— Отца на погост чужие люди снесли, а он, вона, приехал, пёрышки распушил, владетель фигов, — вмешался в разговор рядом сидящий Филька. — Зря всё-таки детёв учут сызмальства ходить и разговоры говорить, лучше бы перво-наперво учили смирно сидеть да помалкывать. — Дёрнув коротким расплющенным носом, Филька громко шмыгнул и, с хрустом потерев ладонью многодневную небритую щетину, мигнул заплывшим глазом.

— Охо-хо-хо-хо, детки, детки, никакой от них помощи, одне заботы, — широко зевая и прикрывая рукой рот, пропела жена Архипова. — Вот Шелестовы, растили-растили девку, а где она теперя, с кем, один Бог ведает. — Бросив взгляд через стол, где сидели Анфиса и Григорий, жена Архипа, плотная, объёмная тётка по имени Вера, сокрушённо цокнула языком. — Столько лет старались, света белого не видели, хотелось небось и внучат понянькать, а теперя что? Ни дочки, ни внучат, одна коза на привязи осталась.

— А у нас в Вёшках болтают, что видели вашу энту самую, Шелестову которая. — Подавшись всем корпусом вперёд и округляя глаза, Филька красноречиво округлил рот и, наклонив для важности голову к плечу, неторопливо подморгнул жене Архипа.

— Вот то-то что и есть — болтают, если б что взаправду, первыми Григорий с Анфисой прознали бы, — авторитетно протянула та и, желая показать, что пустые сплетни её не интересуют, демонстративно отвернулась.

— А ты, про что не знаешь, не говори, — с обидой повысил голос Филька, и его левый глаз нервно задёргался. — Давеча председательская дочка из Москвы приезжала, сказывала, что видела она вашу Любку, в хвост её дери! Важная стала, на машинах с цэ-эс-ковскими номерами ездит, — с запинкой выговаривая трудновоспроизводимую аббревиатуру, Филька важно напыжился и, выпятив вперёд нижнюю губу, артистично приосанился, видимо, изображая заважничавшуюся в Москве Любу.

— Да поди, Валька и оглядеться могла, Москва-то, она о-го-го какая огромнющая, или ты сам чего не так понял, молчи уж лучше, — остановила рассказчика Вера, но тот, учуяв в словах жены Архипа намёк на его перманентно-непросыхающее состояние, с обидой подобрал распущенные губы и гнусаво выпалил:

— А ты Фильке рот не затыкай! Твоя Шелестова в Москве как сыр в маслах катается!

— Так чего же Любке тогда дома не объявиться, если у ней всё так ладно да складно? — с укором пристыдила болтуна Вера.

— А с того, что она брюхатая, ей уж родить скоро! — Вцепившись руками в скатерть, Филька самозабвенно сражался за поруганную истину, не замечая, что в наступившей тишине звучат только два голоса, Веры и его.

— Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! — Присвистнув, Смердин надвинул на самые глаза кепку, с которой, по слухам, он не расставался даже во сне, и, воровато покосившись на Шелестовых, тут же перевёл глаза обратно на Фильку.

— Ты чего такое говоришь-то, ирод окоянный! — Всплеснув руками, Анна приподнялась со стула и с беспокойством поглядела в белые, без кровинки, лица родителей Любы.

— А того и говорю, что знаю, — сбавив обороты, но не отступая от своего, упрямо повторил Филька.

— Да вы не слушайте его, — обращаясь к Шелестовым и неловко улыбаясь, будто принимая вину за случившееся на себя, негромко произнесла Анна. — Кирюша с Марьяшкой всё время в Москве — ничего такого не видали, а Валька одним днём поехала — и сразу же, на тебе — углядела. — Махнув сухонькой ладошкой, Анна покачала головой и укоризненно взглянула на Фильку. — Жениться бы тебе, Филиппушка, надо, да кто за тебя, болтуна и пропойцу эдакого, замуж пойдёт?

— Может, дядя Филипп и пьёт больше меры, но никакой он не болтун, — вступилась за невинно обиженного сердобольная Марья. — Мы тоже видели Любу в Москве, ведь правда, Кирюш?

Буркнув себе под нос что-то невнятное, Кряжин опустил глаза в тарелку и понуро обмяк, будто сидящая в нём внутри пружина, растянувшись до упора, внезапно лопнула.

— Слабоват на поверку наследничек оказался, — ехидно подёргивая губами, прищурил глаза Архипов.

— Что и говорить, покойничек посильнее был, — тихо поддакнул Смердин.

— И что нового в Москве? — отброшенная щелчком вилка Григория Андреевича со звоном брякнулась о край тарелки.

— Гриша, не надо, — прижав свою ладонь к руке Шелестова, Анфиса Егоровна по-собачьи заглянула в глаза мужа.

— Что значит — не надо?! — дёрнув рукой, Григорий столкнул ладонь Анфисы со своей и, изогнув губы жёсткой подковой, в упор посмотрел на Марью. — И где же вы её видели?

— Я… они… — Оглянувшись на Анну, Марья на какой-то миг замолкла, но глаза Кряжиной были устремлены не на неё, а на Кирилла.

Нагнувшись над тарелкой, почти касаясь длинной блестящей чёлкой сальной запотелости холодца, Кирилл сидел, расставив на столе локти и опустив на них гудящую голову. Вспоминая отяжелевшую фигуру Любани, он испытывал отвращение и жалость одновременно, и если бы сейчас ему под руку случайно попался Крамской, то, не задумываясь о последствиях, он схватил бы его чёрный пиджак за раздвоенный хвост и рванул бы что есть силы в разные стороны.

