— Неправда. Тебе совершенно безразлично, твой он сын или нет.

— Может быть, я перед тобой в долгу…

— В долгу?.. Ты?

— Ну, значит, потому, что я любил тебя.

— В Ницце?

— Везде. Всегда.

— Странная у тебя манера любить… Была и есть.

Меча присаживается на кровать, где разложено снаряжение. Максу вдруг хочется снова объяснить ей то, что она и так прекрасно знает. И пусть ненадолго дать волю застарелой злобе.

— Ты ведь никогда не спрашивала себя, как видят мир те, у кого нет денег, правда? Как смотрят они на мир, просыпаясь по утрам?

Она удивленно глядит на него. Макс говорит без горечи, с холодной убежденностью. Как о чем-то несомненном.

— У тебя никогда не возникало искушения, — продолжает он, — объявить личную войну тем, кто спит спокойно и не тревожится о хлебе насущном. Тем, кто приближается к тебе, когда ты им нужен, возносят тебя, когда им этого хочется, но все же не позволяют тебе высоко держать голову.

Подойдя к окну, он показывает на пейзаж Сорренто и на роскошные виллы, ступенями поднимающиеся по склону в пышной зелени Капо.

— А вот у меня возникало, — продолжает он. — И было время, когда мне казалось, что я способен победить в этой войне. И больше никогда не чувствовать себя посмешищем на этом нелепом празднике жизни… Прикасаться к тонкой коже сидений в роскошных автомобилях, пить шампанское из хрустальных бокалов, ласкать красивых женщин… Обладать всем тем, что у тебя и обоих твоих мужей было изначально, благодаря простому и глупому везению.

Он на миг замолкает, чтобы снова взглянуть на нее. С этой точки, в этом свете она кажется почти такой же красивой, как прежде.

— И потому для меня никогда не имело ни малейшего значения, люблю я тебя или нет.

— А для меня имело.

— Ты могла позволить себе такую роскошь. И ее тоже… Меня занимало другое. Любовь не была делом первостепенным.

— А сейчас?

Он подходит ближе, всем своим видом демонстрируя покорность судьбе.

— Я уже сказал тебе об этом два дня назад. Я сел в лужу. Сейчас мне шестьдесят четыре года, я устал. Мне страшно.

— Понимаю… Да, разумеется. Ты делаешь это ради себя самого. Это и привело тебя сюда, в этот отель. Дело не во мне и не в моей просьбе. Причина — не я.

Макс садится рядом с ней на край кровати.

— Да нет, — возражает он. — В тебе. Может быть, не впрямую… В том, какой ты была и какими мы стали… Ты и я.

Меча смотрит на него почти нежно:

— Как ты прожил эти годы?

— После краха? Медленно катился вниз, пока не оказался там, где ты меня видишь. Сам себе напоминал разбитое войско, которое отступает с боями, а меж тем тает на глазах.

На какой-то миг Максу по давней привычке хочется сопроводить эти слова героической полуулыбкой, но он тотчас подавляет порыв. Ни к чему. С другой стороны, все, что он сказал, — правда. И он знает, что она это знает.

— Сразу после войны для меня настало золотое время. Началось восстановление, открылись новые возможности, пошли крупные дела… Так мне показалось. На самом деле на сцену вышли совсем другие люди. Другой класс. Другой вид мерзавцев. Они были не лучше прежних, но грубее и проще. И эта грубая простота вдруг оказалась весьма прибыльна… Мне трудно было приспособиться к этим обстоятельствам, я совершил несколько промахов. Доверился тем, кому доверять не следовало…

— Тебя посадили?

— Да, но дело не в том… Начал рушиться мой мир. Точней сказать, он рассыпался, стоило лишь до него дотронуться. А я это не сразу понял.

Он еще немного рассказывает, сидя очень близко к внимательно слушающей женщине. Десять-пятнадцать лет жизни уложены в несколько слов беспристрастного и сжатого отчета. Коммунистические режимы, установившиеся в Центральной Европе и на Балканах, добавляет он, покончили со старыми схемами, так что снова пришлось искать счастья в Испании и Южной Америке. Впустую, впрочем. Другую попытку он предпринял в Стамбуле, где стал партнером некоего владельца баров, кафе и кабаре, — из этого тоже ничего хорошего не вышло. Оттуда его на какое-то время занесло в Рим, и там он служил элегантной приманкой для американских туристок и иностранных актрис третьего разбора — водил их к «Стреге» и «Дони» на виа Венето, в ресторан «Фортунатто» неподалеку от Пантеона, к «Ругантино» на Трастевере или сопровождал в походах за покупками, получая от владельцев соответствующую мзду.

— Последний взлет везения был у меня несколько лет назад, в Портофино, — завершает он свой рассказ. — Или мне так показалось. Заработал три с половиной миллиона лир.

— Женщина?..

— Неважно. Главное — заработал. Через два дня приехал в Монте-Карло, остановился в дешевой гостиничке. У меня было предчувствие удачи. В тот же вечер пошел в казино и набил карманы фишками. Поначалу везло необыкновенно, и я боялся спугнуть удачу. В итоге проиграл двенадцать раз подряд… Поднялся из-за стола пустой.

Меча рассматривает его внимательно. Чуть удивленно.

— Все спустил?

Макс призывает себе на выручку испытанную улыбку — светскую, припоминающую и сообщническую.

