— А что, если развестись? — расправив тряпку, Люба перекинула её через край раковины и, закрыв капающую из крана воду, вытерла мокрые руки о край фартука.

— Нет, ты соображаешь, что говоришь? Заместитель первого секретаря горкома Москвы подаёт на развод. Ты что, смерти моей хочешь? — Наклонясь вперёд, Крамской вытянул шею и пристально посмотрел Любе в лицо. — Вот давай только на секундочку представим, что скандал всё-таки разразился и я потерял занимаемую должность. Тьфу-тьфу-тьфу, конечно! — суеверно поплевав через левое плечо, Михаил часто постучал по столу согнутым пальцем. — Куда мне идти, скажи, пожалуйста, на завод? А кому я там такой красивый нужен? Там работают специалисты, а меня не возьмут даже сторожем на проходную, потому что я, кроме как перебирать и визировать бумаженции, ничему в жизни не научился.

— Сторожем тебя, допустим, возьмут, ты уж зря не прибедняйся. — Усмехнувшись своим мыслям, Люба с интересом посмотрела Михаилу в лицо. — Представляешь, какая экзотика: бывший первый заместитель самого секретаря горкома партии — и вдруг сторож? Я бы взяла.

— Ты что, издеваешься? — нервно произнёс Михаил, и его глаза недобро сверкнули. — Сто двадцать рублей в месяц! Это после таких-то деньжищ?! Да на какие шиши мы с тобой станем жить, ведь у нас ребёнок, ты о нём подумала?

Пытаясь выскользнуть из расставленной Натальей ловушки, Михаил был готов на всё, и всякий выход, сулящий ему избавление, казался Крамскому манной небесной. Для того чтобы удержаться в кресле, он готов был изворачиваться как угодно и, в случае необходимости, пожертвовать самым дорогим, лишь бы удержаться на плаву, но отчего-то Шелестова не хотела его понимать.

— А ты о нём много думал, когда предлагал мне собрать вещички? — Сложив руки под грудью, Люба откинулась назад и насмешливо взглянула в лицо Михаила. — Я смотрю, ты готов расшибиться в лепёшку, лишь бы умаслить свою драгоценную половину.

— Я же всё тебе объяснил, ты должна мне помочь… — проникновенно выдавил он и, поражённый неожиданной сменой тона Любы, растерянно замолчал.

Вытянув шею, Люба прислушалась к звукам в комнате, но там было по-прежнему тихо, утомлённый дневной суетой, Мишутка крепко спал в своей коляске, и только часы на стене, мерно постукивая маятником, отмеряли драгоценные секундочки уходящего времени.

— Зачем ты так со мной? — лицо Михаила стало по-детски жалким. — Я тебя люблю и всё понимаю, и дороже вас с сыном для меня никого нет, но я попал в безвыходную ситуацию, поэтому ты просто должна мне помочь, понимаешь, должна!

— Интересно у тебя, Крамской, получается, — нарастяг протянула она, впервые за полтора года их общения обращаясь к Михаилу по фамилии. — Значит, твоей жене, в случае чего, должна помочь партия, тебе — я, а мне куда бежать, к Господу Богу? Так его же нет.

Слегка наклонив голову к плечу, Любаня вздёрнула правую бровь и с усмешкой посмотрела на притихшего Михаила. Вжавшись в спинку стула, он молчал, и только в его голове неотвязно вертелось одно и то же: что же будет? Что же теперь будет? Уцепившись взглядом за почерневшую турку, он внимательно рассматривал бесформенные разводы присохшей пены, силясь понять, что же напоминают ему эти очертания. Запёкшиеся корявые кляксы кофейной гущи заполнили его сознание до краёв и стали важнее всех прочих запахов, звуков и цветов, важнее самого времени и существования в этом времени его самого.

— Что же теперь будет? — не замечая, что он говорит вслух, Михаил задумчиво смотрел в одну точку, и перед его глазами отчётливо и ясно проступала картина будущего голосования: подчиняясь требовательному взгляду председателя, медленно и послушно один за другим члены бюро ставили локти на стол и, распрямляя согнутые ладони, лишали его права на жизнь.

— Что теперь будет, Мишенька? Я тебе сейчас скажу, что будет, — привычные бархатистые нотки в голосе Любы неожиданно сменились позвякивающими холодными бубенчиками, отголоски которых проникли в сердце Михаила острыми иголками страха.

Ещё полностью не осознавая причин этого страха, Крамской неожиданно почувствовал, как вокруг его горла сошлись тонкие ледяные пальчики безысходности, неумолимо сжавшиеся и перекрывшие ему кислород. Загнанно взглянув на стоявшую у окна Любу, он вдруг ощутил, как пол под его ногами начал медленно раскачиваться из стороны в сторону, а в ушах появился звон, отдалённо напоминающий пронзительный комариный писк.

— Не думала я, Михаил Викторович, что этот разговор состоится у нас с тобой так скоро, но, видно, чему быть, того не миновать. — Собираясь с мыслями, Любаня прикусила верхнюю губу и, посмотрев на зажатого в угол Крамского, полоснула по нему презрительным взглядом. — И тебя, и твою Наталью я понять могу, но нам с Минькой от этого ни горячо ни холодно, ни понимание, ни любовь на булку не намажешь, а нам с ним как-то жить надо.

— Смотри, как запела, а то ангелом прикидывалась, — не веря своим ушам, с трудом выдавил Крамской.

