— …открывшийся двадцать третьего апреля Театр драмы и комедии на Таганке пополнил свой репертуар новой постановкой… — Зашумев, из кухонного крана снова полилась вода, и хорошо поставленный голос диктора полностью утонул в её шуме.

— Ниночка, будь так любезна, подай в комнату кофе! — Успокаивая нервы, Крамская постучала подушечками пальцев по разложенному на столе льняному полотенцу и бросила косой взгляд на провинившуюся маникюршу.

Да, воспитания у Людмилы явно недостаточно, раз выдав такую нелепость, ей даже не приходит в голову загладить оплошность. Но, к сожалению, чувство такта есть далеко не у всех, и, конечно, бедную женщину нельзя винить в том, что в далёком детстве родители не позаботились заложить в девочку элементарных азов воспитания. Самый лучший выход из этой неловкой ситуации — перевести разговор на другую тему, и уж кому-кому, как не Наталье, с её благородными манерами и почти аристократическим чувством такта, знать, как это делается.

— Нина! Кажется, я попросила кофе! — громко повторила просьбу Крамская и, выжидающе застыв в кресле, прислушалась, не раздадутся ли в коридоре шаги прислуги, но всё было по-прежнему тихо. — Нина, ты что, оглохла?!

Забыв об аристократической сдержанности, Наталья выпрямила спину, и её брови застыли над переносицей недовольной изогнутой загогулиной. Уже собираясь встать, чтобы разобраться с обнаглевшей прислугой по-хозяйски, Крамская вдруг увидела в самом конце коридора Нину, и все бранные слова застыли у неё на губах. Бледная, без единой кровинки в лице, домработница передвигалась какими-то неловкими толчками, цепляясь руками за стены и глядя на хозяйку остановившимся полубезумным взглядом.

— Что с тобой такое? — Ощутив, как по позвоночнику побежали холодные лапки необъяснимого страха, Крамская посмотрела Нине в лицо и подумала о том, что именно сейчас, в эту минуту, ей бы не хотелось, чтобы Нина пустилась в объяснения. Всего на какой-то неуловимо-краткий миг, Наталье вдруг показалось, что, начни Нина говорить, и случится что-то страшное, огромное и непоправимое, способное перевернуть всю её жизнь вверх ногами.

— Там… — протяжно, будто в замедленной съёмке, Нина обернулась к кухне и, не в силах вымолвить ни слова, поднесла руки к лицу. Скрестив ладони, она плотно прижала их ко рту и, словно стараясь удержать рвущийся наружу вопль, закричала одними глазами.

— Что — «там»? — слыша, как в груди, ударяясь о стенки, сердце выделывает акробатические номера, Крамская зло сверкнула глазами. — Что — «там»?! Ты в состоянии ответить что-нибудь толком или так и будешь стоять столбом? — Гробовое молчание, повисшее в комнате, начинало действовать Наталье на нервы.

— Только что… звонили… из горкома… — Не зная, с чего начать, Нина замялась и, словно ища поддержки, перевела взгляд на маникюршу.

— Что ты блеешь, будто объявили конец света? — Глядя в подёргивающееся от напряжения лицо Нины, Наталья почувствовала, как ладони её сами собой сжимаются в кулаки: ещё минута, и она удавит эту трясущуюся овцу своими собственными руками.

— Там…там… — задохнувшись от волнения, Нина с силой замотала головой из стороны в сторону. — И-и-и!!! Кончилась наша жизнь! — вдруг надрывно взвыла она, и по щекам домработницы потекли слёзы. Не в состоянии сказать ни единого слова, Нина закрыла лицо руками и заревела во весь голос.

Поняв, что в горкоме произошло что-то неладное и что сейчас от Нины ничего толкового добиться невозможно, Наталья рванулась в кухню и, судорожно цепляясь за круглые прорези, стала с силой накручивать диск телефона. От волнения руки дрожали, и, срываясь с нужного отверстия, раз за разом пальцы набирали неправильную комбинацию. Наконец, после нескольких неудачных попыток, ей удалось набрать номер, и, застыв у аппарата, она стала вслушиваться в протяжные тоскливые гудки.

— Семнадцатого октября, на субботнем пленуме Центрального Комитета Коммунистической Партии Советского Союза было принято единогласное решение об освобождении Никиты Сергеевича Хрущева от занимаемой должности Генерального секретаря Коммунистической Партии Советского Союза и Председателя Президиума Верховного Совета СССР в связи с возрастом и состоянием здоровья… — В мёртвой тишине квартиры, нарушаемой только приглушённым прерывистым всхлипыванием Нины, слова диктора произвели эффект разорвавшейся бомбы.

— Как? Что он такое говорит? Что всё это значит?.. — Ничего не понимая, Наталья наморщила лоб, но переварить эту новость так и не успела, потому что после тихого щелчка в трубке произошло долгожданное соединение. — Алло, горком? Беспокоит Крамская, — напрягая голосовые связки, резко произнесла Наталья. Ошеломленно вслушиваясь в незнакомый мужской голос, она несколько секунд молчала, потом вдруг лицо её, превратившись в искривлённую подрагивающую маску, пошло красными пятнами. — Как это — умер? Что значит, умер? — скулы Натальи мелко затряслись. — Вы что, с ума сошли, какой сердечный приступ? Где Крамской? Я вас не понимаю… — не желая поверить в произошедшее, в замешательстве проговорила она. — Господи!!! — вылетев откуда-то из глубины, сдавленный крик Натальи ударился о потолок и, так и не долетев до неба, разбился вдребезги. Кувыркнувшись, земля уехала у неё из-под ног, и, выпустив телефонную трубку из рук, зашатавшись на ватных ногах, Наталья стала медленно оседать на пол.

