Не откладывая в долгий ящик, должен рассказать Вам о важном…»

Сидел не менее получаса, глядя на синеватый язычок пламени над спиртовкой, сжимая и разжимая кулаки.

Потом продолжил письмо, в котором подробно и тщательно описал все признаки улучшения в состоянии Филиппа Никитина. Закончил закономерно вытекающим из вышесказанного соображением, что пребывание в клинике явно идет больному на пользу. О сокровищах и девке Синеглазке в письме не было ни слова.

Ждал ответа две недели, манкируя приготовлениями к собственной свадьбе и регулярно оделяя Филиппа изюмом и разноцветными леденцами.

От Люши ничего не было, зато в начале третьей недели пришло отчаянное письмо из Москвы от Аркадия Арабажина. У Люши по всей видимости наступило внезапное ухудшение психического состояния. Она сбежала из дому с бродячими акробатами и никто не знает, где она и что с ней теперь. Сведения у Арабажина от профессора Рождественского, а у него – от семьи Гвиечелли, которые все ужасно переживают за Любочку, но совершенно не представляют, что конкретно можно и нужно предпринять в сложившихся обстоятельствах.

Сам Аркадий собирается поехать в Синие Ключи и попытаться там, на месте Люшиного исчезновения, выяснить хоть какие-нибудь подробности и, может быть, нащупать ниточку, которая позволит ее отыскать.


Все в той же лаборатории Адам механическими движениями закреплял пробирку с реактивом в лапках штатива.

Всего лишь поехать в Синие Ключи вместе с Аркадием… Петербургский психиатр, по просьбе Любовь Николаевны лечит ее единокровного брата. Поговорить с людьми, погулять по окрестностям, собирая лечебные травы, полюбоваться весенней природой… Зайти в амбар, поднять доску в правом углу, немного (глубоко ли мог прокопать безумец голыми руками или даже палкой?) взрыхлить землю, достать драгоценности (сумку и ларец можно оставить на месте), переложить их в кофр для сбора ботанических образцов…

Как просто… И клиника – прекрасная частная лечебница для душевнобольных, с самыми передовыми методами лечения, вымечтанная от цвета стен в палатах до последнего цветка на подоконнике – именно эта клиника у него в кармане… Очень легко будет представить эти деньги как пожертвование частного мецената, пожелавшего остаться неизвестным. Все поверят. Меценат не хочет афишировать свою причастность к теме психиатрии – это так понятно…

Как просто… Всего-то ничего – украсть… Какой там по счету заповедью это идет в Ветхом Завете? Сразу за «не убий»?.. Но у кого украсть? У цыганки, которая умерла от тоски над этим самым ларцом с драгоценностями? У погибшей в огне няньки? У помещика, который зачинал безумных детей и был убит собственными крестьянами? У этих детей, один из которых в тридцать с лишним лет играет в свистульки и сосет леденцы, а другая, возможно, выступает сейчас где-то в провинции в составе труппы бродячего цирка… А может быть, он украдет их у сказочного персонажа – Синеглазки?

Ясно одно – его клиника пригодилась бы всем без исключения персонажам этой истории. Но сможет ли он, Адам Кауфман…

Еще один оборот винта и треснувшая пробирка мелкими, усыпанными порошком осколками осыпалась на стол…

Сможет ли он?

* * *

Скелет Дон Педро пренебрежительно скалился у входа. Из его положения – скелета, стоящего на вощеной буковой поставке в университетском кабинете – все человеческие переживания и беспокойства казались, должно быть, бессмысленной и бесцельной суетой.

– Вы понимаете, Юрий Данилович, ведь это ухудшение, оно, должно быть, наступило совсем внезапно. Еще накануне состояние Любы было вполне уравновешенным. Я это знаю наверное, потому что уже после ее исчезновения получил от нее письмо, датированное буквально тем самым днем. В письме она как всегда, вполне спокойно, иронически описывает повседневную жизнь в усадьбе, задает вопросы о моей работе, интересуется естественнонаучными явлениями…

– Какими же явлениями, позвольте узнать? – перебил Арабажина профессор.

– Свечение атмосферы на рубеже веков. «Алые зори» – вы помните, должно быть?

– Да, да, – усмехнулся Юрий Данилович. – Зори, конечно. Я помню. У нас на историческом факультете тогда состоялся нашумевший доклад Зиновьева о пробуждении арийского сознания и двух ликах богини Ушас (Ушас – богиня зари, одна из основных в ведийском пантеоне. – прим. авт.). Не поместившиеся в аудиторию слушатели клубились в коридоре и вещали о знамениях, «зоревых откровениях» и кровавых катаклизмах. И ведь, как показали дальнейшие события, не соврали, сволочи…

– Именно это явление, профессор, – подтвердил Аркадий. – Я подробно написал Любе в ответ, что в действительности этот феномен объяснялся вулканическими процессами в разных местах земли – в основном извержением вулкана Кракатау в Индонезии и вулкана на острове Мартиника в Карибском море. Более 19 кубических километров пепла рассеялось в атмосфере и дало тот удивительный световой и цветовой эффект… А спустя еще неделю Лев Петрович сообщил вам о том, что Люба исчезла…

– Она была странным ребенком, выросла странной женщиной. Я говорил Лео: все облагораживающие процедуры, проделанные над Любой его семьей – не более, чем заворачивание конфеты в бумажку. Суть продукта от этого не меняется ни на одну молекулу.

– Меняется вид… Я, помнится, с трудом узнавал ее после каждого перевоплощения.

