— Какого ещё малыша? — Тупо уставившись врачу в переносицу, Кирилл напряжённо застыл на месте, и на его скулах заходили круглые хрящеватые комья желваков.

— Что значит, какого? — недовольно взявшись за пальто, доктор смерил молодого человека взглядом и, так и не дождавшись, пока ему догадаются подать пальто, начал искать рукава самостоятельно.

— Доктор, что бы имели в виду? — Решив, что он неверно истолковал слова врача, Кирилл с трудом оторвался от созерцания докторской переносицы.

— Я имел в виду вашего будущего ребёнка, — спокойно ответил тот. Продолжая возиться с пуговицами, он взглянул в зеркало и увидел, что лицо Кирилла стало бледным, как полотно. — Да что с вами такое? — повернувшись к странному молодому человеку, обеспокоенно спросил он. — Вы что, не знали о беременности жены?

— Какой беременности? — жалко дрогнув губами, Кряжин с недоверием взглянул на горе-эскулапа, подвергающего его нервную систему страшному, и что самое обидное, абсолютно бесполезному напряжению. — Вы не понимаете, это у неё наследственное. Врач из женской консультации уверил нас, что такая неприятность с нами произойти не может. — Жалко подергивая губами, Кряжин глупо улыбнулся и для убедительности покрутил головой.

— Отчего же нет? — Покончив с пуговицами, доктор расправил каракулевый воротник пальто и, взяв обеими руками высокую шапку, водрузил её на голову. — Почему же будущее отцовство рассматривается вами исключительно в качестве грядущей неприятности? По-моему, дети — это замечательно.

Ожидая иных слов, Кирилл весь поджался и, напружинившись, стал похож на хищного зверя, загнанного охотниками за флажки.

— Говорю вам, вы ошиблись. Ошиблись! — Дёрнув ноздрями, Кряжин рассмеялся, и его смех раскатился по прихожей сухими горошинами.

— Ну как вам будет угодно. — Холодно улыбнувшись, врач коснулся перчаткой каракулевого верха шапки и, символически поклонившись, взялся за ручку. — Ошибся я или нет, покажет время. В конце концов, беременность — не насморк и через две недели не рассосётся, хотя, мне кажется, для этого малыша было бы лучше, если бы произошло обратное.

Оторопело глядя на захлопнувшуюся дверь, Кирилл прикусил губу и, прижавшись спиной к стене, стал медленно съезжать на пол. Приложив ладони к лицу, он всхлипнул и вдруг, откинув голову назад, безнадёжно-тоскливо рассмеялся.

* * *

Через две недели маленькому Минюшке должно было исполниться три, и волей-неволей приходилось думать о том, как существовать дальше. Пока в жизни Любы был Михаил, все вопросы решались легко и просто, и даже после его смерти никаких особенных проблем перед ней не возникало: тонкие серые странички сберегательной книжки справлялись с трудностями ничуть не хуже бархатистых ноток голоса высокопоставленного руководителя. Единожды запущенная, партийная машина сбоя не давала и, работая без осечек, позволяла Любе в полном объёме пользоваться всем тем, что осталось ей в наследство от недолгого, но выгодного сожительства.

Государственная однокомнатная квартира никоим образом не числилась за покойным Михаилом, хотя в горкоме не было тайной, что к её получению Крамской приложил не только руку, но и весьма пухлый белый конверт. Оформив Шелестову как невесту молоденького лейтенанта, погибшего в военных действиях до рождения собственного сына, Михаил убил двух зайцев. Он решил не только проблему с Любиной пропиской, но и организовал Минюшке отчество, не отбрасывавшее тень на паспортные данные своего высокого родителя, и теперь никакая власть не смогла бы выставить на улицу вдову героя с ребёнком на руках.

Серые полосатые странички сберегательной книжки обеспечивали хороший процент годовых, геройство мнимого родителя давало Михаилу Шелестову первоочередное право на место в лучшем детском садике района. Трудовая книжка Любани, ещё в шестьдесят третьем заботливо отправленная Крамским в отдел кадров горкома, исправно отсчитывала годы официального рабочего стажа.

Наверное, безоблачная идиллия Шелестовых длилась бы ещё долго, если бы не одно «но», перечеркнувшее планы Любаши самым неожиданным образом. Чуть ли не в день похорон Крамского в её доме раздался телефонный звонок, и тихий уверенный голос Берестова поставил Любу в известность: её безоблачное существование прекратится в тот момент, когда сыну исполнится три, и, следовательно, срок её декретного отпуска подойдёт к концу.

Со слов бывшего начальника Михаила Любаня поняла, что с законом он ссориться не намерен и до окончания срока декрета вдова героя по-прежнему будет числиться одним из горкомовских секретарей. Но, как только положенный срок выйдет, её под каким-нибудь благовидным предлогом незамедлительно выставят вон. Не поднимая шума, Берестов позвонил лично, и это могло означать только одно: Иван Ильич терпеливо ожидал того момента, когда он сможет рассчитаться за смерть друга сполна.