* * *

Хоронили Михаила 22 октября 1964 года, в четверг. Над алым и чёрным крепом горкомовского зала заседаний плыла торжественно-печальная, траурная мелодия реквиема, накрывая собой море красных гвоздик и непокрытые головы пришедших проститься со своим бывшим.

Стоя у гроба мужа, Наталья смотрела в строгое восковое лицо покойного и не могла поверить в то, что эта неживая маска принадлежит её Михаилу.

Заострившись и напоминая хрящеватый клюв хищной птицы, нос Крамского высоко выступал над его белыми скулами и сложенными в тонкую прямую линию обескровленными нитками губ. Серые ввалившиеся ямы щек разрезали лицо надвое, подчёркивая уродливую линию нависающего угловатого подбородка. При жизни необыкновенно яркий и эффектный, после смерти Михаил выглядел поистине чудовищно. Чужой, незнакомый, он казался намного старше своих пятидесяти, и, глядя в прикрытые тонким, полупрозрачным пергаментом век глаза мужа, Наталья не могла отогнать от себя мысли, что на алой атласной подушке гроба лежит кто-то другой.

Крамская глядела на беспрестанно хлюпающую покрасневшим от слёз носом Марью, и неприязненно морщилась. Кривя лицо, словно от зубной боли, она бросила на племянницу короткий косой взгляд. Слёзы этой худенькой девочки, изо всех сил вцепившейся в локоть Кирилла, Наталью растрогать не могли. Напротив, наблюдая за её судорожными всхлипываниями, она чувствовала, как капля за каплей её душа постепенно переполняется злостью и ожесточением.

Вглядываясь в осунувшееся личико в обрамлении дорогого чёрного гипюра, Наталья испытывала желание подойти к племяннице и, надавав пощёчин, заставить её молчать. Что могла знать эта молоденькая глупенькая кукла о том, что на самом деле означала смерть Михаила для неё, Наташи, бывшей жены бывшего первого заместителя? Ничего, ровным счётом ничего. Наталья была уверена: оплакивая богатого и влиятельного дядьку, племянница могла думать только о себе, а не о нём, и уж тем более не о тётке, как, впрочем, и все собравшиеся сегодня в этом зале.

Скорбно сдвинув брови, знакомые и незнакомые мужчины в чёрных костюмах выражали искреннее сочувствие и скупо роняли прочувствованные, патетически-бессмысленные слова о невосполнимой утрате. Но она прекрасно видела, как, наскоро исполнив обязательный обряд соболезнования вдове, они с болью в глазах и радостным вздохом облегчения на устах уступали место вновь пришедшим и, торопливо отойдя в сторону, старались больше не встречаться с ней глазами.

— Михаил Викторович был верным сыном своей Родины, одним из лучших в рядах нашей коммунистической партии. Не щадя сил и времени, отдавая всю свою жизнь борьбе за счастье советского народа…

Глядя в чёрную дыру рта пожилого партийного работника, Наталья вдруг подумала о том, что ходящие со стороны на сторону челюсти с белоснежными искусственными зубами слово за словом, планомерно и неумолимо отгрызают от её собственной жизни куски прошлого и будущего, не оставляя ей, кроме настоящего, ничего. Как глупо и эгоистично было со стороны Михаила умереть и бросить её одну, в этом ужасном, ненадёжном мире, где теперь она никому не нужна и никто не нужен ей…

— Смерть Михаила Викторовича — тяжёлая, невосполнимая утрата не только для каждого из нас, но и для всей партии в целом, и мы глубоко скорбим и оплакиваем надёжного товарища и верного соратника…

— Наташа! — Встав у Крамской за спиной, Берестов низко опустил голову и зашептал почти беззвучно, одними губами: — После того, как всё окончится, не спеши уходить, нужно поговорить.

— О чём? — Предчувствуя очередную неприятность, не отрывая глаз от алого атласа наградных подушечек, Наташа с силой сдавила стебли гвоздик и отчётливо услышала сухие щелчки под своими пальцами.

— Потом, — уронив слово в подмороженные шапки цветов, Берестов сделал полшага назад.

— У Михаила Викторовича было слабое сердце, но, не жалея себя, он щедро отдавал людям тепло своей души, потому что знал, зачем жил и для чего жил…

Красивые фразы медленно перетекали из пустого в порожнее, и, потеряв счёт времени, Крамская устало смотрела на вытертые дощечки старого паркета под сапогами. Одетая в длинную искусственную шубу — дань капризной моде, — Наталья держалась на ногах из последних сил, ощущая, как по спине стекают крупные капли пота. Не пропуская воздуха, шуба служила паровой баней в миниатюре и, даже расстёгнутая донизу, обжигала лопатки и заставляла работать сердце в учащённом ритме.

Меховая шапка плотно сидела на светлых посечённых завитках перманентной прически, и, нагревшись от жары и пота, кожа головы нестерпимо зудела. Наверное, в зале можно было обойтись без шапки, но, не подумав об этом сразу, Наталья упустила нужный момент, и теперь, представив слипшиеся от жары и влаги перепутанные лохмы кудряшек, сожалела о своём промахе, но шапки снять уже не могла.