Перед уходом, торопясь обернуться до прихода мужа, Анна дрожащими руками наспех собирала в пучок рано поседевшие косы и, суетливо одевая сбитые, растоптанные галошки, с опаской поглядывала по сторонам. Украдкой косясь на мать, Кирюша видел её жалкую торопливость, и, презирая себя за слабость, до боли закусывал губы. Так же, как и она, он терпел самодурство отца и, получая от хозяина ежедневные куцые порции жизни, униженно молчал.

В свои сорок Анна выглядела почти старухой. Глядя на руки матери, покрытые сухой морщинистой кожей, Кирилл готов был кричать в голос, но, встретившись с грозным взглядом отца, ненавидя себя за малодушие, покорно опускал глаза и, ни слова не сказав, проходил мимо.

За те двадцать лет, что Анна прожила с Савелием, она изменилась до неузнаваемости. От ладной красавицы с уверенной поступью и по-королевски горделивым взглядом осталась выжатая непосильным трудом и вечным страхом тихая забитая старушка с потухшим взглядом и опущенными плечами. Боясь прогневить мужа, она ходила по дому тенью и, опустив глаза в пол, тихо коротала свой невезучий век.

Ещё в детстве, представляя, как он возьмёт когда-нибудь в руки потемневший от времени, засаленный черенок от лопаты и обломает его об хребет ненавистного мучителя, Кирюша чувствовал, как по всему его телу разливается жуткая горячая волна неукротимой радости и, дрожа с головы до ног, слышал рваные удары бешено колотящегося в груди сердечка. До оторопи боясь звериной силы разгневанного отца, маленький Кирюша уговаривал себя немножечко повременить и, раз за разом примеряясь к потемневшему черенку руками, терпеливо дожидался того момента, когда его силы сравняются с отцовскими. Подмечая нехороший блеск в глазах сына, Савелий прищуривал свои узкие стальные щёлочки и, выплёвывая слова из вишнёвых губ, предупреждал:

— Ты смотри, зверёныш, рычи, но думай, на кого голос подымаешь. Ежели что, разорву на куски, так и знай.

— Что ты говоришь, Савелий, он же ещё совсем малец! — испуганно бледнела мать.

— Моё дело — упредить, его — услышать, а твоё — смолчать, — глухо ронял Кряжин и, рубанув по воздуху широкой ладонью, давал понять, что говорить больше не о чем.


Шесть лет назад, себе на забаву, не испросив ничьего совета, Савелий принёс на двор не то щенка, не то волчонка. Смешно подёргивая пухлыми ворсистыми подушечками лап, малыш пытался рычать, но из его беззубого рта доносилось только сосредоточенно-упрямое пофыркивание. Мусоля палец Савелия языком, несмышлёныш поднимал шерсть на загривке дыбом и, злобно посверкивая жёлто-зелёными злющими глазёнками, нетерпеливо морщил нос гармошкой. Подкашиваясь в коленках, худенькие косточки щенка мелко дрожали. Но толстые тёплые подушечки с зацепистыми коготочками намертво вцеплялись в холодную, настывшую от октябрьских ветров землю, и, упрямо прижимая уши к голове, махонький настыра всеми фибрами своей души цеплялся за ускользающую жизнь.

— Савелий, давай возьмём собачку в дом, хотя бы ненадолго, замёрзнет же ведь, — робко подняв глаза на мужа, с жалостью произнесла Анна.

— Жить захочет — выживет, а нет — туда ему и дорога, — отрезал Кряжин, забрасывая в холодную, открытую всем ветрам будку старую, просвечивающую дырами ветхую тряпку.

Всю долгую октябрьскую ночь, прислушиваясь к шуму ветра и дождя за окном, маленький Кирюха безутешно рыдал в подушку, а утром, чуть рассвело, со всех ног бросился к конуре, уже не рассчитывая, что его маленький дружок жив.

Но назло всем смертям, вцепившись в жизнь зубами и когтями, волк выжил. Едва оклемавшись, повинуясь своему внутреннему голосу, Капкан подполз к ноге Савелия, и, демонстрируя свою любовь и преданность, лизнув грязный кирзовый сапог, положил на него свою крохотную мордашку.

С того самого дня соседи стали наведываться к Кряжиным всё реже. Опасаясь злобного рычания и приглушённого воя пса, люди обходили проклятый дом стороной. Матерея на глазах, из дрожащего щенка Капкан превращался в дикого, вечно полуголодного зверя, охранявшего кряжинские угодья лучше любых замков и запоров. Никогда не видевший от Савелия ни побоев, ни ласки, Капкан был неумолим и неподкупен, и перечить Кряжину в его присутствии уже никто не решался.

Капкан никогда не лаял, завидев незнакомца. Подрагивая верхней губой, волк ощеривал острые, словно лезвия ножей, желтоватые клыки и, расставив тяжёлые жилистые лапы, слегка пригибал голову. Угрожающе захрипев, он чуть оседал на задние лапы и, подняв на загривке блестящую толстую шерсть, выжидательно напружинивался. Налитые злобой глаза были доходчивее любых слов и, опасаясь быть разорванным на куски, любой пришедший замирал на месте, как вкопанный.

Ожидая появления хозяина, Капкан мог держать свою добычу часами, и, застыв под остервенелым взглядом жёлто-зелёных узких щелей глаз, никто из деревенских не решался даже шелохнуться.

На все уговоры и посулы Капкан был глух. С того самого дня, как он облизал сапог Савелия, во всём мире, кроме слова Кряжина, для него не существовало ничего и никого. Беспощадный и бессердечный, Савелий стал для него Богом, и ни одно человеческое существо было не в силах изменить раз и навсегда установленного волком закона.


