– Дай мне пройти! – сказал Александр, сопровождая свои слова недвусмысленным жестом.

Шагнул вперед, и она отступила. На свету стало видно лицо – угрожающе-угрюмое.

– Где Капитолина? – спросил преувеличенно артикулируя, чтобы, если и вправду умеет, могла прочесть по губам.

Груня смотрела на него молча. Никакой реакции! Непроницаемые, мрачные глаза-щелки. Медведица. Почти нет лба. Безмерный сарафан, подвязанный высоко под грудью. Вот-вот надвинется и… задавит? Убьет? Точно – убила бы, свернула бы шею. Что же ее держит? Люба не велела?

В комнате вдруг сделалось душно и запахло гарью.

«Это было почти десять лет назад! – сказал себе Александр и тут же. – Нет, больше так невозможно! Я должен хотя бы попытаться…»

– Агриппина, я хочу поговорить с тобой!

– Говорите, – голос, как несмазанный колодезный ворот.

Прислонилась к стене, словно поставленное стоймя бревно. Ей тяжело стоять? Слишком разъелась на хозяйских хлебах? Понятно, что ходить за маленьким спокойным ребенком – это не то, что работать в поле…

Но говорит! И понимает! Александр приободрился.

– Где Капитолина?

– С Фролом. На пони катается.

– Хорошо. Я хочу говорить с тобой. Это важно. Ты ходишь за моей дочерью. Она привязана к тебе. За что ты ненавидишь меня, ее отца?

– Вы не знаете? – ей удавались не только слова, но и интонации.

– Нет, не знаю. Объясни.

– Люшка мне еще тогда все рассказала. В нее Синеглазка вселилась, и я ее к Липе отвела.

– Что – рассказала? – спросил Александр, понимая, что подбирается к сути, и пропуская мимо ушей хронический для здешних мест бред про приключения Синеглазки.

– Когда пожар был, вы велели им с Пелагеей в комнате сидеть. Обещали, что придете и выведете их, а сами дверь заперли.

– Я – запер дверь?! Наверное, ей просто померещилось, от жара перекосилось что-то…

– Ей ничего не мерещилось. Там задвижка была. Плотник ставил, чтоб Люшка не сбегала. А на окне – решетка…

– Какой бред, – пробормотал Александр, понимая уже, что никакого бреда тут нет и в помине. – Но зачем мне было ее запирать?!

– Чтобы она сгорела, а вам жениться на той Юлии, на которой вы хотели. А не на Люшке, как ее отец хотел. И еще, чтобы Синие Ключи и все прочее ваше было.

– Боже мой… – Александр не видел ни одной причины, по которой Груня сейчас стала бы ему лгать. – Так вот оно что!.. Но как же Люба спаслась? Ты знаешь?

– Степка разобрал крышу и вытащил ее, – сказала Груня. – А Пелагею – не смог. Она старая была.

Александр впервые увидел всю картину глазами двенадцатилетней Люши, и содрогнулся от ужаса. Многое, если не все в ее последующем поведении прояснилось и встало на свои места. Значит, она была не безумной, а всего лишь экстравагантно-расчетливой в своем мщении?! Ведь все эти годы и Люша, и Груня считали его убийцей. Он отчетливо представил себе, почти увидел диалог между подругами:

«Убить его, сволочь, – и все дела!» – огромная неуклюжая Агриппина.

«Не-ет, Грунька, убить – это слишком просто. Да и рискованно – вдруг прознают? Мы с тобой тоньше поступим…» – маленькая, подвижная, всегда как будто слегка пританцовывающая Люша.

Аллея черной листвы, которую полощет ночной ветер. Луна в конце аллеи – размытым пятном сквозь облака. Лес, парк, поле, озеро – для обеих дом родной…

– Агриппина, я не запирал той двери. Нет. Я не хотел жениться на Любе, ни тогда, ни после – это правда. Но я не пытался ее убить. И не убивал Пелагею.

Груня наморщила свой крошечный лоб и на несколько мгновений задумалась. Потом кивнула, словно соглашаясь с чем-то внутри себя, и спросила:

– А кто же тогда запер? И куда вы подевались?

Александр пожал плечами. Ответа на первый вопрос у него, разумеется, не было, на второй – был, но ему совершенно не хотелось его озвучивать…

– Я пойду теперь, – неожиданно сказала Груня. – Капу Фрол приведет. Феклуша с ней побудет.

– А ты куда идешь? – спросил Александр. Ему показалось, что они только начали разбираться в многолетних недоразумениях…

– Мне надо, – угрюмо сказала Груня, оттолкнулась от стены обеими ладонями и, разлаписто ступая и как-то странно раскачиваясь, пошла прочь.

Александр обескуражено смотрел ей вслед. В голове его роилось множество мыслей. Как и положено всему, что роится, вместе они производили неопределенное жужжание. Никаких выводов из этого жужжания покуда не следовало.


Груня медленно и неопределенно покрутилась по дому, как животное, ищущее место для лежки. Из собственной комнатушки, расположенной рядом с детской, ее спугнул Александр. Все усилия по спроваживанию Капочки на долгую прогулку к Удолью и Ати с Ботей – в Черемошню в гости к Флегонту (украшать часовню к празднику) пропали даром. Надо было искать что-то еще. Несмотря на явно поджимающее ее время, Груня совершенно не отчаивалась. Она знала, что в конце концов Синяя Птица выделит ей место и возьмет к себе под крыло. Так и вышло.

