Не знаю, чем бы дело закончилось: то ли она потребовала бы, чтобы я распустила вышитых жучков-паучков, то ли позволила им остаться, — но тут раздался стук в дверь.

Узнав, кто именно пришел, миссис Ри побелела.

— Господи! — шепнула она одними губами.

В дом явился судебный пристав.

— Вы — миссис Элиза Розана Джеймс? — обратился он ко мне.

В ответ я лишь кивнула; он продолжал:

— Вам надлежит явиться в Арчский суд[15] в Лондоне восьмого декабря тысяча восемьсот сорок второго года.

— Зачем?! — изумилась я.

Пристав неловко переступил с ноги на ногу.

— Вам предъявлено обвинение в супружеской измене, мадам.

Когда он ушел, я рухнула в кресло.

— Как Томас мог?! Так со мной обойтись!

— Ах, боже мой! — сокрушенно вздохнула миссис Ри. — Лейтенанта Джеймса явно оповестили о твоих приключениях. Клянусь, он узнал об этом не от меня.

— Но ведь он первый мне изменил. Я же именно поэтому от него и ушла.

— Это не имеет значения, — возразила миссис Ри.

— Как не имеет?! — вскричала я. — Он — неверный муж!

— Ты великолепно знаешь, что мужчина может поступать, как ему заблагорассудится.

— А я заявлю в суде, как было дело. И предъявлю встречный иск.

Миссис Ри прикусила губу.

— Ничего не получится. Единственное основание, на котором ты могла бы с ним развестись, — чрезвычайно жестокие побои.

— Он меня бил.

— Но не до смерти. По закону, муж вправе наказывать свою жену.

— Значит, закон несправедлив!

Миссис Ри тяжело осела в кресло и покачала головой.

— Ты уязвила его гордость. Он тебе это не спустит.

— Но как я стану жить? — внезапно ужаснулась я. — Если Томас со мной разведется, то и денег высылать не станет. Я останусь без гроша.

Миссис Ри нервно сцепила руки.

— Не знаю, чем тебя утешить. Это конец. Уж так скверно, что хуже быть не может.

— Ну как он может так со мной поступать?!

Миссис Ри вынула из рукава новой платок и промокнула глаза.

— Господи! — вздохнула она. — Бедная моя, несчастная детка.


У себя в спальне я долго сидела не шевелясь, глядя в одну точку. Милая миссис Ри была расстроена даже больше, чем я. Она так старалась уберечь меня от позора, и вот — я обрушила позор на нее. Она ни словом не обмолвилась, но я понимала, что не могу оставаться с ней под одной крышей.

После развода Томас не просто лишит меня средств к существованию — по его милости я окажусь вне общества. Я буквально видела его лицо, искаженное холодным бешенством и жаждой мести. Обвиняя в супружеской неверности, он намерен опозорить меня и уничтожить. Каждая подробность моих отношений с Джорджем станет известна, мое имя будет втоптано в грязь. Когда суд закончится, моя жизнь будет кончена тоже.

Я размышляла о Джордже, заново переживала время, которое мы провели вместе. Вспоминала, как мы робко целовались, наглядевшись на дельфинов и летучих рыб. Как засыпали в объятиях друг друга в отеле «Империал». В течение этих коротких, ни с чем не сравнимых месяцев я полностью отдалась любви — и что получила взамен?

Внезапно во мне все восстало. Сколько можно меня топтать, в конце-то концов? Я — молода и полна жизни, мне всего двадцать два года; я — женщина, а не какой-нибудь ветхий, рассыпающийся в труху пенек. Когда я сбежала с Томасом, мне уже тогда твердили, что я погубила свое будущее. Когда я влюбилась в Джорджа, мне снова прочили погибель. Теперь муж задумал со мной покончить. Однако я дважды избежала верной погибели; избегу ее и сейчас.

Я бросила взгляд кругом. Моя милая спаленка, моя тюрьма, где стены оклеены обоями в цветочек. По крайней мере я могу избавить миссис Ри от дальнейших неудобств. Попрошу у нее только одно: денег, чтобы добраться до Лондона.

Уложив вещи, я спустилась вниз.

— Куда же ты? — горестно спросила моя добрая тетка. — Что ты станешь делать?

Я расцеловала ее в обе щеки.

— Не тревожьтесь. Я о себе позабочусь, обещаю.

Мы неловко стояли в прихожей, затем миссис Ри привлекла меня к себе и крепко обняла. Я прильнула к ней. Как не хотелось отпускать!

— Простите, — пробормотала я, отстранившись.

Она отвела мне от лица выбившуюся прядь волос.

— Не забывай: на свете есть люди, которые тебя любят.


Я покинула Шотландию под громкий стук дождевых капель. Возле Мурфутских холмов река Твид подмыла берега, и вода плескалась на самой дороге. Сильный ветер бился в бок кареты, грозя опрокинуть. Возница хотел повернуть назад, но я отказалась. Вместо этого кричала ему, чтобы гнал лошадей — быстрее, быстрее, навстречу ветру и дождю.

Глава 18

Сидя в подпрыгивающей на ухабах карете, я рассмотрела конверт, который миссис Ри отдала в последнюю минуту перед отъездом. Письмо принесли вскоре после того, как у нас побывал судебный пристав; нам было не до письма, и конверт остался лежать на столике в прихожей. Да и вообще, зачем читать то, что я уже знаю?

