— Где записи, Макс? Где тетради?

В очередной раз они срывают полотенце с его головы. Макс жадно хватает воздух ртом, втягивает его до самых легких, хотя от каждого вдоха колющая боль пронизывает каждую клеточку избитого тела. Вот он сумел наконец сфокусировать осоловелые глаза и рассмотреть лицо рыжеусого.

— Записи, — повторяет тот. — Скажи, где ты их прячешь, — и покончим с этим.

— Не знаю… никаких… записей…

Малый в кожаном пиджаке, без команды, словно по собственному почину стремясь внести личный вклад в расследование, неожиданно бьет его кулаком в нижнюю часть живота. Новая волна жгучей боли захлестывает Макса, поднимаясь снизу вверх, разливается по груди, отдается в паху, заставляет бессильно корчиться и извиваться, в тщетных попытках прикрыться — веревками он накрепко прикручен к стулу. Внезапно все тело Макса заливает холодный пот, и спустя несколько секунд, уже в третий раз после того, как все это началось, его тяжко рвет, и горькая желчь течет с подбородка на рубашку. Ударивший смотрит на него с отвращением и поворачивается к рыжеусому, ожидая инструкций.

— Записи, Макс.

Не в силах перевести дыхание, тот лишь мотает головой.

— Глядите-ка… — В голосе рыжего звучит сдержанное удивление. — Дедок проявляет чудеса стойкости… В его-то годы.

Следует новый удар — туда же. Макс бьется в судорогах: кажется, будто что-то острое пронизало ему нутро. И наконец, после нескольких мгновений этой бессловесной муки, кричит, и этот короткий, воющий животный крик приносит некоторое облегчение. На этот раз спазм не завершается рвотой. Макс, уронив голову на грудь, дышит прерывисто и тяжко, страдальчески кривится при каждом вдохе. Трясется в ознобе от того, что холодная испарина, пропитав всю одежду, леденит тело.

— Тетради, Макс. Где тетради?

Он чуть приподнимает голову. Сердце стучит суматошно и неровно, а иногда замирает от одного удара до другого, а потом вновь срывается на неистовую, частую рысь. Он не сомневается, что жить ему осталось несколько минут, и сам удивляется собственному безразличию. Своему ожесточенному смирению. Вот не думал, что это произойдет так, думает он в минуту просветления. Что, оглушенный ударами, он без сопротивления, покорно будет вплывать в полузабытье, повиноваться ему как потоку, уносящему во тьму. Однако это именно так. Когда измученное тело так перемолото болью, смерть сулит прежде всего облегчение, прекращение страданий. Долгожданный отдых. Долгий, последний сон.

— Где записи, Макс? Где?

Новый удар, на этот раз в грудь, и следом за ним — вспышка боли, кажется, перешибающей хребет. Тело сотрясают новые спазмы, но ему уже нечего извергнуть из себя. Он непроизвольно мочится и от жгучей боли, сопровождающей это истечение, издает жалобный стон. В голове, будто стиснутой по вискам обручем, несутся, путаясь, бессвязные обрывки мыслей, вереницы странных образов. В помраченном рассудке теснятся в ослепительном блеске какие-то белые пустыни, огромные пространства, волнообразно колышущиеся наподобие ртути. Пустота. Ничего. Иногда в нее вдруг врываются, калейдоскопически мелькая, то лицо прежней Мечи Инсунсы, то фрагменты раздробленного прошлого, то странные звуки. Чаще всего повторяется стук трех шаров, которые ударяются друг о друга и катятся по сукну бильярдного стола, и этот негромкий, монотонный, чем-то даже приятный звук навевает на Макса странный покой. И даже дает ему куража вздернуть подбородок и взглянуть прямо в стальные глаза того, кто сидит напротив.

— Где-где… У мамаши твоей в…

Вслед за последним словом в рыжеусого летит слабый плевок. Жалкий окровавленный сгусток не долетает до цели и падает на пол, чуть не задев собственные колени Макса. Тот, кому он предназначался, рассматривает его с задумчивым видом.

