— Вы уже нагулялись? А где же ты потерял дедушку? — стараясь выкрутиться из неловкого положения, Анфиса лучисто улыбнулась мальчику и, шагнув ему навстречу, намеренно загородила Минечку от Анны.

— Что ты, разве деда можно потерять, он же большой! — поражаясь наивности бабулечки, Миня еле удержался от смеха. — Если бы он пропал, я бы сразу заметил.

— Кто это тут вспоминает про деда?! — грозно нахмурив брови, шутливо проговорил появившийся в дверях Григорий, но, заметив в глубине сеней Анну, застыл на месте, и улыбка, словно оплавленный воск свечи, буквально стекла по его лицу.

— Ну-ка, Минечка, пойдём в огород, помоем ручки, — торопливо проговорил он и, взяв ладошку мальчика своей огромной рукой, потянул его в сторону от дверей.

— Кирюшенька!!!

Потрясённая сходством мальчика со своим сыном, Анна прислонилась спиной к неровной, потемневшей стене сруба и, зажав рот ладонью, глухо вскрикнула. Чувствуя, как, слабея, подгибаются её ноги, она уцепилась пальцами за шершавые полукруглые брёвна, но, не сумев удержаться, медленно соскользнула вниз и, охнув, осела на холодные крашеные половицы.

— Что же я наделала, Анфиса?! Что же я наделала?! — с надрывом прохрипела она и, закрыв лицо руками, закачалась из стороны в сторону. — Верь мне, я хотела защитить Кирюшу от напасти, только и всего! Если бы я знала, если бы я только знала! — в голос зарыдала она.

— Господи, Аннушка, да что ты! — глядя на беспомощно сотрясающиеся плечи Кряжиной, Анфиса почувствовала прилив острой жалости и, повинуясь внезапному порыву, опустилась на пол рядом с Анной. — Зачем ты так, всё поправимо, верь мне! — Чуть не рыдая в унисон с Анной, Анфиса подхватила край подола длинной ситцевой юбки, с одной стороны подоткнутой за пояс, и, поднеся его к носу, громко всхлипнула.

— Я сама себе судья, и строже, чем я, меня уже никто судить не сможет. — Вытирая слёзы, Анна закусила губу и, пустыми глазами глядя в пространство, прерывисто вздохнула. — То, что я сделала с твоей Любой — ни простить, ни забыть. Вместо того чтобы упасть в ноги, я наплевала ей в душу. Господи, Анфиса, как же мне теперь быть? — потерянно прошептала она, но вдруг, словно чего-то испугавшись, вздрогнула и, затихнув, почти перестала дышать.

Прислушавшись к наступившей тишине, Анфиса ещё раз хлюпнула в подол и, повернув голову к Анне, всмотрелась в изменившиеся черты её лица. Распрямив плечи и напряжённо глядя перед собой, Кряжина неподвижно всматривалась в пустоту, и по её лицу пробегала едва заметная судорога. Уйдя мыслями глубоко в себя, она слегка шевелила сухими губами и, будто соглашаясь сама с собой, время о времени кивала головой.

— Ань, ты чего это надумала? — беспокойно выговорила Анфиса.

Не отвечая, Анна уцепилась за выступающий кругляш бревна рукой, перекатилась на колени и, подобрав юбку, с трудом встала на дрожащие ноги. Перепугавшись не на шутку, Анфиса выпустила скомканный подол из руки и, придерживаясь за стену, тоже поднялась с пола.

— Да что с тобой такое, на самом деле?

— Мне нужно идти, — одёрнув мятую юбку, тихо откликнулась Анна и, привычным жестом поправив растрепавшиеся волосы, не оборачиваясь, пошла к двери.

Дойдя до дверей, она влезла в галошки и, нерешительно помедлив, будто в чём-то сомневаясь, переступила через порог. На миг, остановившись у двери, Анна застыла, а потом, неожиданно закинув голову к необъятному тёмно-голубому небу, счастливо улыбнулась: теперь она твёрдо знала, как ей быть и куда идти, а значит, встав между нею и Богом, всесильный святой отец всё-таки сумел испросить для неё прощения.

* * *

Убрав чемоданы под сиденье, Марья пододвинулась к запылённому окну купе и, прислушиваясь к звукам за стеклом, счастливо улыбнулась. На Ленинградском она была впервые, и, представ во всей красе и пышности, вокзал буквально покорил её с первого взгляда.

Строгое двухэтажное здание на площади напоминало огромную сильную птицу, раскинувшую свои белые крылья и готовую ринуться в бездонную августовскую синь чистого московского неба. Высокие колонны, закруглённые арки многоярусных окон, прямоугольная башенка с часами, приплюснутый серебряный купол, выбросивший в поднебесье гордую пятиконечную звезду — сказка, много раз виденная Марьей на картинках, ожила и, представ перед ней наяву, стала ещё прекраснее.

Вслушиваясь в гудки тепловозов и вдыхая неповторимый запах перегретых шпал, Марья смотрела на людей, спешащих к поезду, и с радостью ощущала свою причастность к этой суете. Совсем скоро, через каких-то четверть часа, поезд наполнится пассажирами и, тяжело отдуваясь и пыхтя, стронется с мета, увозя её прочь от проблем и невзгод в красивый северный город Мурманск. Чувствуя, как, холодея от восторга, ёкает её сердце, Марья крепко сжала губы и, стараясь не рассмеяться, на какое-то мгновение зажмурилась.

