Ленивое теплое лето тянулось так безмятежно, будто ни у кого на свете не было и быть не могло никаких срочных дел. И никаких планов, разумеется. Никакого неизвестного будущего. Одно только настоящее – долгий-долгий солнечный день, в котором так хорошо.

* * *

– Илюша! Илья Кондратьевич!

Высокая изящная барышня в кисейном платье с вышивкой стояла на тротуаре – как раз напротив общежития Ляпуновых – и махала рукой, а маленькая тонколапая собачка цвета топленых сливок подпрыгивала и гавкала. Само собой, ляпуновские насельники все как один высунулись в окна, хотя Илья Кондратьевич среди них был только один – он услышал барышнин зов как раз когда, с папкой для эскизов под мышкой, вышел на улицу, и то, что зовут именно его, сообразил не сразу. Увидеть здесь Наталию Муранову он ожидал примерно так же, как государыню императрицу.

– А мы в кофейню идем, шоколад пить, – сообщила она, весело глядя на Илью, который моментально покраснел от смущения. – Фрау Готлиб простудилась, и я решила, что придется мне привыкать к одиноким прогулкам. Представьте, никто не возразил. Но, знаете, как-то немножко страшновато. Проводите?

Он даже ответить толком не смог. В напрасной попытке скрыть смущение наклонился к песику, который танцевал перед ним на задних лапках.

– Просто удивительно, как Гашек вас любит, – заметила Натали слегка задумчиво. – А Николеньке Осоргину третьего дня лодыжку прокусил… Помните Николеньку, Илюша? Впрочем, он теперь уж Николай Павлович, и сам себя так называет.

Илья решительно не хотел помнить никакого Осоргина. Они шли по улице, солнце сверкало, ветер трепал темную листву тополей и гнал по небу прозрачные облака. И тени на Наташином лице – прозрачные, изменчивые. Акварелью рисовать… Хотя акварелью-то легко, а вот такой бы портрет – маслом, чтобы и солнце, и ветер, и веселый взгляд, и растрепанный локон, прильнувший к виску… Он засмеялся, вспомнив, как в детстве не мог уговорить ее позировать. И она улыбнулась так, что ему почему-то стало понятно – подумала о том же самом.

Вслух они, однако, об этом не заговорили – а принялись, как и в первую встречу, болтать обо всем и ни о чем, и время шло самым головокружительным образом… Илья и не заметил, как дошли почти до набережной, и только когда запахло водой, остановился. С реки доносились бодрые неразборчивые крики, над строящимся храмом Христа Спасителя тучей летали голуби.

– А что же кофейня? – спросил он растерянно.

Она засмеялась:

– Да прошли давно. Оно и хорошо. Думаете, с Гашеком бы пустили? Илюша, я вообще-то вовсе и не в кофейню шла, а к вам.

Удивительное дело – он кивнул, так, будто именно это и ожидал услышать. Да ведь и ожидал, что уж кривить душой. Невесть каким образом за это короткое время он научился понимать Наталию Александровну еще до того, как она что-то скажет. Впрочем, сейчас ему казалось, что так было всегда.

– Я вот о чем хотела попросить… Не возьметесь ли вы, Илюша, учить меня живописи?

Вот тут он удивился.

– Возьмусь ли…

Да неужели его об этом еще и спрашивать надо?!

У Натали, впрочем, были свои резоны. И его мыслей читать она покамест не научилась.

– Мне об этом неловко просить. И вы, если откажете, будете правы…

– Да почему?!..

– Как же, ведь наша семья… папенька… – она остановилась, наконец-то разглядев его недоумевающее лицо. – Неужто согласитесь?

– Ваш папенька… – он едва не сказал, что готов любить и почитать этого папеньку потому только, что он – ее папенька! Да вовремя осекся. И тут только до него дошло, как далеко он, оказывается, залетел в своих поползновениях, сам того не сознавая!

Он резко отвернулся. Натали, решив, что была права в своих сомнениях, пробормотала погасшим голосом:

– Вот… Я потому и не хотела… Но, понимаете, как-то так вышло, что вы единственный близкий мне человек во всей Москве, и…

– Наталия Александровна, я… – он не решался посмотреть ей в лицо, говорил, глядя в сторону. – Вы даже не думайте, что я могу отказаться. Я готов с величайшей радостью. Но вот как раз ваш папенька, он-то согласится ли?

– Готовы, правда? – она тут же вновь засияла, он и не глядя это почувствовал. – Его я уговорю! Да он и не будет против, с чего? А то ведь, представьте… бывает, сутками некому слово сказать. Разговариваю с одним Гашеком. В прошлом сезоне начала выезжать, так мечтала об этом… А оказалось – так скучно!

Она жаловалась ему с простодушной искренностью – точно как в детстве. И он облегченно вздохнул, понимая, что ни о каких его недозволенных поползновениях она и не догадывается.

И хорошо, что не догадывается. Очень, очень хорошо!

– Но только на будущей неделе мы едем в Торбеево, вы сможете с нами?

– Конечно!

Он сперва сказал, а потом вспомнил, что как раз на будущей неделе должен отбыть в Тифлис с экспедицией. И что вот как раз сейчас, в это самое время, его ждут в Университете, куда он должен был принести эскизы… Да что там, уж и не ждут, времени-то сколько.

