— А если не схлынет, снова лёд топить, как запрошлый год? — Поражаясь бабьему воробьиному умишку, Савелий недовольно засопел.

— Так на всю жизнь всё одно воды не наберёшься, — тихо произнесла Анна и, съёживаясь под тяжёлым взглядом мужа, умолкла.

— Ты ещё поговори у меня, о чём не понимаешь. — Сложив огромную волосатую ладонь с короткими, будто обрубленными пальцами в кулак, Савелий несколько раз громко хрустнул и, поиграв костяшками, оторвался от горячей стенки печи. — Ты вот что, Анна… Сложи мне к завтрему еды в мешок, так, чтобы, на всякий случай, дня на два — на три. Да не запамятуй об спичках и соли, хотя… ладно, всё остальное я соберу сам, а то, не дай Бог, позабудешь что. — Протянув руку за печку, Кряжин вытащил ружьё, в несколько раз обёрнутое доброй суконной тряпицей.

— Господь с тобой, Савелий Макарович! — Глядя на то, как муж неторопливо разворачивает сложенные уголки суконки, Анна испуганно заморгала, и по её лицу в тот же миг стала разливаться мертвенная бледность. — Что ты удумал, опомнись, ведь замёрзнешь в лесу насмерть на таком-то морозе!

— Вороны на улице, и те рты позакрывали с холоду, а ты раскаркалась! Молчи, тебе говорят, об чём не смыслишь!

Дёрнувшись лицом, Савелий машинально глянул в угол с иконами и, видимо, решив осенить себя крестным знамением, сложил пальцы горстью и даже поднёс руку ко лбу, но, почувствовав на себе оторопелый взгляд Анны, передумал и, резко бросив кисть книзу, зло полоснул по женщине острой, как бритва, серой сталью глаз.

— Не ходи, Савушка, в такой-то мороз, какая охота? — цепенея от взгляда мужа, побелевшими губами прошептала Анна. — Заплутаешь, замёрзнешь — где искать? До Вёшек километров тридцать, а до Грачей — все пятьдесят будет, стынь-то какая, а и помочь некому.

— А я ни в ком и не нуждаюсь, у самого руки-ноги есть. — Развернув ружьё, Кряжин раздвинул в улыбке малиновую рамку губ, и глаза его довольно засверкали. — Вот он, помощник мой, есть-пить не просит и не зудит, как комар над ухом. — Понимая, что в словах жены есть доля истины, Кряжин насупился и, больно оцарапав Анну колючками ржавых зрачков, словно мстя за что-то, медленно протянул: — А ты, пластинка заезженная, чего закалядила: затеря-я-ешься, замё-ё-ёрзнешь — что, отделаться от меня не терпится, никак, другого себе приглядела, посговорчивей да попокладистей?

— Христос с тобой, Савелий Макарович, какой другой, ты о чём это? — Прикрыв рот рукой, Анна с укором посмотрела на мужа, и в уголках её глаз сверкнули еле сдерживаемые слёзы.

— Тогда нечего и языком попусту молоть, — углядев предательскую влагу на ресницах жены, Савелий немного успокоился и, сграбастав пятернёй тёмную суконку, с несвойственной для него нежностью провёл тряпкой по стволу. — Ежели ты ещё не полностью дура, слушай меня и понимай: сейчас такое время, что белку, почитай что, голыми руками можно брать и без ножа из шкуры вытряхивать. Она меня ждать не будет, белка-то, ещё неделя, и её днём с огнём во всём Вёшкинском лесу не сыщешь, это понимать надо! — Вытянув короткий обрубок пальца вверх, Кряжин прищурился и, вскинув голову, тряхнул окладистой бородой.

— Подумай, Савелий, замёрзнешь…

С расширенными от страха глазами, Анна втянула голову в плечи и, ожидая неминуемого взрыва, часто-часто заморгала, но, вопреки обыкновению, завалив рот на сторону и криво усмехаясь, Кряжин удивлённо качнул головой:

— Гляжу я на тебя, Анна, не первый год и никак не могу понять, то ли глупая ты до отчаянности, то ли отчаянная до глупости, — не то с сожалением, не то с уважением протянул он. — Ну ладно, потолковали, и — будя. Завтра по темну я уйду, а через день, самое позднее, через два, жди меня обратно…


День тянулся к зениту, но за шесть часов дороги Савелию не встретилось не только ни одного человека, но и ни одного зверя. Изредка разрывая нетронутую тишину белого безмолвия хриплыми надсадными криками, на старые ветви бурых елей садились птицы, и, спружинив, резко подхватывались вверх. Устремляясь к земле, скинутые с ветвей пушистые шапки увлекали за собой стылые помертвевшие иголки. И тогда, исчертив белый лист тонкими острыми насечками, иглы составляли причудливые узоры, а на их месте, на застывших корявых лапах елей, появлялись голые проплешины.

Для такого бывалого охотника, как Савелий, в обычное время шесть часов ходу не составляли никакой сложности: один, без еды и воды, только с ружьём в руках и мешком за плечами, он мог бродить по лесу целыми днями, а иногда и неделями, и, ни разу не сбившись с пути, вернуться домой тогда, когда его уже не надеялись увидеть в живых.

Но в этот раз всё было по-другому. Царапая гортань, обжигающий ледяной воздух не давал вздохнуть полной грудью. Синие и жёлтые огоньки снежной парчи резали глаза так, что от их мелькания шла кругом голова, и, выворачивая внутренности наизнанку, желудок настойчиво и жалобно пел утробным голосом сиротливо воющей волынки.