— Ты тоже из себя орла корчил, а на поверку оказалось, в воробьи не годишься, — не полезла за словом в карман Люба. — Наталья на тебя нажала — и правильно сделала, я бы на её месте поступила точно так же, только ждать бы так долго не стала, а давно к ногтю, как вошь, придавила. — Слова Шелестовой прозвучали для Михаила громом среди ясного неба, и, оторопело уставившись ей в лицо, он почувствовал, как под его ногами разламывается на куски земля. — Всё верно она решила, и не смотри на меня так, словно в первый раз видишь. На таких, как ты, не нажми — они всю жизнь будут от одного берега к другому мотаться, да так никуда и не пристанут.

— Ты в своём уме? — Угрожающе подрагивая губами, Михаил распрямился и, царапнув Любу острыми стекляшками синих глаз, задёргал ноздрями. — Ты говори, да думай, чего болтаешь, а то как бы не пришлось потом локти кусать. Быстро же ты забыла, кто ты, а кто — я, и из какой грязищи я тебя вытащил. Да что ты без меня значишь? Так, ноль, человечишка, пустое место, тьфу — плюнуть и растереть, — в сердцах выдохнул он. — На что ты живёшь? На что ешь, пьёшь, одеваешься? На мои деньги. Всё, что здесь есть, куплено мною, — на минуту забыв, что он находится в съёмной квартире, Крамской торжественно обвёл рукой кухню, крашенную в диковатый синий цвет. — Да если бы не я, где бы ты сейчас была? В деревне щи деревянной ложкой хлебала. Я сделал из тебя человека, и чем ты меня отблагодарила?

— Ну прямо пуп земли! — восхитилась Шелестова. — Неужели ты и впрямь думаешь, что всё вертится исключительно вокруг твоей сиятельной особы? Да не будь тебя, был бы кто-нибудь другой, кобелей, слава Богу, на всех хватает.

— Что-что? — задохнулся от возмущения Крамской.

— Что слышал, — повысила голос она. — Подумать только: осчастливил! Запер в четырёх стенах с грудным ребёнком на руках! Ты что думал, я за тарелку похлёбки и вот эту вот роскошь буду на тебя молиться? — Небрежно отодвинув ногой самодельную табуретку с поперечными перекладинами, Шелестова перерезала Крамского взглядом и вздёрнула подбородок. — Всё, Крамской, надоело мне строить из себя монахиню, пора расставить всё по своим местам. Да, я уехала с тобой из Озерков, не пропадать же мне в деревне с моей-то красотой? Но неужели ты мог подумать, что я буду до скончания века покорной содержанкой?

— А на что ты ещё годишься?! — не помня себя, выкрикнул Михаил и тут же, прикрыв рот ладонью, затих и прислушался, но за стеной было по-прежнему тихо.

— А вот на что. — Сбросив маску окончательно, Люба окатила Михаила ледяным взглядом. — Мне надоело мыкаться по углам и, словно последней нищенке, ждать подачки с барского стола. У меня растёт ребёнок, и, кроме меня, о нём позаботиться будет некому. На твою любовь-морковь мне глубоко наплевать, я никогда тебя не любила, просто использовала как временное пристанище, до тех пор, пока не подвернётся что-нибудь более интересное и перспективное.

— Ну и дрянь же ты! — Чувствуя, как в груди ширится что-то горячее, Михаил хватанул ртом воздух и с силой прижался к спинке стула, надеясь, что боль хоть немного утихнет.

— Ждать, что у тебя проснётся совесть — дело пустое, потому что у тебя её просто нет, а жизнь идёт, — не обращая внимания на его перекошенное от боли лицо, Шелестова усмехнулась, и на её смуглых щеках появились две глубокие очаровательные ямочки, когда-то сводившие Михаила с ума, а теперь казавшиеся ему изъяном. — Идти у тебя на поводу я больше не желаю, пришло время платить по счетам.

— И кто же мне собрался выставлять счёт, уж не ты ли? — поражённый наглым тоном Шелестовой, Крамской задохнулся от возмущения.

— К лету, самое позднее к осени, нам с Минюшкой нужна отдельная однокомнатная квартира в центре Москвы, — не моргнув глазом, безапелляционно выдала Люба.

— А чего не трёхкомнатная? — не выдержав, тихонько хохотнул Михаил. Требования любовницы были настолько абсурдными, что воспринимать их серьёзно рассудок Михаила просто-напросто отказывался.

— Помимо квартиры, нам нужны будут деньги на жизнь, поэтому ежемесячно, одним и тем же числом, ты будешь переводить на мою сберегательную книжку сумму, которую я тебе назову. А уж без твоей драгоценной фамилии мы с сыном как-нибудь обойдёмся. — Ямочки на щеках Шелестовой пропали, и глаза, горевшие сосредоточенностью, стали предельно серьёзными.

— Всё? — Забросив ногу на ногу, Крамской расслабился и на губах у него заиграла сардоническая ухмылка. — А если я не стану выполнять того, о чём ты просишь?

— Это не просьба, это требование, — спокойно поправила его Любаня, — и твои ухмылочки здесь совсем не к месту. Если ты откажешься выполнять мои условия…

— Тогда что? — боль в груди понемногу отступала и, представляя себе со стороны некрасивую сцену, разыгравшуюся в маленькой убогой кухоньке и казавшуюся глупым фарсом, Крамской криво изломал губы. — Ты на кого посмела тявкать? Что ты мне сделаешь, дрянь ты эдакая, придёшь на бюро с ребёнком на руках и скажешь: это сын Крамского? Да может, это и не мой ребёнок, чем ты это сможешь доказать? Кто тебе поверит, деревенской девочке?