— Это восьмое? — протиснувшись в узкую дверь, с огромным чемоданом и двумя увесистыми авоськами, связанными между собой в узел и переброшенными через плечо, загородив весь проход между полками, в купе вошла широколицая улыбающаяся женщина с цветастым платком на голове.

— Восьмое, — улыбнувшись, Марья ужалась в самый угол серо-синего выцветшего сиденья и стала с интересом наблюдать за тем, как соседка пытается запихнуть свою необъятную кладь в небольшой ящичек под нижней полкой.

— И то хорошо, что восьмое. — Достав носовой платок, женщина вытерла проступивший на лице пот и, смирившись с тем, что одна из авосек ни за что не сможет поместиться в ящичке, развязав узел, задвинула её ногой в пустующее пространство около окна. — Духотища-то какая — жуть одна! — Расстегнув на груди пуговицы вязаной кофты, она расправила квадрат носового платка и помахала им перед собой, видимо, в надежде на то, что белый смятый лоскуток её охладит. — Это ж наказание — такая жара, аж сердце заходится! — Усевшись на полку и заняв своим дородным телом её большую половину, словоохотливая соседка доброжелательно улыбнулась худенькой девочке у окна.

— Да, душно. — Особого желания вступать в разговор у Марьи не было. Наслаждаясь внезапно нахлынувшим ощущением счастья, хотелось просто смотреть на переполненный людьми перрон, слушать протяжные гудки поездов и невнятные, разлетающиеся рваными обрывками многоголосого эха, сообщения дежурных по станции.

— Интересно, тут у них кипяток будет или как, всё ж таки дорога дальняя — не шуточное дело, — обращаясь к Марье, с беспокойством проговорила женщина и снова стала обмахиваться.

— Кипяток? — Взглянув на широкоскулое, полыхающее алым румянцем лицо соседки, Марья невольно хмыкнула и подумала о том, что, сидя при тридцатиградусной жаре в душном купе в шерстяной кофте, сердце могло бы зайтись у любого, а уж думать о горячем чае смог бы далеко не каждый, даже абсолютно здоровый человек.

— А что ж, не к Чёрному морю едем, — развела руками та. — Ты до какой станции?

— До конечной, — бесцеремонное тыканье тётки не могло испортить лучезарной радости Марьи.

— Значит, до самого Мурманска? А я до Кандалакши. У меня там внучата. Пока лето, поеду проведаю, поживу с месячишко, небось они рады будут…

Ни жара, ни зашедшееся от удушья сердце не мешали дородной тётке болтать без передышки. За две минуты она успела поведать Марье буквально обо всём: о внезапной гибели мужа, случившейся не то пятнадцать, не то двадцать лет назад; о внучатах, скучающих по своей любящей бабушке в неведомой Марье Кандалакше, и об их болезнях, проходящих совсем не так, как у их отца в глубоком детстве.

— Здравствуйте! Тридцатое здесь? — Раскрыв настежь дверь, в проёме появился молодой человек лет двадцати пяти с огромным рюкзаком за спиной и длинным брезентовым чехлом. Судя по тому, что чехол был перетянут широкими кожаными ремешками сверху и снизу, в нём находились лыжи.

— Здесь, — лучезарно улыбнулась незнакомцу Марья.

— Моя верхняя? — Бросив взгляд на номер, молодой человек, видимо, не только не огорчился, но и остался весьма довольным этим обстоятельством. — Ну-с, приступим… — Встав ногами на края нижних полок, он с осторожностью водрузил наверх чехол и, почти не прикладывая видимых усилий, отправил следом за ним объёмистый рюкзак.

— А вы, часом, не в Оленегорск ли? — Для того чтобы безошибочно определить место конечной станции вновь прибывшего, проницательной говорунье оказалось вполне достаточно было взглянуть на чехол.

— Именно. Красота неописуемая, прямо-таки русская Швейцария, — заулыбался парень. — А вы, я смотрю, с первого выстрела — в цель?

Намереваясь рассказать об этом подробнее, женщина набрала в свою необъятную грудь побольше воздуха и уже открыла рот, но в эту самую минуту в купе вошла новая пассажирка лет на семь-восемь постарше её, и неожиданное появление новой потенциальной слушательницы заставило вспотевшую ораторшу приостановиться.

— Тридцать первое ищете? — переключив своё внимание на более подходящий по возрасту, а значит, и по интересам, объект, краснолицая гражданка с восторгом взглянула на нерешительно остановившуюся в дверях женщину.

— Это которая же будет? — прищурив близорукие глаза, та шагнула в купе и, вытянув, как гусыня, шею, всмотрелась в прямоугольнички номеров.

— Тридцать первая? Да вон же она! — говорливая тётка с готовностью ткнула толстым красным пальцем на верхнюю полку по диагонали от неё.

— Это что же такое делается? — С трудом водрузив свой чемодан на полку Марьи, последняя из всей собравшейся в купе четвёрки подняла голову и, приблизившись к столику вплотную, словно сомневаясь в неоспоримом факте, проверила номер на табличке. — Я велела Шурке — нижнюю, а она что? — возмущаясь вероломством невестки, по всей видимости, страстно желавшей спровадить свекровь с глаз долой во что бы то ни стало, пожилая дама шумно выдохнула. — И почему Юрик позволяет так обращаться со своей матерью? — Посмотрев на словоохотливую краснолицую соседку, близорукая пенсионерка сделала недовольное лицо.