Для своих сорока пяти она занимала прекрасное непыльное место и в течение по крайней мере ближайших десяти лет терять его не собиралась. Конечно, Пётр Иванович был далеко не подарком, но, что ни говори, перебирать бумаги в кабинете начальства — гораздо более приятное дело, нежели ютиться в коптёрке вахтёра на проходной, проверяя сумки и подворовывая по мелочи. Безусловно, сорок пять — не возраст, но забывать о том, что на твоё место может найтись достаточно претенденток, для которых сорок — уже глубокая старость, пожалуй, всё-таки не стоит.

— Шелестова Любовь Григорьевна, 1943 года рождения, место рождения — деревня Озерки, Московской области. — Многозначительно причмокнув, Шалевич оторвался от бумаги и, привычно наклонив голову, взглянул на помощницу поверх стёкол. — Интересно получается, родители — на исторической родине, в Тмутаракани, а это сельпо в столицу припожаловало, — вот она я, здравствуйте, любите меня в срочном порядке!

— Так она же вышла замуж? — стараясь не вызвать недовольства босса, аккуратно возразила Надежда.

Услышав явно пренебрежительное «сельпо», Фокина передёрнулась, но, благоразумно прикусив язык, заставила себя промолчать, хотя по данному вопросу у неё было своё, отличное от Шалевича мнение. Много лет назад её бабушка с дедушкой переехали в столицу из Смоленска. Конечно, сама она родилась в Москве, и её родители — тоже, поэтому к иногородним она себя отнюдь не причисляла. Но можно ли называть москвича во втором поколении коренным, полностью уверена не была, а потому факт смоленских корней ни в частных беседах, ни в каких-либо официальных анкетах афишировать не спешила.

— Вот ведь мило, — не унимался Шалевич, — у нас коренные москвичи сплошь и рядом в полуподвалах и коммуналках ютятся, а приезжая барышня — брык, и в дамки! За какие же такие, интересно, заслуги ей с порога дали отдельную однокомнатную квартиру, да ещё и недалеко от набережной?

— Она пишет, что получила квартиру как вдова погибшего военнослужащего, — не разобрав, является ли вопрос начальника риторическим или нет, на всякий случай уточнила Надежда.

— И подумать только, как он вовремя поги-и-и-б, — с сарказмом протянул Шалевич. — Не пропади он, в лучшем случае ютилась бы сейчас наша симпатичная барышня вместе с тараканами в какой-нибудь задрипанной комнатке казённой коммуналки. Вот ведь надо же. — Пожав заплывшими жиром плечами, Пётр Иванович поджал нижнюю губу и, раскрыв на всю свои маленькие узенькие глазки, ткнул пальцем куда-то в самое начало анкеты. — Посмотри, Наденька, как всё складно да ладно у неё выходит: в Москву она приезжает летом шестьдесят второго, и с того же самого времени у неё идёт отсчёт стажа в горкоме. Это как же так получается? Из грязи да в князи?

— Да, странно как-то, — уважительно произнесла Фокина, в который раз поражаясь цепкости и наблюдательности своего начальника. Сопоставить две даты мог бы, конечно, любой, но обратить внимание на нюансы был способен далеко не каждый.

— В графе «образование» значится среднее, — назидательно подняв кверху палец и указывая куда-то в потолок, Шалевич слегка усмехнулся, — с поправкой на деревенские Озерки — это трёхлетний курс церковно-приходской школы или что-то вроде того. И вот девушку, не имеющую на момент поступления на работу ни московской прописки, ни высшего образования, ни каких-либо других достоинств, кроме… хм… красоты, — дернул бровями он, — берут прямо с улицы, чуть ли не с перрона пригородного вокзала, ни много ни мало как секретарём, да не куда-нибудь, а в горком партии. Спрашивается почему? — Наклонившись вперёд, Шалевич язвительно растянул губы, и, не давая Надежде времени ответить на свой вопрос, с уверенностью добавил: — Потому что она не с улицы.

— Вы думаете, у неё там кто-то есть? — кивнув в потолок, Надежда понизила голос, хотя через обитую, утеплённую войлоком дверь в коридор не могло проникнуть ни единого звука.

— Если бы так, ей бы даже не пришло в голову проситься к нам на фабрику, — резонно вывел Шалевич. — С чего бы ей приспичило сразу по окончании декрета бежать с тёплого места, меняя одно секретарское кресло на другое? Скажи мне, ты бы променяла горкомовскую кормушку на комнатку в простом профкоме?

— Вряд ли, — осторожно проговорила Надежда. Конечно, разговоры разговорами, но с таким, как Шалевич, всегда нужно держать ухо востро, мало ли как и что повернётся? Бесспорно, профком — не курорт, но оказаться из-за своей болтливости у прядильного станка тоже не хотелось бы.

— Я думаю, у неё кто-то был, чужая девочка с улицы в горком не проберётся, но по каким-то неизвестным нам причинам, она лишилась высокого покровительства, — сделал вывод он. — Неважно, отчего так произошло, но одинокая вдова с трёхлетним ребёночком на руках — плохой работник. Родители — за тридевять земель, помочь ей некому, а, как известно, дети имеют тенденцию часто болеть. Это у вас детям по двадцать, а её сыну — три, разве одного такого кроху в доме оставишь, да ещё и больного? — с нажимом произнеся последнюю фразу, Шалевич неуверенно покачал головой. — Не-е-ет, с этой барышней мы нахлебаемся бед, она нас больничными листами завалит. И потом, с этим ребёночком тоже не всё чисто выходит.

