Наталья Майорова - Танец с огнем

– Где-то… На Земле, я полагаю, – тот устроился удобнее, закинув руки за голову и глядя вверх, в сырую клочковатую мглу.

– Да ты, я смотрю, трезвый, – неодобрительно буркнул знаменитый поэт. – Петергоф миновали? И где все? А, да… Помню, – он огляделся с глубоким вздохом. – Я хотел увидеть, как просыпается предвесенний лес.

– Почему «пред»? Сейчас взойдет солнце, и снег потечет… Февраль на исходе.

– Всё на исходе!

– Вовсе нет. Это не последний год. Еще три… может быть, пять. Но потом уж точно – потечет, – Макс поежился, как музыкант от фальшивой ноты.

– Гамаюн, – саркастически протянул Троицкий. Морщась, начал декламировать:

Отчего все говорят, что он гений? – бросил сварливо.

– Так верно говорят.

– Как же, верно! И не косись на меня так, я не Сальери.

– Не Сальери.

– Но и не Моцарт, – Троицкий опять вздохнул, медленно и глубоко, всем существом. – Отчего так, можешь сказать? Мы все живем… примерно одинаково. И творим примерно одинаково. Юные существа, захлебываясь от восторга, забрасывают нас цветами. Но проходит время, и оказывается: жил-то один. А остальные так… современники.

– Скучное занятие – подводить итоги, Арсений Валерьянович.

– А как прикажешь? Даже если еще пять лет… Тебя-то это не касается, ты не пишешь, ты – живешь как поэт.

– Почему это не пишу? – слегка обиженно возразил Макс. – Вон сколько всего написал, на три журнала хватило.

– В топку! В топку все эти горы бумаги! Где твой роман? Его нет! А помнишь, как ты приходил ко мне и говорил, что намерен жениться на Прекрасной Даме? Я ждал, что-то будет из всего этого. И не дождался. Нет, ты по-прежнему живешь как поэт… но это все не то, не то!

Он резко взмахнул рукой – перчатка, наполовину снятая, слетела с руки и мигом исчезла где-то позади.

– Стой! – Троицкий подскочил, подался вперед, к извозчику – тот, натягивая вожжи, обернулся бородой к пассажирам. – А, что теперь… Не найти. Такие перчатки пропали!..

Он был так расстроен, что даже голос дрожал.

– Что значит не найти? – Максимилиан, недолго думая, откинул полость и соскочил с саней, как гусар с коня – одним изящным прыжком. – Вон она валяется. Изволь.

– Благодарю… Эти перчатки куплены на Пикадилли, – сообщил Троицкий, отряхивая и расправляя вновь обретенное имущество, – дивным английским сентябрем, когда плющ потемнел, а дуб сделался золотым, и дети в маноре устроили пляску вокруг сливы…

– Куда теперь-то, барин? – непочтительно прервал лихач.

– Да все туда же, любезный. Только теперь уж так не гони. Должен же я разглядеть наконец этот предвесенний лес… Я не думал, что они выдержат отечественные морозы – однако же вот… И было бы справедливо, если бы здесь, сейчас они и сгинули, в этом можно было бы усмотреть некий смысл. Однако же ты взял и вмешался.

– Не поздно и сейчас выбросить, – Максимилиан попытался устроиться в прежнем удобном положении, но ничего не вышло. – Или поздно? Будет не то?

– Совершенно не то, – с удовольствием подтвердил поэт. – Как если ты сейчас вернешься к своей Королеве Света…

Максимилиан вытянулся в санях и закрыл глаза. Копыта стучали в тяжеловесном, развалистом ритме, и полозья уже не свистели, а стонали с упругими всхлипами. В сыром ветре не было ни малейшего вкуса моря, должно быть, потому, что летел он не с севера, а с юга – навстречу заливу, оттуда же, откуда очень медленно, задерживаясь на каждом шагу, чтобы поглазеть на то и это, приближалась весна.

– Можно ли вернуться к тому, от чего не уходил?

Макс не видел Троицкого, но очень легко мог представить, как тот смотрит на него – слегка скривившись и саркастически приподняв бровь.

– Одна из фраз, которых полным-полно в романах. Сами по себе они ничего не значат. В твоем романе им не место.

– Ты, Арсений Валерьянович, не читал моего романа. Ты видишь обложку, которая расписана Бенуа и Добужинским… А время-то уже другое, и роман под обложкой другой.

– Скажи, пожалуйста. И твоя цыганка – не Вечная Женственность?

– Какая уж там вечность. Она… – Максимилиан умолк, запнувшись. Троицкий, никоим образом не желая его торопить – ибо это привело бы к обратному эффекту, – ждал продолжения.

– Она удивительным образом умеет держать в руках все нити. Всех собрать и всем найти место. И, представь себе, все остаются довольны – даже те, кто вроде бы хотел для себя совсем иного. Она поднимает иллюзию из небытия и превращает в реальнейшую реальность. Вот что она делает на моих глазах. И знаешь для чего?

Снова пауза. На сей раз Троицкий издал неопределенный вопросительный звук.

– Для того, чтобы все это разрушить одним ударом!

Не открывая глаз, Макс тихо засмеялся. Троицкий хмыкнул:

– Однако! Сюжет за гранью вкуса, – и поглядев по сторонам, крикнул извозчику. – А вот тут остановись! Лес, – он толкнул Макса в бок и начал выбираться из саней. – Мы приехали именно туда, куда надо.

