Хотя сам Асал не был глубоко верующим человеком, его отец был очень религиозным, поэтому ему не хотелось убивать священнослужителей. Утешало только то, что благодаря его плану спасены жизни детей, но он все равно чувствовал пугающую пустоту в душе, взбираясь по ступеням на вершину храма, где собирались старейшие жрецы и священнослужители. Остановившись, он посмотрел на север, туда, где находилась его родина. Внезапно он заскучал по морю. Он родился в деревне на побережье и хорошо помнил, как охотился на мелководье за мечехвостами[3] вместе со своими братьями. Мать всегда готовила их на углях, запекая целиком, и угощала своих детей их яйцами с острым вкусом в качестве особого лакомства.

Из всех его близких ее смерть причиняла ему больше всего боли, потому что мать была свидетельницей того, как умирали ее дети, и горю ее не было конца. Она была не в состоянии защитить их от холеры, и это чувство убивало ее быстрее любой болезни. Она думала, что Асал тоже умрет, и поэтому до последнего своего вдоха прижимала его к груди и напевала ему его любимую песенку.

Асал пролежал рядом с ее телом два дня, прежде чем начал выздоравливать. Тогда он оттащил тела членов своей семьи на берег, откуда было видно море. По обычаю своего народа он не закопал и не сжег их, а оставил лежать на открытом месте, чтобы ничто не мешало их пути к возрождению в новой жизни.

Размышляя здесь, на вершине храма Ангкор-Ват, о смерти своей семьи, Асал подумал о священнослужителях, которым суждено умереть, об их воспоминаниях и сожалениях. Он не хотел, чтобы они были казнены, и теперь ломал голову, как помочь им спастись, выполнив при этом свой долг. В конце концов ответ пришел сам собой, и он разыскал старого жреца. Поговорив немного шепотом, они понимающе кивнули друг другу и произнесли слова молитвы. После этого Асал вернулся в королевский дворец, где приказал одному из своих людей привести к нему Воисанну.

Сидя в своей комнате, он смотрел на блюда, приготовленные для него рабом. Как и все высокопоставленные вельможи во дворце, он ел из золотых тарелок и чаш. В чашах были рис, кусочки манго и рыбный соус. На тарелках лежали восемь пар поджаренных на вертеле лягушечьих лапок. Чтобы защитить все это от мух, еда была накрыта куском красного шелка.

В ожидании Воисанны Асал потягивал из серебряной бутыли рисовое вино через тонкую бамбуковую трубочку. Пил он нечасто, в основном после битвы. Спиртное притупляло боль при воспоминании о тех, кто погиб под его саблей, и позволяло ему заснуть и проспать хотя бы половину ночи. В очередной раз отобрав чью-то жизнь, он всегда, чтобы успокоиться, просил принести ему рисового вина. В этой своей практике он был не одинок.

Асал видел, что еды и питья хватало и для Воисанны. Будучи голодным, он не обращал внимания на пищу, продолжая терпеливо ждать прихода девушки. Ему хотелось извиниться перед ней за то, что ударил ее ногой, за то, что грубо тащил ее за собой по тому длинному коридору. Его человек, должно быть, с большим трудом разыскал ее среди пяти тысяч наложниц, находящихся в королевском дворце, потому что ко времени, когда она наконец появилась, еда остыла. Она бросила на него быстрый взгляд, когда он поблагодарил воина, который тут же закрыл за собой тиковые двери комнаты.

Обед был накрыт на ротанговой циновке, и Асал жестом предложил Воисанне сесть. Несколько биений сердца она неподвижно стояла на месте, а потом отошла от него к дальнему краю циновки и опустилась на колени. Он спросил, голодна ли она, и предложил поесть. Но она не пошевелилась даже после того, как он шепотом извинился перед ней, объяснив, что испугался, что Индраварман может убить ее из-за открытого неповиновения.

Она не обращала внимания на его слова, и тогда он начал есть, используя для этого свою правую руку. Несколько раз он полоскал пальцы в золотой чаше с водой. Он всегда ел медленно, а в ее присутствии двигался как дым — плавно и грациозно. Вставив в рот бамбуковую трубочку, он снова отпил из серебряной бутыли с рисовым вином.

— Вы — королевство убийц, — сказала она, нахмурив брови и так сжав кулаки, что костяшки пальцев побелели. — Все вы только убивать и можете! Теперь вы сидите в нашем дворце, пользуетесь нашей посудой и шелками. Молитесь в наших храмах. Вы спите с нашими женщинами! Вы ведете себя как стая диких собак!

Асал ополоснул руку.

— Не все из нас…

— Нет, все! Все до одного! Вы убили мою семью, вы забрали все, что было у меня в этом мире. И не имеет значения, что теперь ты сидишь здесь и ешь как принц. Никакой ты не принц. А король твой — никакой не король, а просто муха на куче навоза!

— Говори потише.

— Ты не можешь приказывать мне!

— Не могу, но я заставлю тебя замолчать, если будет необходимо.

Воисанна бросила на него гневный взгляд, и капелька пота скатилась со лба ей на нос.

— Я не боюсь тебя. И не собираюсь трепетать перед тобой, как ты дрожишь перед своим королем.

— Потому что я не злой и не страшный, — тихо произнес Асал.

