Вера Ветковская - Танец семи покрывал

— Спасибо; кадмий красный, стронциановая желтая, изумрудно-зеленая, кобальт зеленый светлый, окись хрома, ультрамарин, краплак средний, кость жженая… Артист перед выходом на сцену настраивается с помощью грима перед зеркалом, а я твержу про себя эти волшебные слова. Их можно положить на шум прибоя, как гекзаметр.

На другой день Стася набросала сперва углем, а потом кистью эскиз. Кисть позволяла делать тоновый подмалевок светотени.

— Так что это будет? — не утерпел Переверзев.

— Натюрморт.

— Так я тебе и поверил.

Стася умброй прописала теневые части «натюрморта», набросала структурную форму предметов-растений, уточнила композицию.

Теперь кое-какие смутные догадки относительно сюжета полотна появились у Павла, но, чтобы Стася не выжила его прежде времени из мастерской, он затаился в углу как модель.

Пошли в ход жидкие краски, наметился цветовой подмалевок. Стася пока не вдавалась в детали, искала большие цветовые отношения.

Наконец по прозрачному подмалевку она принялась прописывать освещение и полутеневые места форм. Освещенные — корпусно, плотно, пастозными мазками с применением белил, тени — легкими прозрачными красками. Но перед тем как приступить к нюансировке, она все же вспомнила о присутствии Павла:

— Ступай, Павел. Дальше я пойду одна.

Он был вынужден спуститься вниз, испытывая зависть к Стефу, чье присутствие в мансарде не мешало Стасе.

Внизу на кухне Марианна готовила плов.

— Что, спровадила? — спросила она.

— Боюсь, на этот раз Стася затевает нечто сверхвеликое, — почтительно произнес Павел.

— Как раз ты-то этого не боишься, — пробормотала Марианна, оборачиваясь к нему. — Ой, какой лохматый! Нагни голову, я приглажу тебе волосы. Ты-то не боишься ее дара, а вот Чон…

Переверзев резко выпрямился, не дав пригладить свою шевелюру.

— Не надо так, Марьяша. Не надо так о Чоне. Он любит Стасю. Если б он ее не любил, я… я не знаю, что бы ему сделал…

— Любит, — равнодушно согласилась Марианна. — Но согласись, ее дар — огромное искушение для мужчины. Мало кто способен простить женщине ее дар. Вот ты — можешь.

— У каждого свои искушения, — молвил Переверзев.

— А я придумала кое-что, чтобы ты не поддался искушению, Павлик. Озеровская, певица, строит себе дачу по какому-то особому проекту в Родниках по Курской дороге. Она ищет для строительных работ честного, трезвого бригадира. Я уже порекомендовала ей тебя, Павлик. Чон вот-вот приедет, поезжай, Павлик, в эти самые Родники, не искушай судьбу.

Переверзев тяжело вздохнул:

— Что, неужели так заметно?..

— Шила в мешке не утаишь. Езжай с богом. И так голова кругом. Тут еще Стефан с этой Зарой… Она тоже скоро приедет…

— Тебе она не нравится? — помолчав, спросил Переверзев.

— И тебе она не нравится, — ответила Марианна.

Спустя две недели в девятом часу утра стукнула калитка.

Чон прошел в сад, запрокинул голову, глядя на веранду второго этажа.

Стеф сидел спиной к саду; голова его была окутана дымом сигареты.

Чон вытащил из кармана монетку и запустил ею в Стефа. Тот подскочил, обернулся, увидев Чона, просиял и открыл было рот, но Павел приложил палец к губам.

Он взял стремянку, стоявшую под вишней, обобранной перед отъездом в Родники Переверзевым, приставил ее к стене и вскарабкался на веранду.

Стася не слышала его шагов. В своем широком сарафане, запачканном краской, она стояла перед холстом с масленкой в одной руке и бутылочкой дамарного лака в другой.

Чон подошел ближе — и тогда увидел картину.

И он как будто выпал из реальности, позабыл про Стасю, про себя самого…

«Увидел» — в значении узнал, как узнают иногда незнакомую девушку, лицо которой жило в глубинах твоей памяти всегда.

Картина, написанная Стасей, принадлежала к шедеврам, которые словно вечно существуют в природе, но они невидимы до тех пор, пока не придет художник, которого позовет именно эта картина. Да, некоторые творения гениев как будто спускаются с небес, когда приходит их время, — а их творцы со своею неудачной судьбой, непризнанные, растерянно стоят в стороне…

Картина представляла собою колесо обозрения, на котором любят кататься дети, сплошь увитое цветами и обрамленное знаками зодиака, под которыми они восстают из земли. Нижняя часть колеса была оплетена мартовскими цветами — багульником, подснежником, дремотной фиалкой, дальше шли апрельские мать-и-мачеха, ландыш, незабудка, на стыке Овена и Близнецов расцветали жасмин и сирень, акация, кукушкины слезки, васильки, цикорий, ромашка, пион — все это перепадало Раку, добавлявшему в этот пир цветов настурцию, бархотку, колокольчик, календулу, розу; наверху из созвездия Льва, как из рога изобилия, сыпались гладиолусы, астры, орхидеи, лилии, тигровые и речные, кувшинки; Дева добавляла к ним лотос; внизу, в садах Скорпиона и Стрельца, распускались белоснежные хризантемы, декабрьская вьюга приносила морозоустойчивые гвоздики, и Козерог добавлял к ним морозные лилии, украшающие окна наших теплых жилищ…

Чон очнулся. Он забыл, что они со Стасей давно не виделись.

