— Пфуй! — возмущённо выпустив через щёки воздух, Гранина с силой надавила на метлу, и та громко хрустнула.

Что ни говори, а прежние жильцы были не чета нынешним. Бывало, праздник не праздник, а не обидят: то денег дадут, то какое пальтишко или плащик с барского плеча кинут, да и вещи-то все были, почитай что, новёхонькие, таких в магазинах не сыщешь…

— Что, Еремеевна, новые-то тебя не сильно жалуют? — дышавшая воздухом у дверей своего подъезда, слышавшая весь разговор до единого слова, Тамара Капитоновна подошла к Граниной и, не отрывая глаз от отъезжающей чёрной «Волги», неодобрительно выдохнула.

— Куда уж нам, — голос Еремеевны обиженно надломился, — нача-а-альство! Деньгами попрекает, а сам сроду ни копейки не дал. Зарплату тебе, говорит, государство положило приличную…

— Да, Мишка-покойник, который в этой квартире до них жил, тот проще был. — Причмокнув, Тамара Капитоновна достала из-за отворота плаща отутюженный носовой платочек и, прикладывая его к слезящимся от ветра глазам, несколько раз едва слышно шмыгнула носом.

— Хороший Михаил Виктории человек был, справедливый, никогда зазря не обидит, не то что эти, — Гранина с обидой мотнула головой в том направлении, куда уехала служебная «Волга».

— Он-то — ничего, а вот его Наташка — штучка ещё та была, прямо, куда деться, дворянских кровей, да и только, — строго прервала причитания Граниной Тамара Капитоновна. — Бывало, идёт, в твою сторону головы не повернёт. Нос задерёт, глаза закатит — аж распирает её от важности, словно опару в кастрюле.

— Она своё получила. — Махнув рукой в брезентовой рукавице, Дарья Еремеевна провела сверху вниз по отполированной за многие годы ручке метлы. — Как Викторыча не стало, так с неё гонор-то быстро сполз. Когда ей велели выкатываться из казённой кватеры, с ней чуть удар не приключился. Сначала всё кипятилась, руками размахивала, обещала нажалиться куда следует, а потом — ничего, поутихла. А когда дело до переезда дошло, и вовсе хвост поджала.

— Ну да, она же думала, что её в память о Михаиле пальцем тронуть не посмеют, — едко прибавила Тамара.

— Как же, как же, помню я эту историю, всё у меня на глазах вышло. — При воспоминании о чудесном событии полуторагодовалой давности Гранина довольно улыбнулась, и от уголков её глаз поползли тонкие лучики частых морщинок. — Ей тогда предлагали одну кватеру за другой, а она, как королевишна, всё ковырялась, думала, как бы не продешевить: то метро далеко, то соседи — рвань подзаборная, то районишко захудалый, то под самыми окнами — дорога.

— И что бабе бы остановиться! — с пониманием поддакнула Тамара.

— Вот именно! — по мере приближения к развязке распаляясь всё больше и больше, входила в азарт Еремеевна. — Довыбиралась на свою голову, чуть в коммуналку не угодила. Хорошо ещё, что вовремя одумалась и на подселение согласилась, оно, вроде как и коммуналка, но всё ж не обчая.

— А она думала, за ней до конца жизни бегать станут. Больно она кому нужна! — Злорадно пожевав губами, Капитоновна убрала под платок выбившиеся на висках пряди. — Ничего, ей и этого за глаза хватит. Все они одним миром мазаны, эти-то. — Закатив глаза к небу, она глубокомысленно повела бровями. — Небось Крамской не сиротой её оставил, проживёт как-нибудь, почище нас всех.

— Говорят, она на работу устроилась, — прищурилась Гранина и, помедлив, словно оставляя на десерт самое вкусное, сладко протянула: — Вахтёршей.

— Кем? — от удивления Тамара Капитоновна чуть не поперхнулась.

— Вахтёршей, в ентом самом горкоме, где наш Викторыч заседал. Говорят, видели её там — у дверей сидит, рта не разевает, прямая, как палка, худющая, злющая. Я сама-то её не видала, — опережая готовый сорваться вопрос, зачастила она, — но Чистовы со второго парадного, которые с ними всё дружили, видели её там своими глазами. Татьяна Фёдоровна говорила, бывший начальник Наташкиного мужа за неё лично хлопотал. Что уж там между ними произошло — не знаю, Чистова говорила, он сперва никак не хотел её брать, но потом, видно, передумал.

— Да уж, конечно, рука руку моет, — понижая голос, как будто их мог услышать кто-то посторонний, почти шёпотом ответила Гвоздева. — Они друг друга не бросят, это мы — живи, как знаешь, а они, — она снова завела глаза наверх, — они один за другого горой стоять будут, хоть и съесть готовы друг друга живьём.

— Оно, конечно, всё так, — переложив ручку метлы на другое плечо, Гранина согласно кивнула, — только я не могу себе представить, как она ладит с той, другой.

— С какой другой? — широко раскрыла глаза Капитоновна, и, поняв, что Гвоздева ничегошеньки не знает о самом интересном, Гранина заметно оживилась.

— Пока Михаил Викторыч был жив, помимо его кикиморы, у него другая баба была, молодая, красивая… — сообщая страшную военную тайну, Гранина приняла важный вид и, напыжившись, стала похожа на куклу, надетую на заварочный чайник.