– Люба насквозь театральна – действительно. Николай рассказывал мне, что все детство она в одиночестве часами играла с игрушечными театриками, оставшимися от Натальи Александровны Мурановой, его первой жены. Переставляла декорации, крошечных марионеток, говорила разными голосами… Это были единственные игрушки, которые она никогда не ломала. Лицедейка от природы. И ее танцы… Конечно, все это досталось ей не от Николая, а от матери-цыганки, от Ляли Розановой…

– Вы думаете, стоит опять искать ее у цыган?

– Нет. Эта мысль была первой, которая пришла в голову Лео и его жене. Они тут же побывали в стрельнинском хоре, его руководитель опросил своих людей и заверил Льва Петровича, что Люша Розанова на их горизонтах в ближайшее время не появлялась.

– Может быть, он обманывал?

– Зачем ему это? Я хорошо помню этого хоревода – он немолодой, светски образованный человек, отвечающий за благополучие своих людей и своего предприятия. А Люба ему никто…

– Так где же, вы думаете…?

– Аркадий Андреевич, мне не хочется вас огорчать и разочаровывать, но вы спросили меня и потому отвечу честно: я бы на вашем месте просто перестал ломать голову над этим бесплодным вопросом. У Любы была длительная ремиссия. Она завершилась и сейчас молодая женщина, скорее всего, безумна. У безумцев, сколько я мог наблюдать в своей практике, почти всегда есть какая-то своя логика рассуждений и поступков, но она никогда и никаким образом не просчитывается с точки зрения обычного, психически здорового человека. А учитывая Любину подвижность, отсутствие моральных запретов и энергичность, с детства присущую ей абсолютно во всех ее состояниях…

– Возможно, вы во всем правы, профессор. Тем более, что фактически то же самое, буквально теми же словами о логике сумасшедших мне написал в письме специалист, ваш любимый ученик Адам Кауфман. Но вы знаете, Юрий Данилович, мне почему-то трудно совсем отрешиться от мысли, что безумная молодая женщина бродит где-то в совершенном одиночестве, занимается невесть чем и ежедневно подвергается невесть каким опасностям…

Профессор Рождественский расцепил длинные пальцы, побарабанил ими по обтянутому кожей столу и очень внимательно посмотрел на своего ученика. Обычно Аркадий Арабажин был весьма сдержан, почти заторможен в своих эмоциональных реакциях. Сейчас же он в сущности дерзил…

– Аркадий Андреевич, я, простите, не очень даже понимаю, почему вы так в это вовлечены. В память о прошлом? Но оно давно минуло. Вы не хуже, а может быть и лучше меня знаете, что даже по нашей матушке-Москве (я уж не говорю про Россию!) бродят тысячи полу-, а также и полностью безумных людей, унесенных с путей здравого рассудка наследственными болезнями, горем, пьянством, дурацкими идеями, а также всякими иными ветрами современности. А у Любы Кантакузиной есть, между прочим, муж, беспокоящиеся о ней родные…

Аркадий опустил взгляд, захватил со стола и сжал в сильных пальцах кожаную перочистку. Пальцы окрасились фиолетовым.

«Как школяр, ей-богу, как школяр, – с раздражением, мешающимся со вполне осознанной завистью, подумал Юрий Данилович. – Как он еще в сущности молод! И как глубоко, оказывается, проросла в нем вся эта история с дочерью Николая! Ведь столько лет прошло…»

– «Как рана на коре моя утрата, не заживая, прорастает в глубину», – сказал он вслух.

– Простите, что?!

– Мой друг Николай Осоргин был способным к языкам человеком, – задумчиво проговорил Юрий Данилович. – Сам он стихов не писал, но иногда у себя в усадьбе переводил английских поэтов. Это из его переводов, не помню, правда, кто автор… Послушайте, Аркадий, но ведь она, вполне вероятно, еще вернется! Она же всегда возвращалась, даже тогда, когда уже никто того не ждал…

– Здесь все дело в том, что Люба принадлежит к тем людям, для которых разлука значительней встречи, – отчеканил Арабажин. – Я же – наоборот. Спасибо. Простите. Теперь я должен идти.

В прощальной ухмылке Дона Педро Аркадию почудилась нотка покровительственного сочувствия. Возможно, скелет знал о разлуках и встречах что-то такое, о чем живущие не смели даже догадываться…

* * *

– Степка, ты это прекрати, слышишь? Прекрати лучше!

В хозяйских покоях царил совершенный порядок – Настя, Феклуша и молодая поломойка из Черемошни мыли, протирали и мели постоянно, почти не останавливаясь, с какой-то, можно даже сказать злобноватой тщательностью. Полы блестели, серебро и хрусталь сверкали, пыль отступала на дальние рубежи. Тем более бросалась в глаза растерянность в умах. Сохраняла видимую невозмутимость и уравновешенность только глухая Агриппина. По договоренности с барыней (которой, впрочем, никто не слыхал и не видел – но у кого спросить?) она вызвала себе из Торбеевки младшую сестру и с ее помощью занималась детьми. Среди многочисленных отпрысков Груниных родителей даже случилась по этому поводу едва ли не драка – сестры никак не могли смириться с мыслью, что из всех детей семьи лучше всех устроилась в жизни глухонемая уродина, которую мать с самого начала попрекала фактом ее рождения. Капочка восприняла пятнадцатилетнюю Епифанию как свою новую игрушку, радовалась ее толстым (таким же, как у Груни) косам и способности разговаривать (сначала малышка почему-то ожидала, что сестра Груни тоже будет глухонемой), спокойно ждала возвращения мамочки «из поездки» (в первый раз, что ли?) и по видимости совсем по ней не тосковала.