Уже давным-давно за плечами остался охотничий домик за Ближними Вёшками и сделанные по осени зарубки на осинах у Маланьиного болота, но ни одной белки Савелий так и не увидел. Попрятавшись от мороза, вся разумная живность сидела по норам и дуплам, и только один глупый человек, отмеряя вёрсты, упрямо продвигался вперёд.

Круглощекое солнце закатывалось за верхушки деревьев, разукрашивало снег лилово-алыми полосами. Вытягиваясь, серые тени перекрещивались между собой, набрасывая на лес плюшевую занавеску поздних сумерек. Мороз ослабевал; выпуская из цепких рук кусты и деревья, он уходил куда-то в сторону, и его огненные кольца, лизнув на прощание снег, оставляли на поверхности тонкую, едва заметную плёночку подтаявшего льда.

Измотавшись вконец, Савелий решил сделать привал и разжечь костёр. Облюбовав небольшую полянку, он скинул с ног лыжи и, с трудом поводя затёкшими от усталости плечами, снял и поставил на землю мешок с провизией. Прежде чем ужинать, нужно было набрать хвороста и веток для костра, причём столько, чтобы их хватило до самого рассвета.

Савелий окинул взглядом поляну, развязал рюкзак и, достав из него небольшой топорик, пошёл к дальнему краю у высокой сосны. Ещё днём здравый смысл подсказывал развернуть лыжи и немедленно ехать обратно. Но подобное возвращение домой было бы равносильно признанию своего поражения. Вернуться через несколько часов, да ещё и с пустыми руками, — к этому он был не готов.

Нарубив сухих веток и стволов, Кряжин перетащил всё это к месту будущего костра и, завидев невдалеке берёзу с отслаивающейся корой, решил надёргать бересты. Сложив ветки и сучья наподобие колодца, Савелий развязал тесёмки мешка и, аккуратно обмотав топор тряпкой, убрал его на место. Затянув верёвку до упора, он положил на землю мешавшее теперь ружьё и направился к дальнему краю поляны.

Береста была хорошая, сухая и, легко поддаваясь рукам, отслаивалась от ствола пластами. Оторвав приличную полосу, он хотел уже идти к костру, но, потянув за соседний выступ, решил взять ещё один, впрок. Уцепившись за корявую поверхность рукавицей, он дёрнул пласт на себя и, отрывая его от стволины, сделал несколько шагов в сторону.

Внезапно под его ногами что-то звякнуло и, сорвавшись с тугой пружины, огромный медвежий капкан, припорошенный выпавшим за ночь снегом, сошёлся у щиколотки правой ноги и, пропоров насквозь валенок и мясо, хрустнул где-то у самой кости. Взвыв от огненной боли, Савелий мешком повалился в снег и, согнувшись, попытался дотянуться до железа руками, но неожиданно почувствовал, как деревья завертелись над его головой беспорядочным хороводом, к горлу подкатила тошнота, а валенок стали заливать пульсирующие тёплые струи крови. Ощутив на губах солоноватый привкус, Савелий попытался поднять голову от земли, но, завертевшись серой мутью, сознание покинуло его тело…


Очнулся Савелий от того, что над его ухом кто-то жарко и часто дышал. Постанывая от боли, с трудом раздирая тяжёлые веки, он открыл глаза и, увидев в темноте жёлто-зелёные яркие огоньки, радостно улыбнулся.

— Капкан! Капканушка, родненький! — пересохшие, потрескавшиеся губы Кряжина растянулись в счастливой улыбке. — Друг ты мой ситный, пришёл, не бросил! — хрипло прошептал он, чувствуя, как под языком, вытекая из глубоких трещин губ, сочится тёплая солоноватая кровь.

Точки в темноте стали ярче. Разбиваясь и раздваиваясь, они перебегали забавными цветными фонариками из одного края поляны в другой, и в какой-то момент Кряжину начало казаться, что это вовсе и не глаза Капкана, а мутные холодные звёзды, почему-то упавшие на ночь в снег. Но звёзды становились всё ближе и ближе. С глухим утробным рычанием волки нарезали неторопливые круги и, изучая свою жертву, глядели на неё из темноты жадными злобными глазами.

Почему Капкан не подходит к его руке и почему ему кажется, что жёлтых точек с каждой минутой становится всё больше? Вот они загорелись прямо перед ним, а теперь ещё пара, левее, и ещё… Наверное, он всё ещё без сознания. Но почему тогда дыхание собаки обдаёт его руку теплом?

Темнота, сгустившись, затопила всё кругом, и, потеряв счёт времени, Кряжин уже не мог отличить реальность от сна. Жарко дыша ему почти в лицо, Капкан почему-то ходил кругами, и его зеленоватые щели глаз выжидающе поглядывали на распластанного в полузабытьи беспомощного человека. Закрыв глаза, Савелий снова застонал от боли, и дыхание собаки стало совсем громким. Почувствовав на своей шее тёплую липкую слюну, Кряжин блаженно улыбнулся и, вскрикнув лишь единожды, широко открыл глаза в бездонную звёздную черноту: его путь на земле был окончен.

* * *

— Ты, Кряжина, могла бы и отказаться от билетов в Большой, так настоящие комсомольцы не поступают. — Оправив широкую юбку, Юлия тщательно пригладила выбившиеся кудряшки у висков и, сложив губы в осуждающее колечко, смерила Марью с ног до головы неприязненным взглядом. — Я понимаю, что тебя признали лучшей студенткой факультета по итогам зимней сессии, а значит, ты имеешь полное право на эти билеты, как-никак, премия, но брать их с твоей стороны было всё-таки нечестно.