— Да что ты! — прикрывая рукой рот, изумлённо ахнула Гвоздева.

— Побожиться могу, чистая правда! Если бы сама не знала! — горячо подтвердила Еремеевна.

— И давно он так? — Лицо Капитоновны, вытянувшись, стало напоминать грушу дюшес.

— Точно тебе сказать не могу, наверное, года за полтора-два до того, как его ударом хватило. Откудова эта краля взялась, мне тоже неведомо, но живёт она где-то совсем близко. Когда Викторыч к ней уходил, он никогда служебной машины не вызывал, а поскольку общественного транспорта он на нюх переносить не мог — значит, думай сама, — качнув метлой, резюмировала Гранина.

— И что же с этой… — видимо, захотев ввернуть неприличное словцо, Гвоздева на миг запнулась, и, проглотив слюни, попыталась подобрать слова поприличнее, — …с этой девкой сталося, после Мишкиной-то смерти?

— Кто его знает, — шумно втянула воздух ноздрями Гранина. — Наталья-то, по сравнению с прежними своими хоромами, почитай что, в углу ютиться, а эту я вижу часто, значит, никто её никуда с кватеры не турнул.

— Это как же понимать? Неужто эта краля новому горкомовскому начальнику по наследству от Мишки перешла?

— Да пёс их всех разберёт, у них там такой собачник! Кто кому роднёй приходится, а кто — так, лишний пришей-пристебай, лучше в ихние дела не влезать, — деловито посоветовала Гранина. — Ты сама посуди, оне все партейные, где уж нам с тобой с рязанской моськой в калашный ряд!

— И то правда. — Налетевший порыв ветра выжал из Гвоздевой две скупые слезинки, и, прищурившись, Тамара Капитоновна вновь прижала к глазам носовой платок.

— Не знаю, врёт Чистова или нет, да только как-то обмолвилась она, будто бы однажды видела она эту кралю у дверей горкома под руку с мужем родной Мишкиной племянницы, — потоптавшись на месте, Дарья Еремеевна привычно взяла метлу наперевес. — Чистова говорила, сбежал потом этот парень от Машки на Север: не то в Мурманск, не то в Архангельск, а может, ещё куда… — неуверенно проговорила она и, бубня себе под нос что-то нечленораздельное, неспешно двинулась вдоль дома.

* * *

— Ну что?

— Как?

Обступив Геннадия со всех сторон, девчонки наперебой забрасывали его вопросами и нетерпеливо дёргали за рукава рубашки. Насупленный, с опущенными плечами, красный, как варёный рак, Генка сердито озирался по сторонам и, похлопывая себя по карманам, никак не мог нащупать открытую пачку «Астры».

— Ген, о чём они с тобой так долго говорили?

— А скажи, ведомость с оценками у них на столе, да?

— Да отстаньте вы все, расшумелись, как сороки! — Не выдержав взволнованной трескотни девчоночьих голосов, Генка попытался раздвинуть локтями толпу, собравшуюся у дверей аудитории, где заседала комиссия по распределению.

— Подожди же, ну, Геночка! Успеешь ты ещё покурить. Расскажи, как всё было! — Перекрыв пути к отступлению, девушки окружили Гену, и, зажатый со всех сторон, Карамышев сдался.

— Да чего рассказывать-то, рассказывать-то особо и нечего, — с досадой проговорил он и, затолкав папиросу обратно, переложил пачку в нагрудный карман рубашки. — Ну что… Назвали мою фамилию, вошёл я в класс — там комиссия, столы — вот так вот, вдоль доски. — Представив расположение парт в аудитории, Карамышев развернулся боком ко входу в учебную комнату и, выставив впереди себя руку, резко полоснул ей по воздуху. — За столами — шестеро, только я, кроме двоих — Анастасии Дмитриевны и Игоря Кузьмича, — никого из них не знаю, наверное, начальство какое, — выдвинул предположение он.

— Да какая разница, ты говори, о чём спрашивали! — нетерпеливо перебил голос из заднего ряда.

— Ну вышел я на середину комнаты, встал — руки по швам, а они все молчат, только бумажки перебирают. Я тоже молчу, жду. — Переживая всё заново, Генка нахмурился, и брови его недовольно зацепились одна за другую. — Потом один из них, который по центру, и говорит: «Вы — Карамышев Геннадий Алексеевич»? Я отвечаю: «Ну мол, я». А он: «Как же это у вас, Геннадий Алексеевич, в дипломе одни «удовлетворительно» стоят? Что же вы сможете преподать советским ребятишкам, если сами не имеете достаточной квалификации?»

При воспоминании о словах председателя распределительной комиссии Генка насупился ещё больше, и на его щеках появились красные пятна.

— Так и сказал? — во всеобщей нависшей тишине тоненький девичий голосок был похож на слабый писк комара.

— Так и сказал! — качнув белёсым чубом, сердито откликнулся Генка. — Я стою, не знаю, куда глаза спрятать, а он уставился на меня, того и гляди, слопает. Чуть со стыда сквозь землю не провалился, — глядя себе под ноги, с досадой буркнул он.

— Если бы ты почаще книгу в руки брал, не пришлось бы со стыда сгорать! — не удержалась от замечания Самсонова, но, испуганные тем, что Геннадий, обидевшись на её замечание, может уйти прочь, не рассказав самого главного, девчонки зашикали на неё со всех сторон.