Несколько раз, когда лошади замедляли бег и карету начинало меньше трясти, я вынимала конверт и принималась разглядывать заново. Плотная белая бумага потерлась, помялась, один уголок порвался. Письмо было опущено в Калькутте двенадцатого декабря 1841 года, целых три месяца назад. Адрес написан рукой моей матери. Буквы неровные, прыгающие, словно мать с огромным усилием сдерживалась. Я представляла себе, как ее праведный гнев изливается на бумагу, а затем течет из Калькутты в Эдинбург — через Бомбей, Портсмут и Лондон. Мне буквально слышались упреки и обвинения, прорывающиеся сквозь потертый конверт. «Как ты могла так поступить со мной, со своим отчимом, с бедной миссис Ри?» Не стоило и открывать. Не знаю, отчего я не выбросила письмо сразу. Материнские упреки звенели у меня в голове, вовсе не обязательно было их видеть облеченными в слова на бумаге.

Перевернув конверт, я внимательно рассмотрела печать.

Три часа спустя я ее вскрыла.

В конверте оказалась одна-единственная карточка из плотной тисненой бумаги, с черной рамкой. Никакого письма, никаких злых упреков. В недоумении и тревоге, я вынула карточку, прочла скупые типографские строчки. Перечитала. С трудом осознала их смысл. Показалось: я падаю, я тону, а стены кареты то вздымаются до небес, то вдруг опадают. Я вцепилась в подлокотник, карточка с траурной рамкой качалась и плавала перед глазами. Мелкий, аккуратный шрифт, коротенькие строчки. Официальное сообщение о смерти майора Патрика Крейги.

«Не может быть!» — думала я.

Я заново перечитала сообщение, пытаясь найти в нем что-нибудь еще. Должно же быть что-то еще — слова соболезнования, упоминание о последних словах майора Крейги, его последняя мысль, воспоминание! Как могут эти короткие пустые строки означать такую невообразимую утрату? В сообщении говорилось, что мой отчим похоронен на военном кладбище в Динапуре; там же был похоронен отец. Мне вспомнилось, как я стояла возле матери, одетая во все черное, и моя одежда — точная копия ее наряда, хотя я совсем еще кроха. Перед нами — глубокая могила в сухой пыльной земле, над горками благовоний курятся дымки.

Я зажмурилась. В висках молотками билась кровь, в груди болело.

Быть может, это я преждевременно свела майора в могилу? В скрипе колес, в стуке лошадиных копыт слышался голос матери: «Сумасбродная, взбалмошная девчонка. Погоди: ты еще получишь по заслугам». Нет, неправда. Не может такого быть. В его смерти я не виновна! А тихий упорный голосок нашептывал: «Ты уже потеряла одного отца. Как же умудрилась потерять и второго? Кому нужна такая скверная девчонка, как ты?»

Безуспешно пытаясь сдержать слезы, я ударилась головой о стенку кареты, снова и снова. В памяти мелькали воспоминания и образы раннего детства. Вот папа Крейги сплетает руки и показывает на стене шевелящиеся тени — кролик с осликом. Вот он дарит мне засахаренный орех и обещает, что мы теперь будем одной семьей. А вот папа Крейги приносит домой попугайчика Полли и учит говорить: «Люби Лизи, люби Лизи».

Задернув на окошке грязные занавески, я прижала к лицу кулаки, но все мои беды и горести пробились сквозь них и нахлынули разом. Я заплакала, и это был плач маленького беззащитного ребенка. Я была четырехлетней крохой, у которой умер отец. Я была ничего не понимающей семилетней девчушкой, которую отослали из дома куда-то за тридевять земель. Я рыдала, пока не заболело горло и не вспухли глаза, пока не промокли от слез рукава моего пальто.


В течение долгих лет, что я жила в Шотландии, а затем училась в школе, майор Крейги писал мне письма. Именно он был той ниточкой, что связывала вместе разноцветные лоскутки моей жизни. Я вспомнила нашу встречу в Калькутте, когда я уехала от Томаса. «Какая ты у меня красивая девочка», — сказал майор с теплой улыбкой. Когда мы с ним прощались на причале, помню, мне было стыдно, что я его подвела. И все же, что бы со мной ни приключалось, я ни на миг не усомнилась: майор будет меня по-прежнему любить. Он был моим ангелом-хранителем. Я принимала его как данность, как можно принимать озеро, на берегу которого стоит твой дом, или гору, у подножия которой живешь. А теперь порвалась очередная ниточка, связывавшая меня с прошлым, и я заново ощутила себя совершенно одинокой в огромном неласковом мире.

Вытерев слезы, я в последний раз перечла строчки в траурной рамке. Я не была на похоронах в Индии, однако могла почтить память майора здесь и сейчас. Я сунула уголок карточки сквозь решетку печки; плотная бумага потемнела, затем на ней вспыхнул огонек. Выпрямившись, я держала горящую карточку в воздухе, а желто-оранжевые язычки пламени пожирали страшные слова. Когда имя майора Крейги уже нельзя было разобрать, я выбросила карточку в окно. Порыв ветра подхватил ее, вскинул к небу, она ярко вспыхнула — и исчезла.