— И все же ты убиваешь. Десять священников, каждый из которых сейчас так же ни в чем не повинен, как в день, когда он появился на свет, будут казнены.

— Лучше уж десять священников, чем десять семей. Я пытался защитить…

— Лучше, чтобы никто не погиб!

Асал сделал еще один глоток рисового вина, благодарный ему за тот успокаивающий эффект, который оно на него оказывало.

— Ты набрасываешься на меня, а ведь ты меня совсем не знаешь.

— Я знаю, что ты — трус! Что, отличая хорошее от плохого, ты тем не менее ничего не делаешь, чтобы предотвратить последнее!

— Послушай, — шепнул Асал, наклоняясь к ней. — Послушай меня.

— Почему я должна слушать труса?

— Прошу тебя.

— Ты скажи — почему?

— Потому что сегодня я попытался. Попытался сделать что-то хорошее. — Когда она ничего не ответила, он поставил на пол бутыль. — Я пошел в ваш храм. Я нашел там старейшего жреца, и мы с ним вместе помолились. Я рассказал ему, что мне нужны десять жизней, и о том, что эти смерти должны погасить ярость Индравармана.

— И что?

— И я попросил его помочь мне выбрать десять священников, которые больны, которые и так в ближайшее время могут покинуть свое тело. Он согласился. А позднее сам добровольно вызвался стать одним из этих десяти.

Воисанна вздохнула.

— Меньшее из зол… все равно остается злом.

— Это верно. Поэтому я попросил жреца распустить слух, что эти десять жизней могут стать последними жертвами. Если на чамов не будут нападать в пределах Ангкора, если нас не будут убивать здесь, не будет и казней кхмеров. Я просил Индравармана пообещать мне это. И он пообещал.

— Для любого короля обещание — пустой звук. Особенно для демона, который носит вашу корону.

— Пожалуйста… потише.

— Когда вы, чамы, напали на нас, были нарушены тысячи обещаний. Обещания между мужьями и женами, матерями и дочерьми.

— Да, и я очень сожалею об этом. Но всегда приходит новый день. И назавтра обещания могут быть и выполнены.

Она хотела что-то сказать, но запнулась.

— Тогда что обещаешь ты? Что ты обещаешь мне?

— Я, пожалуй, пока повременю с обещаниями.

— Почему?

— Потому что я тебя не знаю. Как я могу обещать что-то важное, когда даже не знаю, что для тебя имеет самое большое значение?

Воисанна заерзала на циновке. Асал внимательно рассматривал ее лицо: своей красотой она напоминала ему женщин-стражниц, вырезанных в камне на стенах Ангкор-Вата. Однако большинство тех женщин улыбалось, а ее улыбки он не видел никогда.

— Это ты убил мою семью? — вдруг спросила она.

— Что?

— Я должна знать, ты ли убил мою семью.

— Я воин, а не убийца. В тот день, когда Ангкор пал, я был под этими стенами и сражался с людьми вашего короля.

Она кивнула, и он удивился, как быстро ее глаза наполнились слезами.

— Они… они не должны были умереть, — прошептала она. — Твои слова для меня ничего не значат, потому что они не должны были умереть.

— Мне жаль.

— Можно я пойду? Пожалуйста, отпусти меня!

Асал взглянул на дверь, потом на ее лицо. Слезы катились по ее щекам и падали на грудь. Она казалась такой юной и уязвимой, словно была ребенком, а не женщиной. Он подавил желание протянуть руку к ней, чтобы как-то успокоить ее. Несмотря на то что ему очень хотелось сделать это, он знал, что она не хочет, чтобы он прикасался к ней, поэтому не стал даже пытаться.

— Ты можешь идти, — тихо сказал он.

Она поспешно вышла. В ее отсутствие в комнате стало слишком тихо, слишком пусто. Он протянул руку и взял свою саблю, затем открыл дверь и вышел в широкий коридор. Хотя потолок здесь был очень высокий, ему показалось, что он давит на него. Ему стало душно, захотелось выйти на свежий воздух.

Его соотечественники кланялись ему, но он не обращал на них внимания. Он шел хорошо знакомой ему дорогой, которая вела от королевского дворца к Ангкор-Вату. Он думал о Воисанне и о том, что ее слезы, похоже, связывают их. Как только он заговаривал о ее семье, его собственные страдания, которые он похоронил очень глубоко в своей душе, начинали выходить наружу. А ее боль разжигала боль в нем.

Уже немного успокоившись, он вошел в Ангкор-Ват. Ему хотелось разыскать того старейшего из священнослужителей, с кем он говорил, и спросить у него, почему боги допускают, чтобы люди терпели такую боль, а также пожелать ему доброго пути перед его последним путешествием.

* * *

На дальней, северной окраине Ангкора ночь опускалась быстро, как только солнце садилось за высокие баньяны, тики и фиговые деревья. С севера впечатляющая стена, окружающая город, была высотой примерно пятнадцать футов и толщиной в четыре фута. Наверху ее через каждые пятьдесят шагов были расставлены чамские часовые. Они были вооружены копьями, но фонарей у них не было — под покровом спустившейся темноты без них было лучше видно, что происходит на другом берегу рва, который был освещен беспорядочно разбросанными по берегу кострами, отмечавшими скопления чамских воинов. Хотя вероятность того, что кхмеры попытаются так скоро вернуть себе город, была мизерной, Индраварман не желал рисковать.