– Конечно, – повторил, энергично кивнув. Острая заноза, утвердившаяся было в сердце – вот с чего, спрашивается? – незаметно растаяла… А удивительная перспектива каждый день видеть Наташу, говорить с ней – о которой он еще нынче утром и думать не смел – вдруг оказалась вполне реальным и, больше того, единственно возможным будущим.


На другой день Илья Сорокин отказался от места в экспедиции и начал ждать весточки из мурановского дома.


Спустя еще два дня он писал на своем обычном месте у стен Зачатьевского монастыря. Явился, надо признаться, поздновато. Солнце уже давно миновало зенит, и свет его сделался золотисто-розовым, предвечерним. Тени вытянулись и потемнели. Дальние закоулки мурановского сада, которые он мог видеть, взобравшись на горку, и вовсе затянул сумрак.

В саду никого не было, и он сразу пожалел, что не догадался прийти раньше. Ведь наверняка же Наталия Александровна… наверняка она, Наташа, выходила и искала его взглядом. Могли бы поговорить… и он знал бы уже все новости и не тыкался, как слепая рыба, туда-сюда. Ну, что сделаешь… Он открыл этюдник.

То ли состояние души, то ли розовый предзакатный свет, то ли бабочки, танцующие над яркими цветами репейника… – в общем, он и сам не знал, что подсказало, но он вдруг совершенно ясно увидел, каким должен быть Наташин портрет. Без всякого позирования… вот здесь, на пригорке, возле репейника и освещенной солнцем монастырской стены… Богиня. Простая, как дыхание. Какими и должны быть настоящие боги.

Он тут же взялся за эскизы репейника и стены и работал, не отрываясь, почти до заката. Когда свет уж слишком поменялся, с тяжелым вздохом отложил кисть; медленно, приглядываясь к холсту, вытер руки. Тут до него дошло, что кто-то окликает его издали, да как бы уже не первый раз.

Наташа?!

Вздрогнув, обернулся. Звали, точно, от мурановского сада, но, увы, не она. Человек, стоявший в калитке – как раз там, где они привязывали Гашеку поводок, – был ему незнаком. Убедившись, что Илья расслышал и идет, он ждал молча, по-купечески засунув пальцы за пояс. Радостное нетерпение, с которым поспешил к нему Илья, разбилось тотчас же, как стало видно лицо – равнодушно-брюзгливое, как у мелкого чиновника при виде докучного просителя.

– Сорокин, стал быть? – он чуть заметно повел плечом, показывая, что подошедшему следует остановиться. И, не ожидая ответа:

– Ты вот что, Сорокин. Господин Муранов Александр Георгиевич велели передать, чтобы ты тут более не маячил. Велели сказать, что вся Москва твоя, ее и малюй. А тут чтобы никто тебя не видел. А ежели увидим, спустим меделянских кобелей. С ними, небось, не сладишь.

Тут он усмехнулся, коротко и, как показалось Илье, отменно гнусно.

* * *

Привезли со станции в Алексеевке почту. Настя сложила на столик в белом зале газеты и журналы (их выписывал еще Александр, а Любовь Николаевна зачем-то продлевала подписку, отдавала агроному и ветеринару все связанное с сельским хозяйством и иногда со странным чувством заглядывала в «Вестник археологии») и подала на подносе несколько писем. Люша сразу, стоя вскрыла длинный, аккуратно подписанный конверт из Петербурга. Адам писал, что состояние Филиппа значительно улучшилось по сравнению с прибытием, он охотно гуляет в зимнем саду, разговаривает с сестрами и с интересом наблюдает, как другие больные играют в бильярд. Единственный минус, что пока не удается приступить к водолечению, на результативность которого у Адама имелись большие надежды – Филипп резко негативно относится к воде. Впрочем, поскольку процесс идет в правильном направлении, скорее всего, и эту сложность удастся преодолеть. В конце письма Кауфман сухо сообщал, что весной намерен жениться на знакомой акушерке по рекомендации семьи. Люша вспомнила семью Кауфманов, колоритную бабушку Рахиль, многочисленных кудреватых отпрысков, и, убедившись, что вокруг никого нет, с удовольствием посмеялась над обиженными нотками, которые Адам не сумел изгнать из скупых строк, извещающих Любовь Николаевну о его намерении стать верным супругом Соне Коган.

В письмо Арабажина она заглянула мельком – оно, как всегда, напоминало сводку больничных и эпидемиологических новостей пополам с аптечной сигнатурой. Иногда Люше казалось, что навязанную ему переписку любезный Аркадий Андреевич заодно использует как повод для написания черновиков будущих докладов и медицинских статей. Не сказать, чтоб это ее радовало…

…Скорее всего, это было иллюзией, но ей показалось, что заклеенный иностранными марками шершавый розоватый конверт пахнет чем-то особенным – южным солнцем, пряными вечерами, теплым соленым морем, на котором никогда не бывает ледяных торосов… Письмо из Константинополя от Александра Кантакузина, мужа и отца Капитолины. Нечастый гость в Синей Птице… Что ж, если решил все-таки писать, значит, есть какие-то новости…

Люша любила соразмерность. Письмо из экзотических мест требовало хоть сколько-нибудь экзотичности для своего прочтения. Пойти в оранжерею? На башню? Или на горшке посидеть? Решу потом! – молодая женщина отложила письмо.