От учтиво-холодных ноток в голосе «первого» по спине Любани пробежал холодок: без сомнения, в память о старом друге Берестов мог выбросить её вон. Но потеря места её страшила не особенно: в Москве существовало немало организаций, где требовались руки, и, при её внешности и роскошной записи в трудовой, Шелестова могла рассчитывать на многое. Конечно, отсутствие высшего образования не прибавляло лоска её биографии, и впервые с тех пор, как она оказалась в Москве, Любаня пожалела о том, что при жизни Крамского не сообразила заняться этим вопросом. Диплом стоил недорого, и, пожелай она стать выпускницей любого вуза, для Михаила не было бы ничего невозможного, дело упиралось бы только в цену игрушки. Не обдумав и не просчитав всех ходов заранее, она совершила обидную промашку, жалеть о которой, увы, теперь было поздновато.

Особого страха перед неизвестностью у Любы не было. До окончания декретного отпуска было ещё больше двух лет, и эфемерная проблема возможной потери работы в далёком будущем занимала её не очень. Конечно, будь у неё высшее образование, всё было бы несколько проще, но, кроме работы дворника, уборщицы и нянечки в яслях, существовало немало других профессий, и в таком огромном городе, как Москва, не обязательно было хвататься за первое попавшееся предложение.

Берестов никогда не повторял слов дважды и больше не беспокоил Любу телефонными звонками, и неприятный разговор, отходивший на задний план всё дальше и дальше, в конце концов стёрся из памяти Любани почти окончательно. Ледяные узоры на лужах сменялись кружевной накидкой облетевших черёмух, а вскоре, шурша прелым золотом клёнов, на землю лёг ковёр из опавшей осенней листвы, и, мелькая тонкими страничками отрывного календаря, всё началось заново.

После новогодних праздников маленький Мишаня отправился в садик, и в первые две недели Любаня чуть не умерла от беспокойства и тревоги за своё сокровище. По нескольку раз в день, проходя мимо ограды сада, она внимательно вглядывалась в окна, за которыми был её ненаглядный малыш. И, чуть стрелка часов перепрыгивала за римскую четвёрку, со всех ног бежала к двухэтажному кирпичному дому, за дверью которого, сидя на скамеечке раздевалки, горевал маленький одинокий человек.

Но потихоньку жизнь входила в свою колею. Привыкнув к детям и общему распорядку, Минечка всё реже и реже просил забрать его из сада раньше, и наконец наступил такой день, когда, войдя в группу, Люба обнаружила, что на привычной скамеечке около шкафчика с вещами её никто не ждёт.

Зима неспешно подкатывалась к своей середине, и вот уже, петляя позёмками, по кривым улочкам и переулкам Москвы нёсся стылый февральский ветер. До окончания декретного отпуска оставалось чуть меньше двух недель. Решив не затягивать с вопросом трудоустройства, в один из солнечных морозных дней, отведя сына в садик, Люба отправилась на поиски подходящего места.


— Подождите в коридоре, — не особо утруждая себя вежливостью, начальник отдела кадров кивнул Любаше на дверь и, переглянувшись за её спиной с секретарём, многозначительно поднял бровь.

— Да, конечно. — Скромно кивнув, Люба прикрыла за собой толстую, обитую вишнёвым дерматином дверь и, усевшись на стуле около окна, стала ждать.

— Ну и как она тебе? — пожевав губами, массивный мужчина потёр двумя пальцами переносицу и, подняв брови, несколько раз усиленно моргнул.

— Да как вам сказать, Пётр Иванович… — стараясь уловить интонации начальника, женщина средних лет с объёмным пучком на голове неуверенно пожала плечами.

— Как есть, так и скажи, — хрустнув суставами пальцев, Шалевич бесцеремонно раскрыл рот и, громко зевнув, промакнул выступившие от напряжения слёзы.

— Так сразу определить сложно, на мой взгляд, ничего, симпатичная. — Боясь, что её мнение не совпадёт с точкой зрения начальника, Надежда Николаевна исподтишка бросила взгляд на Шалевича. Заметив, что правая бровь шефа медленно поползла вверх, она испуганно моргнула, и уголки крупных напомаженных губ, вздрогнув, углубились, делая рот похожим на подковку. — А вообще-то, с лица воду не пить, — исправляя положение, торопливо зачастила она, — кто её знает, какая она есть.

— Вот именно, — постояв на месте, правая бровь Шалевича стала медленно опускаться, и, поняв, что на сей раз острый угол удалось обойти, Надежда Николаевна слабо выдохнула. — Ты анкету этой красотки читала? — Зашуршав листком, Пётр Иванович сдвинул очки на самый кончик носа, и, глядя поверх стёкол, поднёс бланк к глазам.

— Что-то не так заполнено? — Подавшись корпусом вперёд, женщина привстала, всем своим видом показывая, что по первому же слову она готова сорваться с места и сию же секунду исправить закравшуюся в документ досадную неточность, если таковая, конечно, имеется.

— Да нет, Наденька, заполнено-то всё верно, только скажу я тебе, биография у этой штучки ещё та…

Покровительственно поиграв бархатистыми переливами голоса, Пётр Иванович положил бумагу перед собой и, не отрывая взгляда от листа, едва заметно дрогнул кончиками пальцев. Поняв, что по оформлению анкеты лично к ней никаких претензий не имеется, Надежда опустилась обратно на стул и, расслабив напряжённые плечи, облегчённо выдохнула.