— Так где же ты могла видеть мою дочь? — повторил вопрос Шелестов, и его глаза, поедавшие хрупкую фигуру оторопевшей девушки, сверкнули холодным блеском.

— Отстаньте от неё! — Расколов голову на несколько частей, водка полыхнула синим пламенем и, заслонив белый свет, выбросилась огненным ручьём в кровь. — Всё, что сказал этот, — правда.

— Кирилл! — Покрывшись пунцовыми пятнами, Марья широко раскрыла глаза и, прижав ладони к лицу, с ужасом ожидала, когда будут произнесены последние слова.

— Я видел её, — непослушный язык зацеплялся за зубы и ворочался во рту распухшим рыхлым блином. — Она в Москве, но, когда я скажу вам, с кем, — вздохнув, Кряжин сделал длинную паузу, но ни один из тех, кто собрался на поминках по Савелию, не решился его подгонять, — всем вам придётся прикусить языки. Она с Крамским. — Подняв тяжёлую голову от стола, Кирилл покачнулся и, вытянув вперёд указательный палец, трижды ткнул им в Марью: — С Михаилом… Викторовичем… Крамским… Её родным дядей. — Качнувшись, Марья вытянулась в струнку. — А ребёнок, которого Любка ждёт, — мой.

* * *

— Товарищи! Квадратно-гнездовой метод посадки таких важнейших культур сельского хозяйства, как горох и кукуруза, — это мощный прорыв во всей отрасли и несомненный шаг к повышению урожайности, а значит, и благосостояния всей страны в целом. Новый метод товарища Лысенко предполагает сокращение внесения химических удобрений в сельскохозяйственные почвы и вторичную обработку полей с целью уничтожения главного врага советского крестьянина — сорняка. Для этой цели предлагается обрабатывать земли техникой как вдоль посадочных полос, так и поперёк, максимально снижая вероятность произрастания на полях вредных несеменных культур…

Не отрывая глаз от разложенных на кафедре бумаг, плотный мужчина в чёрном костюме с увлечением излагал пункты доклада, предусмотрительно делая паузу в местах запланированных бурных аплодисментов и поднимая голову только в те моменты, когда одобрение слушателей перерастало в шумные овации.

Крамской сидел в одном из алых бархатных кресел горкомовского зала и, сохраняя на лице выражение предельного внимания и одобрения происходящего, с удивлением вслушивался в слова докладчика.

Сама по себе идея этого Лысенко была неплохой, тем более что с химикатами для обработки сорняков в деревнях было, прямо скажем, туговато. Но, с другой стороны, проходя тракторами по полям дважды, нужно было вдвое больше затрат: и техники, и рабочих рук, и бензина. И потом, какая же требовалась геометрическая точность при посадке семян, чтобы прополоть поле крест-накрест, вырезая исключительно сорняки и не тронув того же гороха? Вспоминая поля в Озерках, Крамской мог допустить, что хороший тракторист будет в состоянии нарезать ровные полосы для посева. Но как уложить в эти полосы семена так, чтобы и поперёк они образовывали исключительно ровные ряды, Михаил не мог уразуметь никак.

Украдкой оглядываясь по сторонам, Крамской ожидал увидеть те же сомнения на лицах у товарищей по партии, но, кроме торжественности и осознания эпохальности принятия сегодняшнего решения для истории, на них не было ровным счётом ничего. Глядя на освещённый десятками ярких прожекторов президиум, мужчины в тёмных костюмах, важно нахмурив брови, внимали голосу низенького близорукого толстячка на трибуне и, сложив на коленях руки, готовились выражать единодушное мнение.

Михаил принял подобающую случаю позу, выпрямился и, демонстрируя своё единение с залом, приготовился восторженно встретить решение конференции. Продуктивные идеи отдельной личности из зала не могли изменить заранее напечатанного и одобренного во всех высших инстанциях решения, тогда зачем лезть на рожон? Поставить собственными руками крест на партийной карьере мог только исключительно недалёкий человек. И пусть по решению съезда всех бурёнок всего советского животноводства поят калорийным какао, он, Крамской, могилу себе копать не намерен, — придерживаясь общей линии партии и правительства, при любом раскладе он поднимет руку и проголосует «за».


— Мариночка, будь так любезна, мне сто граммов «Столичной» и пару бутербродиков с красной икоркой, — подавая новенький хрустящий червонец, Крамской одарил буфетчицу начальственной улыбкой, благожелательной и строгой одновременно.

— Одну минуточку, Михаил Викторович. — Налив в мерную мензурку водки, Марина осторожно перелила содержимое в пузатую рюмочку с золотой каёмочкой и, плотно закрутив винтовую крышку на бутылке, выложила на небольшую плоскую тарелку два бутерброда. — Приятного аппетита!

— Спасибо.

Получив сдачу, Михаил заботливо расправил смятые уголки рублёвых купюр и, аккуратно убрав бумажные деньги в одно из отделений шикарного портмоне, щёлкнул кнопкой оттопыренного кармашка для мелочи. Требуемую сумму, честно говоря, сущую безделицу, он мог бы легко набрать и монетами, не разменивая красненькой, но вытряхивать на тарелку пятаки в горкомовском буфете было как-то не принято, как, впрочем, и пересчитывать сдачу. Последнее объяснялось очень просто: исходя из соображений здравого смысла, ещё ни разу за многолетнюю службу ни одной из буфетчиц не пришло в голову обсчитывать своих высокопоставленных клиентов.