалось к нулю, хотя еще день назад была надежда, что Ядя наконец-то будет засыпать, положив голову на сильное самцовое плечо, а у Густава появится мужской образец для подражания, и их состоящая из двух человек семья ощутит постоянный приток тестостерона.

Два года назад Мешко — мужчина со славянским именем, сумрачной душой и гусарской фантазией — появился на краю жизненного котлована (в который вновь угодила Ядя) и уверенно заявил: «С этого момента все твои проблемы закончились, беби». А поскольку каждая влюбленная женщина — идиотка, Ядя, не моргнув глазом, поверила этому обещанию, не желая понимать, что оно невыполнимо, так как опирается на очевидное и, по сути, ложное убеждение о всесилии мужчин. На том и порешили: вкусили совместной жизни, и Мешко уехал в Лондон, где, как энергичный и перспективный специалист по строительным работам, должен был что-нибудь себе подыскать. В дальнейшем их связь продолжалась преимущественно в форме переписки.

(…) Дорогая! — писал он издалека. — Ты не поверишь, как мне было грустно, когда я стоял вчера на Виктории, и только воспоминание о твоей попке спасло меня от депресняка. Мужики пошли поддать, а я обещал тебе, что пить здесь не буду. И знаешь, вдруг ко мне подваливает какой-то разодетый фраер. Вначале я подумал, что это англичанин и к тому же, наверно, пидор, а он — поляк и католик. Вот повезло! Говорю тебе, послевоенная эмиграция. Беби, он с места предложил мне работу, к тому же совершенно легальную! Ему позарез нужен кто-нибудь на отделочные работы. Так что теперь, когда ты приедешь, у нас будет настоящий rill paradajs[1]. В нашем раю мы будем бегать голенькие, или в потемках с фиговым листочком. И ты ничего не будешь делать — ничего. Я буду тебя кормить и поить, и мыть буду тебя, всю целиком. Ох, какой же я становлюсь крейзи, как только о тебе подумаю, такой крейзи, что, наверно, яйца лопнут от тоски…

Господи, и как она могла полюбить такого дебила! Видно, хотела самой себе сделать назло, когда связалась с ним, вопреки бьющей тревогу интуиции, здравому рассудку, а также всем знакам на небе и на земле, предвещающим беду. И тем не менее она его любила и тосковала так сильно, что, как только появлялись сомнения, быстро заглушала их, заедая свои предчувствия и страхи. И ждала, по-прежнему ждала…

Между тем Мешко настолько комфортно обжился в эмиграции, что подошло время принимать решение: конец нашей жизни в Польше, начнем future[2] на Британских островах, в стране скандалов в королевской семье, игры в поло, флегматизма и терактов? Ядя и приняла, и когда вчера во время торжественного ужина он с волнением произнес: «Солнышко мое, я хотел бы тебе кое-кого представить», она была уверена, что это будет:

а) его мать;

б) англиканский священник, который их обвенчает;

в) слуга и управляющий их лондонского особняка.

Увы, это оказался вариант:

г) будущая мать его ребенка: «Солнышко, sorry, я не смог бы вести двойную жизнь».

Чтобы не проткнуть этого гада вилочкой для крабов, Ядя немедленно помчалась в аэропорт, прихватив попутно свои скромные пожитки: кое-какую одежду, сына и разбитое вдребезги чувство собственного достоинства. Всю дорогу, пока они ехали в метро, Густав ныл, что они забыли взять Раймонда. Это была исключительно уродливая, вылинявшая одноглазая плюшевая игрушка, которую Готе (таким было детское имя Густава) много лет назад подарил его отец. Возвращаясь как-то с ночной пирушки, он купил его по дешевке у какого-то пьянчужки на улице. Уже один внешний вид Раймонда говорил о бурном прошлом, а торчащие, непропорционально большие оранжевые клыки придавали уродцу особенный трагизм. Вполне понятно, что игрушка покорила впечатлительное сердце ребенка навечно.

— Хватит плакать, ну прошу тебя… — Ядя была в полной растерянности, не зная, как помочь горю сына. — Я куплю тебе какого-нибудь другого мишку.

— Это никакой не мишка, а… а… нууут-рия, ууу!!!

Раймонд, в самом деле, был нутрией, и, похоже, он исчез из их жизни так же безвозвратно, как Мешко, как новая Готина школа, как прогулки по Ноттинг Хилл и безмятежная идиллия на хлебах у английской королевы.

Мать и сын сидели, понурив голову, каждый по-своему переживая тяжелую потерю.

Если рассудить, забастовка в аэропорту оказалась для них благодеянием. Ядя, лишенная свободы передвижения с сотнями остальных пассажиров, могла хоть немного прийти в себя, обнаружив, что другим женщинам гораздо хуже (старое польское средство от хандры, как всегда, было вне конкуренции). Даже если сейчас они, женщины, счастливы со своими мужчинами, то, несомненно, скоро будут брошены. Ядя поняла, что у мужчин предательство просто написано на роду и обижаться на них нечего… Они всего лишь низшие, ущербные существа, худший тип Homo Sapiens. Единственное слово, крутившееся у нее в голове в данный момент, когда она, подавленная, сидела и смотрела на всех этих надменных самцов в летной форме, ленивых уборщиков, подсовывающих ногой под коврик бумажку, толстопузых отцов семейства, развалившихся на пластиковых стульях, молодых, но уже ворчащих на своих девушек парней и юрких противных мальчишек, стреляющих «козявками» в сестер (о, эти взгляды прирожденных рабынь!)… так вот единственное слово, которое приходило ей на ум, когда она видела перед собой всё это паршивое мужское племя, было — ИСТРЕБЛЕНИЕ! По крайней мере, до тех пор, пока она не вспомнила о собственном сыне.