— Почему же нечестно? — Тряхнув светлой чёлкой, Марья внимательно посмотрела в лицо Самсоновой, и, невольно ощутив неловкость, Юлия была вынуждена отвести глаза в сторону.

— Ты сама знаешь. — Заставив себя оторваться от созерцания натёртого мастикой паркета, Юлия вскинула вверх остренький подбородок и, поправив под мышкой папку с тетрадями, многозначительно передёрнула узким плечиком.

— И о чём я, по-твоему, должна знать? — в голосе Марьи зазвучали напряжённые нотки. Плотно сжав губы, она ухватилась обеими руками за пахнущую кожей, скрипучую ручку новенького портфеля и, чуть наклонив голову, посмотрела на старосту группы в упор.

— Только не нужно притворяться, что ты не понимаешь. — Уловив дерзкие нотки в словах Кряжиной, Самсонова почувствовала прилив свежих сил и, взглянув на дорогую новинку кожгалантереи в руках одногруппницы, едва заметно сощурила глаза. — Ни для кого не секрет, что у тебя есть очень влиятельные родственники, для которых достать любые билеты, пусть даже и в Большой, — пара пустяков, — с нажимом проговорила она.

— А какая связь между премией и моими родственниками?

— А такая, что не все катаются как сыр в масле, среди нас есть люди, для которых эти билеты — единственный шанс хотя бы раз в жизни побывать Большом. Если бы ты была настоящей комсомолкой, то додумалась бы до этого сама, — с упрёком проговорила Юлия и, словно ища поддержки своим словам, обернулась к стоящим рядом девочкам.

— Ага, — сделав круглые глаза, Марья понимающе кивнула, — и отказаться, дай-ка я подумаю, может, догадаюсь, я должна была в пользу тебя, так? — Перейдя от обороны к нападению, Марья гневно полыхнула глазами. Да, попросить билеты у Крамского было бы намного проще, и в том, что они были бы у неё на руках уже через пару дней, сомнений не возникало. Но это был не тот случай. Увитые вензелем парадные пригласительные Большого были не подарком, а премией, заслуженной потом и кровью, а потому ценной вдвойне.

— Мне не нравится твой тон. — Холодно сверкнув глазами, Юлия снова поправила выскользнувшие из кос пушистые кудряшки. — Всё в тебе хорошо, Кряжина, кроме одного — иногда ты забываешься и переходишь всякие границы. Комсомолка — это не только значок на груди, это, прежде всего, осознание того, что ты — часть коллектива. Твои подозрения просто смешны, и я вела речь вовсе не о себе. У нас в группе есть люди из многодетных семей, вот, например, Нина. — Указав рукой на стоящую чуть поодаль худенькую девочку в очках, Юлия окинула окружающих чистым взглядом правдивых глаз.

— Мне ничего не надо, — вздрогнув от неожиданности, Нина вцепилась в латаную-перелатаную тряпичную сумку, принадлежавшую когда-то ещё старшему брату. Застыдившись, будто её уличили в чём-то постыдном, она отошла в сторону и, переминаясь с ноги на ногу, неловко улыбнулась.

— А почему не надо? Ни для кого ведь не секрет, что у тебя ещё двое младших братьев, и вам с матерью приходится подрабатывать прачками… за гроши… по ночам… в чужих домах. — Для усиления эффекта она после каждого произнесённого слова делала внушительную паузу и, не отрываясь от лица Кряжиной, выразительно играла бровями. — Билетов в Большой она ведь тебе не купит никогда, — не поворачивая головы, как бы между делом заметила Самсонова.

— Да Бога ради, не нужно мне ничего! — Губы Нины задрожали. Стараясь не расплакаться, она крепко впилась ногтями в ладони. — Нормально я живу, не хуже других!

Искоса поглядывая на Нину, девочки возбуждённо перешёптывались, стараясь говорить так, чтобы их слова не долетели до ушей грозной старосты.

— Гагарин летал на небо и Бога не видал, так что не стоит опираться на заблуждения, посеянные религиозными догмами, это во-первых, а во-вторых, хуже или не хуже, судить не тебе, а комсомольской организации, — упрямо гнула свою линию Юлия, не замечая или попросту не желая замечать обжигающе-неудержимых слёз, подступивших к глазам Нины. — Ты глаза-то не прячь, вон Кряжина никуда не прячет. Легко быть отличницей, если о хлебе насущном думать не надо, посмотрела бы я на тебя, доведись тебе гнуть спину на чужих людей с утра до ночи! — уже не скрывая злости, громко выпалила она. — Одета, как кукла заморская, упакована всяким тряпьём по горло, и всё ей мало! Где твоя комсомольская совесть, я спрашиваю?!

Окинув Юлию сверху донизу удивлённым взглядом, Марья с жалостью посмотрела в её пышущее неприкрытой злобой лицо и, непонятно чему улыбаясь, негромко проговорила:

— Ты несчастный человек, Юля, мне тебя очень жаль.

— Что же такого жалкого ты во мне нашла? — Поджав левый уголок губ, Самсонова с вызовом посмотрела на Марью, и одна бровь старосты взлетела высоко вверх.

