Тогда стоял сырой февраль 1861 года, в Училище взахлеб обсуждали высочайший Манифест. Илья понимал, конечно, что его этот Манифест касается самым непосредственным образом. И понимал, что надо радоваться. Но вот радовался ли? Не очень внятные мысли и мечты, рожденные объявлением крестьянской воли, его скорее пугали. И в один прекрасный день, на исходе февраля, за ним прислали от Мурановых.

Барин Александр Георгиевич был, как всегда, румян, благодушен и облачен в бархатный шлафрок с золотыми кистями. В этом шлафроке он обычно принимал своего крепостного живописца, когда тот являлся к нему доложиться, как идет учение. Выслушивал с удовольствием, разглядывал этюды и эскизы – что-то пренебрежительно откладывал, другими любовался, иногда даже призывал полюбоваться домашних и посылал за плотником Свиридом, дабы немедленно заключить произведение в раму. На сей раз, впрочем, Илье велено было явиться без работ.

– Наша с тобой, Илья Кондратьевич, диспозиция теперь коренным образом изменилась, – с ободряющей улыбкой начал барин, и Илья мельком подивился тому, что он, оказывается, помнит, как его по отчеству. – Понятно, что я имел на тебя определенные виды, но никому это теперь не интересно… однако же не могу не порадоваться, что моя затея с Училищем приносит достойные плоды. Что, с переводом в головной класс решено дело? – и махнул рукой, не слушая ответа:

– Знаю, знаю: переведен досрочно… Из тебя выходит изрядный живописец. Дерзай! Глядишь, еще и дворянство заслужишь, и буду я гордиться знакомством!

Он с удовольствием рассмеялся и подал Илье разграфленный лист бумаги, покрытый цифрами.

– Вот, изволь-ка ознакомиться и прими к исполнению. На все про все у тебя месяц.

В цифири молодой художник с детства был не силен. Ему понадобилось несколько минут, чтобы хоть как-то вникнуть – и понять, что на бумаге перечислены расходы, понесенные барином за полгода его, Ильи Кондратьевича Сорокина, пребывания в Училище живописи, ваяния и зодчества.

Поняв это, он некоторое время стоял, молча глядя на листок, потом положил его на стол и перевел взгляд на Муранова.

– Стало быть, вам угодно, чтобы я указанную сумму возместил?..

Он не собирался спрашивать – просто сказать… но в конце фразы голос таки дрогнул и предательски ушел вверх. Александр Георгиевич, улыбаясь, развел руками:

– А как же иначе? Ты теперь, согласно высочайшему постановлению, свободный человек, годится ли свободному сидеть на барской шее? Шея, боюсь, не выдержит. Сумма-то, как видишь, изрядная.

Сумма была такая, что Илья побоялся произнести ее даже про себя, не то, что вслух.

Ему и в голову не пришло оспорить что-то из аккуратно перечисленного на разграфленном листке. Торговаться, да еще о собственном иждивении, он не умел в принципе.

Маленькая барышня вихрем слетела с лестницы, будто за ней кто гнался (а, может, и гнались) – увидев, что он открывает дверь из коридора, громко окликнула:

– Илюша! Стой! – и, добежав, схватила его за руку.

– Как же это так? Уже уходишь? А мои рисунки посмотреть? Ты же обещал! Я теперь карандаш твердо держу, как ты показывал, и штриховать умею, вот!

Она не выпускала его руки и увлеченно щебетала, торопясь выложить как можно больше, пока не явилась фрау Готлиб и не увела заниматься – о своих успехах в рисовании и на фортепьяно, об удивительных щеночках маменькиной левретки, которые все уже обещаны, а так хочется хотя бы одного себе оставить, о домовом, который гудит по вечерам в печи под изразцами… и вдруг, прервавшись лишь на долю секунды, с тем же увлеченным и серьезным выражением глаз выпалила:

– Я вижу, Илюшечка, у тебя случилось что-то дурное, и тебе горько, так знаешь что сделай – ты расскажи про беду текучей воде… тихо, шепотом – и она пройдет! Я точно знаю. А вечером буду молиться и за тебя попрошу…


Как ни удивительно – барышня Наталия Александровна оказалась права: беда, которую Илья и не надеялся пережить, рассосалась непостижимым образом, будто и впрямь ее текучая вода унесла. Явившись через день в Училище, он узнал, что, вместе с другими неимущими студентами, освобожден от платы за обучение, а три его эскиза, представленные на последней выставке, приобретены купцом Шелепиным за приличные деньги. Ему пришлось, конечно, отказаться от квартиры, влезть в долги и привыкнуть к житью на черном хлебе и редьке… Но, в продолжение полосы удач, крыша над головой почти сразу нашлась: известные московские меценаты братья Ляпуновы как раз сделали подарок художнической братии, передав Училищу под бесплатное общежитие свои склады на Большой Никитской. В этом общежитии Илья и обитал по сей день, хотя вот уже третий год как не числился в студентах. Причем занимал, на правах старожила, отдельную угловую комнату, в которой, кроме койки и крошечного столика, помещался еще сундук для красок и папок с рисунками. Комната почти совсем не протапливалась, и зимой на ее стенах намерзал иней – но зато там можно было спать без перегара и храпа пьяного соседа (сам Илья алкоголем брезговал, как и другими подобными слабостями, оскорбляющими, по его мнению, красоту человеческую). А уж летом – и вовсе благодать: распахнешь окно, и на подоконник ложатся цветущие ветки бузины и шиповника… а за ними пруд с лягушками, которые орут громче соседей и уж точно благозвучнее. Будто и не в городе ты, а в дремучем лесу… Впрочем, он и в лес выбирался на этюды и своих в деревне навещал почти каждое лето, а в этом году ожидалась дальняя поездка: давно хотел увидеть Кавказ и море, и вот, просто как подарок, нашлось место художника при этнографической экспедиции.