Савелий Макарович отшвырнул ногой стоявшее на проходе ведро, шумно выдохнул и, задвинув на калитке тяжёлый железный засов, вразвалку направился к крыльцу. Загремев, ведро запрыгало по утрамбованной земляной дорожке, ведущей к дому, и тут же, вторя глухим раскатистым ударам нержавейки, раздался злобный рык Капкана. По-кряжински неспешно из округлой дыры собачьей будки показалась сначала огромная серая голова со стоячими треугольниками нервно подрагивающих ушей, потом мощные передние лапы с твёрдыми когтями, убранными в тугие задубевшие подушки кожи, а потом и весь зверь целиком.

— Эт-т-то ещё что?

Из окна Кириллу было видно, как, сдвинув кустистые брови к переносице, Савелий наклонил голову и, упёршись в землю широко расставленными ногами в грязных кирзовых сапогах, с угрозой глянул в сторону собачьей конуры.

— А ну, ты, поди сюда! — Шагнув к волку, Савелий протянул руку, чтобы ухватить его за загривок, но тот, против обыкновения, присел, шарахнулся от Кряжина в сторону и, глухо заворчав, подозрительно секанул по хозяину жёлто-зелёными щелями глаз.

— Учуял, сволота, — восхищённо рассмеялся Кряжин и, пнув сапогом по земле, обдал Капкана вихрем мелкой колючей пыли. Час назад он резал соседского поросёнка и, ополоснув руки в бочке с водой, видимо, не до конца вытер попавшую за рукав кровь. — Так ты, заразный сын, от хозяина вздумал нос воротить? — Сверкнув белками, испещрёнными тонкими, как волос, кровеносными сосудами, Кряжин с нажимом провёл рукой по блестящей окладистой бороде и разложил согнутым указательным пальцем руки усы на разные стороны. — Сейчас я тебя враз научу, как гоношиться!

Наклонившись над Капканом, Савелий протянул вниз руку, но волк, задрожав губами, остервенело глянул на хозяина и предупреждающе зарычал. Блестящие толстые волоски шерсти зверя мелко задрожали и поднялись дыбом, а по желтоватым у основания клыкам покатилась вязкая слюна. Напружинившись, он привстал, и по его глотке забегали влажные шарики озлобленного хрипа. Не отрывая взгляда от глаз Кряжина, Капкан попятился назад и, прижав уши к голове, с ненавистью полыхнул узкими зрачками.

— Вот, значит, как? — поглядев на мятежника недобрым взглядом, почти шёпотом выдавил из себя Савелий. — Ла-а-адно…

Продолжая буравить отступника тяжёлым взглядом, Кряжин попятился задом к собачьей будке и, нащупав рукой цепь, на которой ночью обычно сидел Капкан, с силой рванул её на себя. Звякнув, железные заклёпки разлетелись в разные стороны, и вывороченное с корнем крепление с треском шлёпнулось в пыль. Качнув рукой, будто примериваясь к весу цепи, Кряжин несколько раз обмотал ею широкую, покрытую тёмными мозолями кисть руки и с силой сжал пальцы.

— У тебя есть одна минута, чтобы вылизать мои сапоги, — глядя в бездонные зрачки волка, взбешенно бросил он. — Когда я досчитаю до трёх, ты станешь куском падали. Раз.

Кряжин качнулся, сделал короткий шаг по направлению к волку, и висящая в его руке цепь низко звякнула. Прокатившись под кожей, по угловатым рубленным скулам взад и вперёд пробежали крупные хрящеватые желваки. Ощутив на себе беспощадный огонь ледяных немигающих хозяйских глаз, Капкан опустился на задние лапы, и, высоко задрав морду, хрипло и протяжно завыл.

— Два.

Савелий переступил еще на шаг, повернул кисть правой руки вокруг своей оси, но «три» сказать не успел. Мощно оттолкнувшись от земли, резко разжавшейся стальной пружиной волк взметнулся вверх и, распластавшись в прыжке, рванулся к шее Савелия, но промахнулся. Метнувшись в сторону, Кряжин отступил на какие-то полшага, и тяжёлая, железная цепь со свистом перепоясала волка.

Огненный обруч боли разорвал тело волка на две половины, Капкан, захрипев, на какой-то миг потерял равновесие и, упав в пыль, стал судорожно ловить ртом воздух. Не давая противнику подняться на ноги, Кряжин бросился на Капкана сверху и, скинув вторую половину цепи с запястья, в один момент намертво обмотал её вокруг волчьего горла. Глядя в глаза хозяина безумным взглядом, волк крутанул головой и, схватив ненавистную руку, что есть силы впился в неё клыками.

Заметив на своей руке тонкую струйку брызнувшей крови, Савелий озверело зарычал и, наклонившись над мордой волка, стал затягивать на нём железную петлю.

— Три! — сипло выдавил он, и на его малиновой от напряжения шее выступили бугры пульсирующих вен.

Толстая, железная цепь неумолимо сжималась вокруг стоящей дыбом, перепачканной кровью шерсти горла волка, и в глазах Савелия Капкан ясно видел свою смерть. Выкатив от напряжения белки, он разжал зубы и, душераздирающе захрипев, беспомощно зацарапал по воздуху лапами. Стараясь дотянуться до кровоточащей руки языком, Капкан сипло хрипел, и на радужной оболочке его глаз постепенно появлялась мутная белёсая пелена.