В гардеробной Груня пробралась поближе к стене, достала из-за пазухи заранее приготовленные тряпки, одну из них расстелила на полу, прислушалась к себе и тяжело присела.

Тут надо сказать, что сейчас, вопреки своему обыкновению, она все-таки немного волновалась: в собранных ею отрывочных сведениях о том, что ей предстоит, было достаточно много неопределенностей. Но, прекрасно осознавая неуникальность процесса, Груня полагала, что она справится.


Настя сначала вытирала пыль в жилых комнатах северного крыла, а потом решила протереть перила, вечно захватанные детскими ручонками. В доме было непривычно тихо, так как все трое детей отправились на прогулку. Настя наслаждалась покоем – от детей одно беспокойство, это все знают. Впрочем, если бы их не было совсем, жить в Синих Ключах было бы, пожалуй что, скучно, это даже Настя, в общем-то детей недолюбливающая, признавала. Вот в Торбеево детей нет – и что? Тихо и благочинно, прямо как в склепе… Правильно говорят: в доме, где не звучит детский смех, поселяются призраки. Правда (категории необходимого и достаточного), нигде не сказано, что детский смех им так уж противопоказан – вот взять хотя бы Синие Ключи, где и дети есть, и призраки водятся в избытке…

Стоя на верхней площадке, Настя отчетливо услышала какой-то писк, идущий из гардеробной. Наверное, Капочкиного котенка закрыли! – решила она. – Вот ведь точно уже там нагадил, паршивец! Хорошо, если еще когтями платья не подрал…

Если к детям отношение Насти было все-таки амбивалентным, то животных (особенно – в доме!) она решительно не любила.


Удивительно, но где-то в глубине гардеробной горела лампа. (Ну не котенок же ее зажег!)

Проходя вдоль рядов платьев (здесь были еще наряды Натальи Александровны и даже пара мундиров отца Николая Павловича), Настя с удовольствием касалась рукой дорогих тканей, вышивки, перьев, гладила мех. Потом привычно вздохнула: столько добра втуне пропадает! А люди в деревне, бывает, всю жизнь одну дерюжку носят…

Звук повторился, но теперь это был уже не испуганный писк, а скорее удовлетворенное урчание. Грызет что-то, паразит! – догадалась Настя и решительно раздвинула платья.

Груня сидела у стены рядом с зажженной лампой, вытянув раскинутые в стороны босые ноги. Глаза ее были полузакрыты, на лице выражение усталого удовлетворения. Сарафан подвернут снизу, ворот рубахи распущен, огромная розовая грудь, похожая на коровье вымя, вывернута наружу. А у груди примостился, издавая те самые урчащие звуки…

– Грунька, кто это?!! – ахнула Настя, покусывая от волнения палец.

Груня почувствовала, должно быть, сотрясение половиц от Настиных шагов. Открыла глаза, все еще слегка мутные, с голубоватой поволокой растянутого за пределы обычного бытия пространства.

– Кто это?! – повторила Настя.

– Это – Агафон! – важно объяснила Груня и показала Насте ребенка, завернутого в испачканную кровью мужскую нательную рубаху. Ребенок недовольно закхекал и замахал ручками. Груня снова приложила его к груди. Урчание тут же возобовилось.

– Почему – Агафон? – лучшего вопроса Настя не сумела сформулировать.

В голове ее носились обрывки мыслей. Как же мы не догадались?! Она же толстела – все видели, смеялись, даже дразнили ее! И никому в голову не пришло… Да с ее фигурой и манерой одеваться разве заметишь… Почему не сказала?.. Кому? Да хоть бы и мне! И что я?.. И вправду… Сама справилась. Как зверь лесной…Степку не подпускает к себе уже месяца два точно. Он бесится… Мы все думали – поругались. А вот оно что! Степка – отец. Надо сказать ему… Обрадуется или разозлится? Признает ребенка?.. Не женится на ней – точно! Побрезгует уродой… А разве виновата она, что такой уродилась? Где лучше найдет? Все вокруг Любовь Николаевны блажные делаются… Вот и Степка тоже: сыскал, мужик, по кому вздыхать – по художнице этой чахоточной…

– Да на что эта Камилла с ее костями и вовсе годится, разве – на холодец, – усмехнулась окончательно пришедшая в себя Груня.

Настя вздрогнула. Она что от волнения – говорила вслух?! Но Груня же глухая… Губы! Губы, должно быть, шевелились…

– Так почему – Агафон?

– На колокол похоже. Ага-ага-фон! Фон! Я ведь колокола на праздник слышу…

– Вот оно как… Я не знала. Агафон… Что ж, хорошо, мне тоже нравится… Но с пуповиной-то у младенца чего?

– Я ниткой перевязала и перегрызла потом.

– Откуда ж знала?

– От Липы, колдуньи. Я с ней к роженице в Черемошню ходила. Внутрь меня не пустили, побоялись, что младенца сглажу. Но расспросить-то все по случаю – никто не мешал…

– Знаешь, Грунька, тебе бы помыться надо. И Агафона помыть.

– Само собой, – кивнула Груня. – Сейчас я уже встану и пойду. Только вот тут прибраться еще… Я быстренько…

– С ума сошла? Только тебе и делов сейчас! Феклуша приберет, Аниска полы помоет. Давай я тебе помогу…

– Да не, я сама… – и вправду встала, опираясь одной рукой и как лапой зажимая ребенка под мышкой.