Лес подступал к дороге справа. А как раз там, где остановились сани, начиналась широкая прогалина, открывавшая вид на залив. Ночь уже таяла, небо сделалось мутно-серым, и снежная корка просела под ногой поэта, как только тот наступил на нее, сойдя с дороги. Не смущаясь тем, что провалился по щиколотку, Троицкий добрел до ближайшей березы и, обхватив ее руками, приник к стволу с видом самым сосредоточенным.

– Весна! – сообщил, оборачиваясь к Максу, который хоть и нехотя, но тоже пошел мочить ноги в талом снегу. – Послушай, как гудит. Уже сок можно пить.

– Рано еще.

– А я говорю, в самый раз!

– Рано.

– Не проспи весну, Макс!

Оторвавшись от дерева, он сощурился и принюхался к ветру.

– Это ведь твоя весна, не моя. Я – символист… Мое время ушло. Я вижу только обложку… и уже не могу так красиво прыгать с саней. А ты…

– Я просплю, конечно.

Максимилиан прошел еще немного вперед – к самому краю крутого спуска, где лежал совсем нетронутый снег, схваченный ночным морозцем. С этого края, казалось, легко можно было домчаться в санках до самой воды.

Троицкий отчего-то рассердился. Шагнув к Максимилиану, дернул его за рукав:

– Что мы тут делаем, а? В снегу! Еще минута, и у меня пневмония! И что тогда? Гретхен осиротеет…

После танца Люша почти не запыхалась, хотя и не танцевала толком уже почти два месяца. Тело стонало и пело каждой мышцей. Прозрачные глаза блестели хрустальным разноцветьем. Чуть припухший рот цвел розаном.

Танец закончился, но живая красота девушки полыхала так, что даже Рудольф чувствительно вздыхал в своем кресле.

Глэдис и Этери одинаково старались делать строгие лица, но на гимназических попечительниц не походили ни с какого бока. Их симметричные фигуры переливчато отражались в зеркальном боку высокой металлической вазы, над которой веером расходились листья, похожие на перья замороженного павлина. Эта ваза казалась слишком велика для комнаты, в которой все остальные предметы были компакты и как-то по-домашнему уютны, несмотря на простодушно восточный колорит: два дивана с полосатыми валиками, резные столики, подушки, ширмы, курильница из темно-красного стекла и зеленый Будда из мыльного камня на подставке, умиротворенно сложивший руки на круглом животе.

Люша выпила стакан поднесенной ей служанкой сельтерской воды, взглянула на женщин требовательно и вопросительно.

– Недурственно. Недурственно вполне, – важно сказала Этери.

Люша рассмеялась. От ее жутковатого смеха как всегда рассеялась всяческая магия. Этери, доселе незнакомая с этим явлением, неприятно удивилась, потом, подумав, сказала:

– Смеяться тебе на людях нельзя… Ничего себе… Ажник мурашки по коже…

– Я знаю, – кивнула Люша и спросила. – А вы вообще-то кто? Этери или Екатерина Алексеевна?

– Этери это и есть Екатерина. По-грузински.

– По-грузински? – удивилась Люша. – Вы разве грузинка? А тогда причем тут Бирма?

– Это искусство, девочка. Ты сама должна знать…

– Цыгане выступают под своими собственными именами. Розанова – фамилия моей матери.

– Крошка, ты что, никогда не слышала о псевдонимах и артистических биографиях? – укоризненно вступила Глэдис.

– Да ладно тебе, Американка, – повела рукой Этери. – Девочке просто хочется поточить коготки…

– Не-а, – тут же возразила Люша. – Когда мне вздумается когти точить, треску будет значительно больше. Сейчас я и вправду хочу понять.

– Я тебе расскажу, – пообещала Этери. – После того, как я провожу гостей, ты останешься, и мы поговорим обстоятельно.

Люша немедленно посмотрела на всех присутствующих с таким откровенным нетерпением, что Глэдис и Сережа не выдержали и широко заулыбались.

– «Я в пустыню удаляюсь, от прекрасных здешних мест…» – смешливо пропел Бартенев.

– Люша, это неприлично, – подняла брови Этери.

Назидательность танцовщицы показалась Люше необыкновенно смешной, но она вовремя прикрыла рот ладошкой. Глэдис оправила клетчатую юбку и тяжело поднялась. Люша тоже вскочила и порывисто чмокнула ее в щеку.

– Большая Глэдис, я за тобой больше скучаю, чем за всем цыганским хором, – шепнула на ухо.

Актриса растрогано улыбнулась и ласково похлопала девушку по спине. Гулкий звук разнесся по комнате. Люша присела и с удовольствием подумала о том, что этот благодарно-поощряющий жест остался у Глэдис еще с тех давних пор, когда она жила в родном Канзасе на ферме и оглаживала лошадей.

– Надобно тебе знать, что я по сословию крестьянка, – сказала Этери Люше. – Причем не грузинская и уж тем более не бирманская, а самая что ни на есть русская. Екатерина Алексеевна и есть мое настоящее имя.

– Ага, – сказала Люша.

Она забралась с ногами на полосатый диван, удобно уложила голову в ладони и приготовилась слушать.