Он не помнил, что она — его жена.

С бешено колотящимся сердцем он всматривался в краски, которыми Стася написала иней на стекле, недоумевая, как ей удалось добиться эффекта теплой голубизны…

— Ты лессировку делала ультрамарином?

— Как ты догадался? — спросила Стася.

Стыд обжег сердце Чона. Он понял, что означал этот ее машинальный ответ — Стася всегда ощущала его рядом с собою. Она отозвалась как будто на свой внутренний голос.

Стыд стиснул его горло. Он ничего не мог поделать с собой. Это была боль, это была зависть.

— Мелкие комочки видны, — ответил он хриплым голосом.

— Значит, плохо флейцем прошлась, — задумчиво произнесла Стася — и вдруг, вжав голову в плечи, стала медленно оборачиваться.

Она побледнела, масленка выпала из ее рук.

С криком Стася бросилась Чону на шею, покрывая его лицо быстрыми, детскими поцелуями.

Чон крепко, изо всех сил обнимал ее, зарывшись в ее волосы.

Но сквозь них он видел картину.

В глаза вливалась небесная красота, в слух — музыка сфер, а сердце никак не могло вытолкнуть наружу тяжелый, черный сгусток, никак не могло, никак.

«Ничто так не способствует успеху как успех», — любил говаривать Юрий Лобов, и Зара на личном опыте убедилась, что это — святая истина.

Лобов бросил свою пластическую группу в гастроли по Прибалтике, как маленьких детей в воду, выплывут — станут отличными пловцами, не выплывут — пусть поищут себе другое поприще.

Там, в Прибалтике, у него были связи и люди, готовые предоставить ему помещение и собрать зал, но Юрий, человек осторожный и осмотрительный, несмотря на то что любил производить совсем другое впечатление, повез в турне вместе со своей труппой и двух звезд — Стаса Снитковского и Люду Одарову, сумев, правда, обставить дело так, будто и Стас и Люда, особо любимые в Прибалтике, сами милостиво разрешили лобовской труппе вклиниться со своими номерами между их выступлениями.

И Стас и Люда позже на всю оставшуюся жизнь возненавидели Лобова, и, если бы не высшие экономические соображения (считать все артисты хорошо умеют), расторгли бы с Юрием договор меньше чем через месяц.

Уже с четвертого выступления (было это в Краславе) стало ясно, что «Нереиды», так Юрий назвал свою группу, вызывают у публики куда больше интереса, чем поднадоевшие Снитковский и Одарова. Выступления Стаса проходили уже с такими жалкими аплодисментами, что он сам был вынужден предложить поменяться очередностью номеров с «Нереидами». Группа стала выступать последней, после песен Люды и Стаса.

И тогда наступил звездный час Зары.

Однажды вечером после выступления в маленьком городе Даугавпилсе — Зара снимала грим перед зеркалом — Лобов вошел в гримерку с какой-то книгой в руках, бросил ее на столик, подняв облачко пудры.

— Ты Пушкина читала?

— В школе, — буркнула Зара.

— В школе? И все? Неужели тебе самой никогда не хотелось раскрыть книгу поэта и выяснить, на самом деле он воздвиг себе нерукотворный памятник или нет…

Зара метнула на него взгляд, означавший, что она с покорностью готова вынести вступление Юрия к основной части его речи, которая, она знала по опыту, может уместиться в одно предложение.

— Как это можно не читать Александра Сергеевича и не чтить, — нудным голосом продолжал выговаривать Юрий, обращаясь теперь к остальным трем девушкам, намазывающим лица кремом. — И вы, молодые леди, незнакомы с произведениями этого автора?

Девушки все как одна отвернулись от Зары, подставляя ее как единственную мишень под ехидные остроты мастера.

— Так вот, Зара, — ощутив силу этого общего движения, обратился к девушке Лобов. — Тебе что-то говорит название «Египетские ночи»?

— Ну, это где Клеопатра убивала своих любовников за ночь любви, — припомнила Зара и порывисто обернулась к учителю с тревожными и вопрошающими глазами.

— Нет, ты меня неверно поняла, — ответил он, я не собираюсь облачать тебя в одеяние великой египетской стервы с тем, чтобы вокруг твоей персоны выплясывал миманс…

Девушки с облегчением переглянулись.

— Что еще ты можешь вспомнить из этого выдающегося произведения русского гения?

— Ну, там какой-то был тип… стихи сочинял… — неохотно ответила Зара.

— Не просто стихи, а импровизации… Вообще, Зарема, в свободное время прошу тебя заняться самообразованием. Я сам дам тебе список книг, понятно? А теперь промокни лицо лигнином, и пойдем ко мне в номер, я хочу показать тебе по видашнику одного артиста…