Наталья Майорова - Танец с огнем

– Давай хоть Агафона подержу! – Настя так нервничала, что, обычно чистюля, готова была испачкать платье грунькиной кровью.

– Не, я сама…

«Зверица, – подумала Настя. – Как она есть. И всегда такой была. Никому детеныша не доверит. Разве что Любовь Николаевне, случись она здесь – дала бы? – и тут же. – Да случись Люба здесь, она бы все сто лет как разглядела, заранее устроила, все бы кругом по ее указке бегали, как наскипидаренные, и она в центре всего, главнее роженицы…»

– Пойдем, – сказала Груне Настя.

– Надо ль? – усомнилась Агриппина – вымытая, переодетая в чистое платье и с красиво уложенными на голове косами.

Настя старалась воспроизвести прическу, которую когда-то делала для Анны Львовны Гвиечелли по ее заказу – две маленькие косички полукружьями спускаются на виски, а наверху из остальных волос сооружается что-то вроде короны. Грунькина коса была как бы не в два раза толще Энниной, поэтому корона из кос получилась весьма внушительной. Да ведь и сама Агриппина – не мала! Настя даже хотела украсить получившееся сооружение небольшим пером из хвоста Павы, но Груня тому решительно воспротивилась. А зря – шикарно бы вышло!

Сразу постройнела, и как будто спала с лица. Шея кажется длиннее из-за поднятых кверху волос, грудь высоченная, торчит вперед, как носы двух баркасов. Улыбка – краше не бывает, особенно как глянет на Агафона, спящего спокойно у нее на руках.

– Надо. Сейчас, – утвердительно кивнула Настя и потянула Груню за рукав.

Александр Васильевич сидел в конторе с ветеринаром и агрономом Дерягиным. Обсуждали важные вещи – в какую цену продавать пшеницу, сколько подросших телят из приплода оставить в усадьбе, самим ли объезжать купленного еще по заказу Люши жеребца Голубя, или пригласить на выездку специалиста из Калуги… Степка сидел тут же, глядел в окно (там над вечереющими полями всходила почти полная луна) и постукивал хлыстиком об сапог. До его, строительных, вопросов разговор еще не дошел. Но дойдет обязательно – дырявую крышу в курятнике надо было перекрывать до снега и с этим не поспоришь. Да и стену заднюю неплохо бы подновить, плотник предлагает старую не ломать, а сделать засыпную…

Внезапное явление Груни с Настей и Агафоном произвело в конторе поистине фурор.

Жанровая картина с застывшими фигурами радовала взор участников наверное с минуту.

Потом Настя шагнула вперед, сделала широкий жест и произнесла:

– Пожалуйте, Степан Егорыч, знакомиться: ваш сын – Агафон и его матерь Агриппина.

Александр едва не проглотил от удивления язык: он же разговаривал с Груней чуть после полудня! Что ж – с того момента она успела родить ребенка и полностью оправиться?!! И почему в доме ничего не было слышно? Должна же была приехать акушерка… Кто ей помогал? Ребенок родился раньше? Но почему его скрывали? Кто? Где? И главное – зачем? Невозможно поверить…

– И ничего удивительного, – сказала Груня. – Амазонки тоже детей рожали, а потом сразу в бой шли…

«Она по губам читает или мысли?!» – подумал Александр и тут же сообразил: А знает-то откуда?!!

– В журнале вашем пишут, – невозмутимо пояснила Груня.

С некоторым потрясением основ Александр понял, что это бревно с глазами не только читало «Вестник археологии», но и, только что родив, смогло с уместным сарказмом воспользоваться полученными оттуда сведениями. Стало быть, все, что говорила Люша об уме Агриппины – чистая правда?

Степка не слышал разговора между Груней и Александром. Стоял, как ударенный мешком по голове – не упасть, не шагу шагнуть. Вот оно как бывает… Сын Агафон…

Вспомнил свое заветное: чувства, упакованные в подарок.

И так вот же! Корявая, невозможная Груня (как же она скрыла от всех?!) принесла свои чувства в подарок ему вот в таком виде:

Красное атласное одеяльце (от Капочки осталось), беленькая пеленка с кружевным уголком…

– Да взгляни ты на сына-то, дубина стоеросовая! – строго прикрикнула Настя.

Осторожно, толстым пальцем отодвинул кружева… наверняка спит… младенцы всегда спят или едят, это он хорошо помнил по детям сестры Светланы…

Вдруг! Широко открытые, серо-зеленые глаза на лице младенца. Его собственные, Степкины глаза смотрят на него же… Чудо из чудес…

– А-га-фон, – разом задохнувшись, прошептал Степан.

Потом, осмелившись, взглянул на Груню. Диковинная прическа и строгое, но нарядное платье делали ее почти неузнаваемой.

– Груня…

Женщина смотрела в окно, провожая взглядом луну, плывущую над полями. Лицо ее было отрешенным и совершенно спокойным. Степку она явно не услышала. Потому что с детства была глухой? Еще почему-то?

И о чем она вообще думает?!

– Ну и как тебе, свет-Сереженька, женатая жизнь? – тщательно изображая равнодушие, через губу спросил Рудольф Леттер. – Выглядишь ты вроде ничего, даже округлился слегка…

– Как накануне Рождества, – ответил Сережа Бартенев. – И все длится, длится…

– В каком же это смысле?! – мигом отбросив плохо сидящую маску, с живостью поинтересовался приятель.