Словом, не зря он тогда, много лет назад, доверился Наташиному совету. Пусть и не все мечты сбылись, так что ж – он молод, жизнь впереди… а желать всего и сразу есть недостойная дерзость. Этого порока Илья отродясь за собой не числил.


Особняк Мурановых фасадом выходил в Молочный переулок, а сад за ним тянулся до монастырских стен, и там, в дальних углах, уж ни кусты не подстригались, ни дорожки не чистились. Именно там старшая дочь хозяина любила гулять со своим вертлявым тонколапым песиком. Таки уговорила маменьку оставить щеночка, думал Илья не раз, любуясь на них. Он знал, где устроиться, чтобы хоть и не во всех деталях, но видеть эту часть сада, а самому притом остаться незамеченным. Вернее, незамеченным из дома… Наталья же Александровна, бывало, его и углядывала. Так и что? Сидит себе художник с этюдником, никого не трогает, виды изображает, обычное дело. Однажды она даже помахала ему, а он ответил, и с тех пор они так здоровались всякий раз, как он приходил к монастырю.

Его бы воля – и не уходил бы оттуда…

Спроси кто, к чему ему это, он бы, пожалуй, не нашел что ответить. Никаких планов, связанных с Мурановыми, у него не было и быть не могло. С объявления воли прошло десять лет, не имея земли в деревне, он и временно обязанным не числился. И в глаза своего бывшего барина с того памятного дня ни разу не видел.

Он вообще не любил строить планов, особенно далеко идущих – полагая, что, если как следует делать дело, все причитающееся жизнь подарит сама. И пока был подарками ее вполне доволен. Особенно главным – наблюдать, пусть и не каждый день, и украдкой, как подрастает маленькая барышня. Как незаметно, чудесным образом, перестает быть той малышкой, которая разглядывала бабочек и жуков на лугу и донимала его расспросами обо всем на свете. И становится…

Кем она становится, вернее – уже стала, он обнаружил однажды, причем совершенно неожиданно.

Виновата была барышнина левретка – взяла да убежала от хозяйки, погнавшись за кошкой, с задорным тявканьем поскакала в кусты, а там щель в заборе, мелкой животине как раз просочиться! Илья услышал лай и голос Наталии Александровны: «Гашек! Гашек! Немедленно вернись!» – и, бросив этюдник, кинулся наперехват, очень надеясь, что успеет прежде, чем она позовет еще кого-нибудь… да вот зачем, спрашивается, еще кого-то звать?

Песик и не собирался далеко удирать – кошка исчезла, он испугался незнакомого места и не раздумывая прыгнул на руки к Илье, как к другу и спасителю. Наталия Александровна, когда он пришел к калитке и вручил ей беглеца, этому очень удивилась:

– Вот чудеса, никогда не бывало, чтобы он у чужого сидел так спокойно.

– Так ведь я ж и не чужой, – не подумав, брякнул Илья.

Она засмеялась:

– Это для меня вы не чужой. Здравствуйте, Илюша, большое вам спасибо.

Она так легко заговорила с ним, будто только вчера видались. И «вы» прозвучало у нее так легко и естественно. Так и надо, он ведь не крепостной, и она взрослая теперь.

Да, она стала совсем взрослой. Высокая, тонкая, с высоко убранными светлыми локонами… К чудесной легкости движений, всегда его завораживавшей, прибавилась медлительная горделивость. Он бы ни за что не подошел к ней близко и не увидел бы этого, если бы не собачка.

Но большие сияющие глаза смотрели на него весело и ласково, совсем как прежде.

– Я так рада вас видеть. Спасибо Гашеку, сами бы ни за что не сподобились нас навестить. И я понимаю, почему. Но разве что-то может помешать нам дружить?

Она стала привязывать поводок – песик вертелся и мешал, и Илья перехватил его, чтобы помочь. Сперва подумал: очень кстати – он совсем не мог ничего сказать, румянец жег щеки… краснел он всегда моментально, оттого и не выходило никогда ни скрыть, ни соврать… Но тут оказалось, что они очень близко – слишком! И ее волосы пахнут липовым цветом. В общем, хоть бросай собачонку да беги прочь сломя голову!

– А пойдемте, сядем вон туда, – Наталия Александровна показала на аккуратный штабель бревен, уложенный вдоль забора нарочно для сидения, – и вы мне все расскажете. И не бойтесь, – добавила, глянув внимательнее, – никто из дома сюда не придет.

Илья, с левреткой на руках, выпрямился и даже попробовал улыбнуться как ни в чем ни бывало. И правда, что за глупость такая – бежать.

…О чем они говорили, сидя на бревнах возле калитки – на изрядном расстоянии друг от друга, да он ни за что и не сел бы рядом, – он вспоминал потом множество раз… Каждое слово, каждую интонацию, каждый взгляд. А вот, опять-таки, спроси: о чем? – и не смог бы ответить.