— Отдаю тебе должное, дед. Держишься молодцом.

По его знаку помощники снова заматывают голову Макса мокрым полотенцем.


Экспресс, оставив Ниццу со всеми ее опасностями далеко позади, мчался в ночи на север. Сделав последний глоток арманьяка сорокавосьмилетней выдержки и промокнув губы салфеткой, Макс оставил на скатерти чаевые и вышел из вагона-ресторана. Дама, с которой он сидел за одним столом, поднялась чуть раньше — минут пять назад — и удалялись по направлению ко второму вагону, где ехал и Макс. Счастливый случай свел его за столом с той самой дамой, которая так нежно прощалась на перроне с мужем — судя по всему и скорей всего. Она оказалась француженкой, лет, наверно, сорока, а в ее неброско элегантном tailleur[58] наметанный глаз Макса тотчас признал творение модного дома Магги Руфф. Не ускользнуло от его профессионального внимания и обручальное кольцо на левой руке, которое дама носила вместе с оправленным в золото сапфиром. Усевшись в ресторане напротив, он не стал заводить никаких разговоров, ограничившись лишь чопорным «bonsoir». Ужинали в молчании и обменивались учтиво-безразличными улыбками, лишь когда встречались глазами или когда официант наполнял бокалы. Привлекательная, отметил Макс, разворачивая накрахмаленную салфетку, большеглазая, с тонкими, отчеркнутыми карандашом бровями, с накрашенными без излишку кроваво-красными губами. Покончив с filet de bouef-forestière,[59] она отодвинула десерт и достала из сумочки пачку «Житан». Макс, потянувшись через стол, дал ей прикурить от своей зажигалки. Слегка погнутая крышка откинулась не сразу, и это дало повод обменяться первыми словами, после чего завязался непринужденный легкий разговор: Ницца, дожди, зимний сезон, скорое закрытие Всемирной выставки в Париже. Выяснилось, что провожал ее в самом деле муж. Что живут они круглый год в Кап-Ферра, но одну неделю в месяц она проводит в Париже по служебным делам: заведует отделом мод в журнале «Мари-Клер». Спустя пять минут она уже смеялась Максовым шуткам и, когда он говорил, смотрела на его губы. «Вы никогда не думали о карьере модели?» — спросила она чуть погодя. Наконец взглянула на свои миниатюрные часики, заметила, что время уже позднее, широко улыбнулась на прощанье и покинула вагон-ресторан. Опять же по счастливому совпадению оказалось, что едут они в соседних купе — номер четыре и номер пять.

Макс миновал поездной салон-бар — где в этот час было шумно и оживленно, как в баре отеля «Ритц», — пересек площадку между вагонами, где громче слышался грохот локомотива и монотонный перестук колес по стыкам, потом тамбур и остановился перед купе проводника: тот проверял список пассажиров, и в неярком свете маленькой лампочки поблескивала вышитая на кармане его форменной тужурки эмблема железнодорожной компании — два маленьких золоченых льва. Проводник — лысый, усатый, со шрамом на макушке (потом, когда Макс поинтересовался, откуда эта отметина, оказалось, что получил ее на Сомме от осколка гранаты) — был чрезвычайно любезен. Они потолковали немного о шрамах, о войне, затем — о спальных вагонах, пульманах, поездах и международных линиях. В нужный момент Макс вытащил портсигар, поднес сигарету к огоньку спички, предупредительно извлеченной из фирменного коробка и чиркнутой, так что вскоре, когда они уже покурили и поболтали доверительно, всякий, кто проходил мимо, счел бы их друзьями давними и закадычными. Еще через пять минут Макс взглянул на часы и тоном, подразумевающим, что, случись ролям перемениться, уж он-то не задумываясь оказал бы проводнику любую услугу, попросил открыть своим ключом внутреннюю дверь между четвертым и пятым купе.