— У меня оставались две фишки по пятнадцать тысяч франков каждая, и я отправился в соседний зал, где играли в рулетку: думал отыграться. Рулетка уже была запущена, а я держал свои фишки в руке и не мог решиться. Потом наконец поставил — и проиграл… Полгода спустя я был уже в Сорренто и служил шофером.

Улыбка медленно, будто улетучиваясь, исчезает с его лица. Теперь губы его студит лишь бесконечное разочарование.

— Я уже говорил тебе, что устал. Но не сказал, до какой степени.

— Еще ты сказал, что тебе страшно.

— Сегодня почему-то не так… Или мне кажется…

— А ты знаешь, что тебе ровно столько лет, сколько клеток на шахматной доске?

— Не задумывался над этим.

— А меж тем это именно так. Как тебе это совпадение? Сойдет за добрый знак?

— Или за дурной.

Меча минуту молчит. Потом, склонив голову, смотрит на свои руки, испятнанные старостью.

— Однажды в Буэнос-Айресе, лет пятнадцать назад, я увидела человека, очень похожего на тебя. Двигался в точности как ты. Я сидела с друзьями в баре отеля «Альвеар», а он вышел из лифта… Мои спутники просто оцепенели, когда я схватила свое пальто и выскочила за ним. Минут пятнадцать я пребывала в уверенности, что встретила тебя… Я прошла за ним до самой Реколеты, где он заглянул в «Бьелу», кафе на углу. Я вошла следом. Он сел за столик у окна, а когда поднял на меня глаза, я увидела, что это не ты. Я обошла его, вышла в другую дверь и вернулась в отель.

— И все?

— И все. Но казалось, что сердце вот-вот выскочит из груди.

Они смотрят друг на друга очень близко, спокойно и пристально. В прежние времена, в другой жизни, думает Макс, будь они у стойки фешенебельного бара, сейчас был бы самый момент заказать еще порцию или поцеловаться. Медленно приблизив лицо, Меча целует его. Очень нежно.

— Поосторожней там завтра.


В зеркале заднего вида уплывала вдаль светящаяся арка на проспекте Англичан, отделявшая его от мглистой полутьмы над бухтой. Миновав Лазарето и Ла-Резерв, Макс остановил машину на одной из смотровых площадок возле моря, выключил дворники и фары, заглушил мотор. Дождевые капли, срываясь с верхушек пиний, барабанили по капоту «Пежо-201», арендованного сегодня днем. Осветив спичкой циферблат, Макс некоторое время неподвижно сидел и курил, покуда глаза не привыкли к темноте. Шоссе, окаймлявшее подножье горы Борон, было пустынно.

Он наконец решился. Выбросил сигарету и вышел из машины — тяжелая сумка с инструментами оттягивала плечо, под мышкой был еще сверток, с полей шляпы подкапывало, прорезиненный темный плащ поверх черного свитера и трико был застегнут доверху, а удобные парусиновые кеды на резиновой подошве промокли после первых же шагов. Горбясь под дождем, он пошел до дороге и, добравшись до угадывавшихся в полутьме вилл, остановился, чтобы проверить направление. Перед одним из домов за высокой оградой горел фонарь, и расплывающийся во влажном воздухе ореол оказался единственной световой точкой. Обходя этот дом, Макс свернул с шоссе, вступил на тропинку, вившуюся меж пиний и кустов, и, хватаясь за них руками, пошел, стараясь не оступиться и не упасть в приливную неспокойную воду, которая поплескивала о скалы совсем неподалеку. Дважды он укалывался о ветки и, пососав ранки, чувствовал солоноватый вкус крови во рту. Дождь, сильно мешавший ему, немного ослабел, когда Макс, сойдя с тропинки, вновь выбрался на шоссе. Фонарь теперь светил ему в спину, едва выхватывая из мрака угол каменной стены. И в тридцати шагах мрачно высился дом Сусанны Ферриоль.

Макс скорчился у подножья кирпичной ограды под темными пятнами пальм. Потом развернул сверток, достал грубошерстное одеяло, обвязал его вокруг пояса, чтобы не сковывало движения, и, обхватив влажный ствол дерева, полез по нему. Расстояние было не больше метра, но прежде чем преодолеть его, он набросил вдвое сложенное одеяло на гребень стены, куда были торчком вмазаны осколки битых бутылок. Потом перебрался на него сам, почувствовав под ладонями безопасные теперь острия, и спрыгнул на другую сторону, перекатившись, чтобы ослабить силу толчка и не повредить ноги. Поднялся, стряхнул с себя воду и грязь. В отдалении, меж деревьев, тускло мерцал фонарь, освещая сторожку и посыпанную гравием аллею, выводящую к главному входу. Стараясь держаться в темноте, Макс обогнул дом сзади. Он двигался очень осторожно, стараясь не шлепать по лужам и не споткнуться о куртину, не натолкнуться на каменные вазы с цветами. От дождя земля раскисла, думает он, и в самом доме, и вокруг него — четкие следы подошв, а на площадке, где он оставил машину, — протекторов. Продолжая с тревогой об этом думать, он снял макинтош и шляпу и сложил их под тем окном, куда собирался влезть. Как бы поздно ни вернулась Сюзи Ферриоль с ужина в Симье, она не сможет не заметить вторжение. Но если повезет, к тому времени, когда появится полиция, он будет уже далеко.