— А что не так?

— В Москву эта красавица приехала летом шестьдесят второго, а сынок родился в феврале шестьдесят третьего, выходит, она его с собой из деревни привезла, так, что ли? — сузил глаза Пётр Иванович.

— Может, семимесячный, — выдвинула предположение Надежда.

— Может, и семимесячный, а может, и не-е-ет, — едко пропел Шалевич. — Если дитятко деревенское — значит, погибший на войне папа — чистая профанация, и тогда малопонятен вопрос с квартиркой, а если ребёнок недоношенный — ясно, откуда жилплощадь, но тогда остаётся туманным другое — кто настоящий родитель. А если, неровен час, кто — оттуда? — Теперь пришла очередь Шалевича поднимать глаза к потолку. — Мало ли что случись, нам здесь лишние неприятности ни к чему, — с расстановкой вывел он. — С одной стороны, она нам здесь совершенно не нужна, с другой — не можем же мы отказать вдове героя с маленьким ребёнком на руках, если на заводе свободная вакансия действительно имеется? — В раздумье Шалевич снова пожевал губами.

— Тогда как же нам с ней быть? — Фокина вопросительно вскинула глаза на всесильного босса. — Что мне ей ответить?

— Знаешь что, давай-ка ты её сюда, я сам с ней поговорю. — Положив заполненную Любаней анкету перед собой, Шалевич поправил воротничок рубашки и, прокашлявшись, принял важную позу. — Отказать ей впрямую мы не имеем права, но попросить её подождать — можем. Месяц без секретаря профком как-нибудь переживёт, а вот у нашей барышни, судя по всему, этого месяца нет, — слова Шалевича сочились сладкой патокой, но по холодному блеску неподвижного взгляда было абсолютно ясно, что ни через месяц, ни через два, ни через год звонка из профкома Люба не дождётся.

* * *

Выйдя из кабинета, Марья заплетающимися шагами дошла до окна в конце полутёмного коридора и тяжело опустилась на край банкетки. Достав из кармана носовой платок, она с силой прижала его к носу и, стараясь удержать наворачивающиеся слёзы, вцепилась зубами в уголок батистовой ткани.

Подводя жирную черту под её дальнейшей жизнью, серо-жёлтый казённый бланк врачебного заключения не оставлял ей никаких надежд, скупо сообщая о том, что на настоящее время, то есть на первое марта тысяча девятьсот шестьдесят шестого года, у гражданки Кряжиной М.Н. беременности не обнаружено. Неразборчивые буквы громоздились одна на другую, и узкие змейки чернильных строк, переплетаясь, покрывали лежалый бланк завитушками, похожими на неумелые детские каракули. Расползаясь по грубой шершавости листа осьминожьими щупальцами, чернильная капля поставила последнюю точку, лишая Машу надежды и выворачивая жизнь с лица на изнанку.

И отчего все врачи пишут как курица лапой? Бессмысленно глядя в окно, Марья представила, как, смотав строчки, словно шерстяную нитку в один пухлый клубок, она укладывает аккуратные буковки ровным рядком, и они, прижимаясь одна к одной, складываются совсем в другие слова. Переливаясь на солнце шёлковой серебристой материей, снег отбрасывал яркие блики, и от пронзительных лучей света, отражённых снегом, перед глазами Маши плыли беспорядочные разноцветные круги. Зажмурившись, она почувствовала, как, прокатившись горячей волной под веками, в голову ударила острая боль. Разбиваясь о невидимую преграду, круги распадались на несколько частей и, обращаясь в колючие кристаллики соли, растворялись в её горьких слезах.

Со времени болезни Марьи прошло почти два месяца, промелькнувших цепочкой однообразных, блёклых дней. Каждый вечер Кирилл приходил домой заполночь; видя в окнах квартиры свет, он настраивался на решительный разговор с женой, но, открывая дверь, каждый раз обнаруживал, что в доме абсолютно темно.

Убегая от самой себя, Марья не хотела выходить на прямое выяснение отношений, предпочитая недоговоренность официальному разрыву, но теперь заключение врача перечеркнуло жизнь Марьи крест-накрест, поставит всё точки над «i». Тянуть время до бесконечности ей всё равно не удастся: через месяц, самое позднее через два, собрав вещи, Кирилл уйдёт от неё к Шелестовой, и никакая земная сила не удержит его рядом с ней, если только… Если только…

Отняв платок от заплаканного лица, Марья выпрямилась, и черты её лица приняли выражение какой-то напряжённой торжественности. Как же она сразу не догадалась? Удержать Кирюшу около себя, особенно теперь, она не сможет ни за что, но, если его оттолкнёт от себя та, другая, ему не останется ничего, кроме как покориться неизбежному. И пусть ей придётся опуститься до лжи, её совести придётся пережить это, но никогда она не позволит этой стерве разрушить своё счастье. Настороженно всматриваясь в мерцающие кристаллики снега и не замечая режущей боли в глазах, Марья напряжённо раздумывала, и уголки её губ, выписывая плавную кривую, медленно ползли кверху. Конечно, план её был уязвим, но в случае, если всё пройдёт удачно, дорога к этой мерзавке закроется для Кирочки на веки вечные…