— Да что ты знаешь о нашей жизни? Для мужчины счастье не в пелёнках, поверь мне, деточка, — на выдохе проговорила Наташа. — Я любила Михаила, а ты его только использовала.

— Насколько я смогла понять, исключительно от великой любви к Михаилу ваше заявление оказалось на столе Берестова? — Кошачьи глаза Шелестовой дерзко сверкнули. — Да, я использовала Крамского на полную катушку, и я это признаю. Никакой взаимной любви между нами никогда не было, но после его смерти я — богатая женщина, а вы — ничто, горстка пыли у дороги.

— И в чём же, позволь поинтересоваться, кроме однокомнатной квартиры — хитростью выманенной у моего же Миши — состоит твоё несметное богатство? — умело играя интонациями, язвительно проговорила Крамская. — Уж не в мокрых ли пелёнках и слюнявых нагрудничках?

— Моё богатство не в рублях и не в квадратных метрах. — Вскинув подбородок, Люба слегка улыбнулась, и на её щеках появились глубокие очаровательные ямочки. — У меня есть то, что стоит дороже всех денег мира и за что вы готовы были бы отдать душу: молодость, красота и сын от любимого человека.

— Какая несусветная глупость! — засмеялась в голос Наталья. — И ты думаешь, я поверю в твои бредни? Сын от любимого человека! Ох, держите меня крепче! Разве не ты только что говорила, что не испытывала к Михаилу никакой любви?

— А при чём здесь Крамской? — В лице Шелестовой появилось что-то лисье, и кривая улыбка Натальи поползла вниз.

— Что ты хочешь этим сказать? — забыв о стерильности, Наталья нащупала руками угол грязно-розовый колонны и, тяжело дыша, впилась глазами в ненавистное лицо.

— Я хочу сказать, что после смерти Миши наши дорожки разошлись, и мне с вами абсолютно нечего делить. У вас теперь, Наталья Юрьевна, ничего, кроме неуплаченных счетов, не осталось, а поскольку каждый должен платить только за самого себя, мы с вами в расчёте.

* * *

— Двадцать пять — последняя цена, и так в убыток отдаю. — Потянув за картонную обложку, торгаш отобрал у Кирилла пластинку и, смахнув с фотографии несуществующие пылинки, любовно посмотрел на ливерпульскую четвёрку. Четверо молоденьких длинноволосых англичан лучезарно улыбались с обложки, а строгие, глухие, застёгнутые до самого горла пиджаки, только подчёркивали их молодость.

— Может, пятёрочку скинешь? — В глазах Кряжина на какой-то момент промелькнула надежда, но мгновенно разбилась о холодную неприступность лица могучего детины с огромной сумкой.

— А даром тебе её не отдать? — сердито насупившись, фарцовщик окинул стоявшую напротив него парочку недоброжелательным взглядом. — Чего ты торгуешься, цен, что ли, не знаешь? Пластинка — тридцать, катушка — пятнадцать, нет денег — возьми фотку, по дешевке отдам — от рубля до пяти, смотря какой размер будешь брать.

— А наклейки на коробок у тебя с собой случайно нет? — Тон парня зацепил Кряжина основательно.

— Есть, только она коллекционная, так что четвертичном здесь не отделаешься. — С удовольствием наблюдая за тем, как передёрнулось лицо Кирилла, громила в потёртых джинсах широко оскалился. — Знаешь, где дешевле, — ступай, я тебя не держу.

Подхватив сумку, деляга повернулся к Кряжиным спиной и, загребая ногами, отошёл в сторону. Остановившись в нескольких метрах, он поставил свою драгоценную ношу на асфальт и, зажав сигарету зубами, неторопливо полез в карман за спичками. Конечно, торговать из-под полы, было делом опасным, особенно здесь, чуть ли не в центре Москвы, на улице Двадцать пятого Октября, но, что ни говори, прибыльнее место для торговли трудно было отыскать. Каждая дворовая собака знала, что у первой аптеки можно купить всё, ну, или почти всё.

Демонстрируя полную потерю интереса к нерешительным покупателям, парень с сумкой наклонился над сложенными ладонями и, глубоко затянувшись, отбросил горелую спичку на газон. Оценив профессиональным взглядом студенческую парочку, он удовлетворённо отметил самоуверенность смуглого юноши, немое обожание в серо-зелёных глазах девушки и понял: эти двое с пустыми руками отсюда не уйдут.

— Вот ведь жила какая! — Кирилл метнул в сторону парня возмущённый взгляд. — Пластинка не стоит и половины того, что эта спекулянтская морда за неё просит.

— Конечно, ей красная цепа — три рубля, — желая поддержать Кирилла, Марья с отвращением взглянула на бессовестного вымогателя. — Я понимаю, если бы какая нужная вещь была, а то — пластинка. Давай лучше на эти деньги тебе новые ботинки купим или куда-нибудь сходим. — Не замечая, как лицо Кирилла превращается в злую маску и глаза подёргиваются тонкой полупрозрачной плёночкой, Марья снова бросила косой взгляд на мужчину у газона. — Слушай, Кирочка, а зачем мы будем откладывать удовольствие в дальний ящик? Тут совсем недалеко Третьяковка, может, рванём?

Марья подняла глаза на Кирилла и осеклась: подрагивая крыльями носа, Кряжин, не моргая, смотрел ей в лицо, и в его взгляде было столько ожесточения и злости, что, казалось, ещё несколько мгновений, и от него посыплются электрические искры. Почувствовав, как жгучие иголочки страха больно ободрали её кожу, Марья невольно вздрогнула, и улыбка её тонких розовых губ виновато изломалась.