— Не могу, — слабо возразил проводник. — Нельзя. Не положено.

— Знаю, знаю, друг мой, что не положено… Но знаю и то, что вы сделаете это для меня.

С самым безразличным видом он сопроводил эту реплику почти незаметным движением, в результате которого в руке проводника оказались две стофранковые купюры, неотличимые от полученной при посадке. Тот еще минутку отнекивался, хоть и было очевидно, что делает он это исключительно ради того, чтобы поддержать престиж «Compagnie Internationale des Wagon-Lits». Но вот наконец спрятал деньги в карман и жестом светского человека надел фуражку.

— Завтрак прикажете подать в семь? — с полнейшей естественностью осведомился он, пока шли по коридору.

— Да. К этому часу будет то, что надо.

Последовала почти неуловимая заминка:

— На двоих?

— На одного, будьте добры.

При этих словах проводник, уже дошедший до двери четвертого купе, устремил на Макса благодарный взгляд. Спокойней работается, читалось в нем, когда знаешь, что не перевелись еще на свете джентльмены, умеющие соблюдать приличия.

— Будет исполнено.

И в ту ночь, и в следующие Макс мало спал. Женщину звали Мари-Шанталь Эльяр: она оказалась жизнерадостной, темпераментной, приятной, и он наведывался к ней и в те четыре дня, что оставался в Париже. Помимо прочего, это было превосходное прикрытие, а вдобавок он получил от нее и прибавил к тем тридцати тысячам франков, что извлек из сейфа Томаса Ферриоля, еще десять. На пятый день, после длительных размышлений о ближайшем будущем, Макс снял со счета в банке «Барклай — Монте-Карло» все, что там лежало. Потом в конторе Кука на улице Риволи купил билеты: один — на поезд до Гавра, другой, первого класса, на трансатлантический лайнер «Нормандия» до Нью-Йорка. Расплатившись за номер в отеле «Мёрис», он положил в плотный желтый конверт письма графа Чиано и с рассыльным отправил их в итальянское посольство. Не приложив никакой сопроводительной записки или пояснения. Все же перед тем, как вместе с чаевыми вручить конверт портье, он немного помедлил и задумчиво улыбнулся. Потом вытащил из кармана перо и, там, где обычно указывают отправителя, вывел прописными буквами имена Мауро Барбареско и Доменико Тиньянелло.


Макс потерял представление о времени. Тьма, боль, допрос, непрестанные удары, и, когда в очередной раз с его головы сдергивают мокрое полотенце, он удивляется, что снаружи в комнату еще проникает свет. А голова болит сильней всего, болит так, что кажется, глаза в буквальном смысле лезут на лоб каждый раз, как он чувствует беспорядочное биение крови в висках и перебивчивый стук сердца. Впрочем, вот уже некоторое время его не трогают. Сейчас он слышит звуки русской речи, и, покуда глаза еще не привыкли к свету, едва различает смутные силуэты. Когда же наконец четкость зрения к нему возвращается, видит, что в комнате появился еще один человек — крупный и светловолосый, он с любопытством смотрит на Макса водянистыми голубыми глазами. Облик кажется ему знакомым, но в таком состоянии он не может напрячь память, собрать мысли. В следующую секунду любопытство на лице вошедшего сменяется недоверчивым неодобрением. Качнув головой, он о чем-то коротко переговаривается с рыжеусым, который сейчас уже не сидит напротив Макса, а поднялся на ноги и тоже внимательно его рассматривает. Судя по тому, что он отвечает резко, нетерпеливо и с заметным раздражением, рыжеусому не нравится услышанное. Разговор теперь идет на повышенных тонах — блондин на чем-то настаивает. И вот он отрывисто и сухо произносит что-то — явно отдает приказ — и выходит из комнаты как раз в ту минуту, когда Макс наконец узнает его. Это гроссмейстер Михаил Соколов.