— Если правда, что злоба и зависть изъедают человека изнутри, то ты скоро станешь похожей на дуршлаг. — При последних словах Кряжиной лицо правильной комсомолки вытянулось и стало напоминать узбекскую дыню. — И ещё, Самсонова, не держи на людей зла, лучше записывай в тетрадочку, а то, не дай Бог, чего-нибудь забудешь.


Золотые огни Большого приподнимали над фронтоном чёрный бархат бездонного февральского неба. Купаясь в их пронзительно-ярких лучах, шестиметровый Аполлон заносчиво-надменно взирал на величественную Москву, распростёршуюся у его ног пятнистой леопардовой шкурой. Не ощущая холода и ветра, он второе столетие удерживал в своей руке рвущуюся на волю квадригу разгорячённых лошадей и, снисходительно глядя на суетливых карликов, восхищённо смотрящих на него с грешной земли, упивался своим божественным величием.

Мягко шурша бархатом и шёлком вечерних платьев, женщины наступали тонкими каблучками на алые дорожки парадных лестниц, и, поднимаясь по витому серпантину ступеней, чувствовали себя благородными дамами со старинных гравюр. Переливающиеся огни фойе отражались в высоких узких бокалах с шампанским и, распадаясь веером ослепительно ярких пронзительных лучей, пробегали по стенам и вычурным орнаментам белоснежной лепнины потолка. Приглушённый гул голосов наполнял пространство зрительного зала однообразным мягким жужжанием, прерываемым резкими звуками какофонии оркестровой ямы. Золото канделябров перекликалось с парадным вишнёвым бархатом кресел и лож, а тяжёлые крученые кисти, удерживающие крупные фалды парчовых штор, поблескивали со сцены сияющим и немного загадочным светом.

Почти все места в зрительном зале были уже заняты, и, несмотря на то, что присутствующие переговаривались между собой негромко, почти шёпотом, гул людских голосов становился всё ощутимее. Из оркестровой ямы доносились созвучия аккордов, и, словно перебегая по невидимой лесенке вверх и вниз, прыгали отдельные нотки гамм.

Потрясённые до глубины души, Марья и Кирилл сидели на угловых местах верхнего яруса. Обозревая зал с высоты птичьего полёта, они наслаждались чудными звуками и запахами Большого, сказочного рая, принимавшего сегодня их, провинциалов из далёкой глубинки, в своём неповторимом богемном мире как равных.

Облокотившись на бархат мягких перил, Кряжин с удовольствием рассматривал одетых с иголочки мужчин и женщин и, поправляя борт изящного чёрного пиджака, думал о том, что из всех собравшихся он отнюдь не последний. Конечно, нотации Крамского, этого донельзя упёртого ограниченного партийного деятеля, были делом утомительным, если не сказать хлеще. Но в знакомстве, а вернее, в родстве с этим высокомерным выскочкой были и приятные стороны. Например, те же валютные чеки, невзрачные бумажки, открывающие доступ ко всему прекрасному, дорогому, а самое главное — запретному для простого смертного.

Балконы, бельэтаж и партер были заняты полностью, но места в ложах у самой сцены всё ещё пустовали, ожидая появления своих именитых гостей. Несомненно, попасть в Большой на «Князя Игоря» было само по себе престижно и чрезвычайно сложно, и даже места на верхнем ярусе были для публики с улицы недоступны. За одно счастье обладания подобными билетами люди готовы были стоять часами, записываясь в очередь за сутки и платя три цены вместо одной. Но места в партере или в тех же самых ложах у сцены были гораздо удобнее, и не воспользоваться помощью именитого дяди со стороны Марьи было просто глупостью.

Конечно, оспаривать, что премия — вещь замечательная, не стал бы никто, но бесплатные билеты под потолком вряд ли лучше платных в партере, хотя Кирюша мог бы побиться об заклад, что для любимой племянницы Машеньки и ложа не стоила бы ни гроша. Но хочешь не хочешь, с амбициями Марьи приходилось считаться: у самого Кирилла влиятельных родственников в партийцах не числилось, да и звание лучшего ученика на факультете ему явно не грозило: первую в своей жизни сессию в педагогическом он сдал почти на одни тройки, лишившись даже прав на радость почти каждого студента — стипендию…

— Это хорошо, что мы оказались так высоко, весь театр как на ладони, правда? — повернув к Кириллу сияющее восторженное личико, Марья протянула ему белый костяной бинокль, взятый в раздевалке напрокат. — Держи, я всё посмотрела, теперь твоя очередь, а то сейчас дадут третий звонок, свет погасят, и не будет ничего видно.

Будто услышав её слова, где-то сзади них, за стеной, в коридоре, включился звонок, и длинная торжественная трель поплыла по театру.

— Ну вот, теперь ты ничего не увидишь, — досадуя на свой эгоизм, виновато проговорила Марья, с сожалением следя за тем, как свет в зале начинает медленно меркнуть. — Прости меня, пожалуйста, я так увлеклась, что не уследила за временем.

— Да брось ты извиняться, мне и в темноте будет всё прекрасно видно, в случае чего, в антракте спустимся и обойдём весь театр. — Испытывая неловкость оттого, что слова Марьи могут быть услышаны соседями, Кирилл незаметно огляделся.

— Нет, всё-таки мне следовало подумать, что я не одна, — не унималась она.

— Маш, перестань, что ты, в самом деле! — Кивая головой на поднимающийся занавес, Кирилл заставил Марью посмотреть на сцену.