— Значит, говоришь, ботинки? — негромко, будто рассуждая сам с собой, вкрадчиво произнёс он.

— Ботинки… — переходя на шёпот, неопределённо пролепетала Марья.

Скользнув по лицу девушки, взгляд Кряжина медленно опустился к её шее, и на какой-то миг Маша почувствовала, будто вокруг её горла, сжавшись плотным цепким кольцом, соединились безжалостные пальцы мужа. Сдвигаясь всё ближе, пальцы с силой сдавливали гортань, и, глухо пульсируя, перед глазами плыли яркие жёлтые круги.

— Значит, ботинки…

Наклонясь к самому лицу Марьи, Кирилл сжал губы в тонкую линию, и под его смуглой кожей забегали круглые, упругие желваки. Глядя в перепуганные глаза жены, Кирилл вдруг отчётливо представил слегка раскосые, нагловатые кошачьи глаза Шелестовой, и дрожащая, сжавшаяся в комок Марья вызвала у него новый прилив неудержимой злобы.

— Да что с тобой такое, в самом деле, что я не так сказала? — От близости лица Кирилла у Марьи заломило глаза и, застилая белый свет, в воздухе запрыгали мелкие чёрные мушки. — Кирочка, миленький, ну что ты так расстроился? Если это для тебя так важно, давай ужмёмся и купим эту несчастную пластинку.

— Дело не в пластинке, Марьяш. — Мотнув головой, Кряжин вдруг понял, что сейчас, в эту самую минуту, он скажет вслух то, что тяжёлым камнем лежало у него на душе долгих четыре года.

— Тогда в чём?

— В тебе. — Испаряясь каплей воды на ветру, злость и ненависть сами собой стали сходить на «нет». — Я тебя не люблю, Марья, и никогда не любил. — Улыбнувшись по-детски светло и чисто, Кирилл ощутил, как со звоном, раскалываясь на тысячи кусочков, к его ногам падают осколки его непутёвой жизни.

— Кирочка!..

— Я не люблю тебя, Марьяша, — боясь, что Марья сумеет собрать обломки его жалкой правды и склеить их жизнь наново, Кряжин говорил неторопливо, роняя слова, словно тяжёлые круглые камни. Старательно растаптывая каблуками остатки долгих лет, он перемалывал месяцы в недели, а недели в дни, и, разлетаясь мелкой пылью, счастье Марьи уходило без следа.

— Кирилл!.. — Приложив узкие ладони к вискам, Марья смотрела в родное лицо и не могла поверить, что всё это происходит с ней наяву.

Плавясь под горячим солнцем июля, нагретый асфальт пах жжёной резиной; оседая ровной мутной плёнкой, на зелёные листья деревьев ложилась жёсткая бурая пыль, а в замёрзшей душе Марьи ледяным звоном отдавались бессердечные слова родного человека. С наслаждением укладывая их одно к одному, Кряжин вслушивался в них, как в музыку, и, хмелея, чувствовал, как, ускоряясь, по его жилам бежит молодая горячая кровь.

— Я виноват перед тобой, Марьяшка. Женившись не по любви, я украл эти годы не только у себя, но и у тебя. Но у меня есть оправдание: тогда, четыре года назад, отец приставил мне к груди свой обрез, и, не оставив выбора, всё решил за меня.

— Что-о-о?! — Не веря своим ушам, Марья отпрянула от Кирилла.

— Я струсил, понимаешь, струсил! — Освобождаясь от груза вины, Кряжин говорил всё быстрее и, следя за мелькавшими перед его глазами картинками из прошлого, подобно одолень-траве, возрождался заново. — Я сватался к тебе, потому что у меня не было другого выхода, и, если бы ты только знала, как я мечтал, чтобы ты мне отказала!

— Это не может быть правдой! — Чувствуя, как её трясёт с головы до ног, Марья скрестила руки на груди и зябко передёрнула плечами.

— Но ты согласилась, — будто не слыша её слов, продолжал он. — Тебе было всё равно, что я любил другую, а она любила меня, и ты готова была довольствоваться объедками с барского стола. Зачем ты это сделала, зачем, я тебя спрашиваю?

— Каждый борется за свою любовь, как умеет, — опустив руки вдоль тела, Марья несколько мгновений помолчала, а потом, внимательно посмотрев в глаза Кряжину, неожиданно произнесла: — В том, что любовь деньгами не купить, ты прав, тем более что от денег давно остались одни воспоминания. Но скажи, если ты женился из-за страха перед отцом, почему ты не ушёл от меня, когда Савелия Макаровича не стало?

— Я думал, всё перемелется… — Облетая луковой шелухой, благородные одежды Кирилла спадали одна за одной. — Понимаешь… мне некуда было идти. И вообще, я думал, что смогу тебя полюбить.

— Но не смог? — спокойно уточнила Марья.

Не зная, что отвечать, Кирилл опустил глаза и посмотрел на асфальтовые трещины тротуара.

— Ты последний подлец и приспособленец, Кряжин, — голос Марьи зазвенел от негодования, и, не привыкший к резким интонациям жены, Кирилл невольно вздрогнул и удивлённо посмотрел ей в лицо. — Пока был жив дядя Миша, твоя бывшая великая любовь тебя не очень-то как и тяготила, и, как ни странно, ради неё ты не спешил расстаться с тем, что давало тебе положение моего дяди. Принимая дорогие подарки, ты улыбался и держал рот на замке, потому что тебе это было выгодно.