– Холодно и все время елку украшаешь, – пояснил молодой князь. – Знаешь, я ведь и с певичками из кабаре водился, и вовсе с уличными, но никогда не видел такого жадного существа, как моя Юленька. Вот уж почти два года прошло, а она как будто никогда не наестся…

– Что ж она, обжора оказалась, что ли?! – Рудольф в удивлении высоко поднял брови. – Вот уж никогда не подумал бы! Такая высокая и стройная как будто…

– Да нет, не в этом дело! – Сережа с досадой помахал узкой кистью. – Ест-то она как раз немного и с разборчивостью изрядной. Я о другом. Она, как очутилась среди нас, все в себя не ртом, а прямо глазами, рассудком втягивает, даже страшно. Я, помнится, когда в Оксфорде учился, на выставке в Париже такую машину видел: воздух внутрь дует и всякие мелкие предметы – бумажки, перышки, семечки разные – все туда внутрь летят и в специальной трубе исчезают бесследно. Вот и моя жена так же. Бижу, впрочем, окончательно не исчезают, они у нее в шкатулках по ящичкам разложены, а часть всегда на ней висит. И снег лежит. Говорю же: рождественская елка с гирляндами. Холодно. Я иногда по утрам приглядываюсь: мне все мерещится, что у нее на руках изморозь…

Рудольф передернул узкими плечами и взглянул на друга с искренним уже сочувствием.

– Она не сказала ни разу, но я вижу – ей всего мало, у нее глаза голодные. После свадебного путешествия мы поехали пожить в Петербург, в наш дом на Мойке. В первый же день она самолично просмотрела все карточки и приняла все – ты понимаешь, что это значит в нашем случае?! – ВСЕ приглашения! Я думал, что я сдохну, сопровождая ее в самые скучные особняки и на самые скучные сборища блистательного Санкт-Петербурга… Восхитительное зрелище. Как блестели лысины, брякали ордена и сыпалась пудра! Как навощен был паркет и напыщенны распорядители, как крокодильски улыбались нам спереди и змеино шипели позади… Хорошо еще, что я быстро догадался: мое присутствие во всех этих местах вовсе не обязательно, я вполне могу сказаться больным или уставшим, Юлия примет мою отговорку весьма благосклонно, и в назначенный час, увешавшись избранными на сей вечер ювелирными изделиями, невозмутимо отправится блистать в одиночестве…

– Слушай, Сережа, а вообще-то вы между собой как? Ну, что она…

– Юлия сразу же после свадьбы заставила меня прогнать Спиридона (глаза Рудольфа мстительно и удовлетворенно блеснули). Да, если честно, то я не очень и сопротивлялся – самому уж мерзавец поднадоел, много воли взял. А тут случай – и молодой жене потрафить и повод есть от Спири избавиться. Что ж ты думаешь? Не прошло и недели, как Юлия сама нашла и наняла мне камердинера-венгра – страшненького, но неглупого и услужливого. И хотя почти четыре месяца прошло, пока я, наконец, сумел ему объяснить, что от него требуется, – молодой князь захихикал, а Рудольф снова нахмурился. – Теперь и Юлия, и я всем довольны.

– Но она-то как же…

– Ты хочешь спросить: есть ли желающие стирать иней с ее мраморных членов? Не знаю, ей-богу… Если бы не эта хтоническая жадность к блеску и всем прочим проявлениям высшего света (меня она попросту пугает), мы бы наверное с Юлией не только поладили, но и могли бы неплохо проводить время. К примеру, совершать набеги на антикваров… Ты знаешь, я люблю сам обставлять помещения, и отнюдь не прочь подобрать цвет ламповых подставок под цвет ламбрекенов. Но Юлия! Она может потратить три дня на вдумчивый просмотр образцов каминных экранов! Недавно почти месяц (!) ежедневно (!) ездила в художественный салон, который держит некая Варвара Остякова (подробно о судьбе остячки Варвары и ее появлении в Петербурге см. роман «Наваждение» – прим. авт.), и оборудовала целую комнату в каком-то самоедском стиле – со шкурами, бубнами, росписями по стенам и прочим. Очень, кстати, недурно вышло, даже Дмитрию, при всем его изнеженном вкусе, понравилось…

– Ты видишься с Дмитрием?! – Рудольф напрягся и одновременно хищно изогнулся.

Потом вытянул указующе-обвиняюще руку, и в результате всего этого сделался необыкновенно похож на заряженный стрелой лук. Сережа рассмеялся.

– Ты помнишь: Дмитрий пытался расстроить мою помолвку, оклеветав меня перед государем. Но за меня заступилась великая княгиня, и Дмитрий остался с носом. Он прискакал ко мне – рыдать или драться, я так и не понял. Мои родители в предчувствии свадьбы проявили неожиданную для них решимость и буквально спустили его с лестницы. Он вышел под дождем, в обвисшей черной альмавиве, с непокрытой головой, его мокрые кудри блестели в свете фонаря… Уже садясь в карету, он оглянулся, поднял взгляд наверх… Я стоял за занавеской в окне бельэтажа и плакал. Мои слезы казались мне самому сладкими, как ликер… Мы разорвали отношения, я женился…

– Да, да… А потом?

– А потом в дело, конечно же, вступила Юленька, – с довольной ухмылкой сказал молодой князь. – Она узнала о нашей нежной дружбе и о ссоре накануне свадьбы, и сказала, что разбрасываться такими знакомствами – это непозволительное расточительство, да и детская дружба немалого стоит, и я должен только согласиться с этим, а все остальное она берет на себя. Я, как ты знаешь, всегда был необидчив, и конечно же – согласился…