– Да, ты права, Надюша, они оба были очень юны и милы, у нас было общее взросление, открытия, тайны… Максимилиан освежал мою душу как морской ветер. А Александр был так романтически в меня влюблен… Если бы на нашем горизонте не появилась снова эта сумасшедшая цыганка, все могло бы сложиться совсем иначе…

– Юлия, глупо обвинять безумного ребенка в том, что он выжил вопреки обстоятельствам…

– Ты права: всем было бы лучше, если бы она тогда умерла. А желательно, еще раньше, в младенчестве. Но теперь, если ты помнишь, она давно не ребенок. У нее у самой уже есть дети, прижитые неизвестно от кого. Александр сбежал от нее куда глаза глядят, Максимилиан шатается по свету, пишет потусторонние стихи и сам становится год от года все более безумным. Она же, по слухам, живет в усадьбе (которую, кстати, Александр несколько лет обустраивал для нашей с ним жизни) не то с конюхом, не то с плотогоном, а может быть, и с ними обоими. Ты хочешь, чтобы я всему этому порадовалась? К тому же она периодически исчезает из Синих Ключей в неизвестном направлении и – что? Снова сходит с ума? Оборачивается волчицей? Иным фольклорным персонажем?

– Джуля! Ты что, собираешь деревенские сплетни о Любе Кантакузиной?! – удивилась Надя. – Я думала, после отъезда Алекса ты сто раз выкинула ее из головы…

– Да я иногда и сама себе удивляюсь, – пожала плечами Юлия. – Смешно, право… Впрочем, все это уже не имеет значения. Надя, вот тебе листок бумаги, сейчас я объясню тебе, как приблизительно выглядело то ожерелье…

– Выглядело?! – недоуменно переспросила Надя. – Так ты имеешь в виду какое-то реальное ожерелье? Ты его где-то видела? И куда же оно потом подевалось?

Юлия поколебалась несколько мгновений.

– Да, видела. Это ожерелье когда-то принадлежало Наталье Александровне Осоргиной. Оно шло ко мне, к моим чертам просто загадочно, изумительно. И Алекс обязательно подарил бы его мне… Но… Черт, кто бы мог подумать, что я вообще могу испытывать такое сильное чувство, как ненависть! И к кому? Боже, к кому?!..

* * *

Глава 11

в которой Люша и Марыся совершают закупки, революционер Январев встречается с соратницей по баррикадам, а князь Сережа обсуждает с Юлией фон Райхерт перспективы их брака.

– Марыська, у меня душа рвется!

– Небось не порвется. Одна душа человеку на жизнь дана, потому скроена и сшита накрепко…

– А если у меня две души?

– Так тем паче, чего жалиться? Одна порвется, в другой ходи. Вспомни Хитровку: не у каждого человека по нынешним временам есть перемена платья. А уж наличная перемена души… это и вовсе на чудеса тянет… А от тягомотины бессмысленной завсегда дело спасает. Пошли-ка со мной, я все равно собиралась нынче для трактира закупаться… Никому ведь серьезного не поручишь – все напортачат, все сделают из рук вон… Все самой надо…


По Охотному ряду продольными волнами перемещался пар от дыхания и гул людских голосов. Впереди лавок, на площади, вдоль широкого тротуара, стояли переносные палатки и толпились торговцы с корзинами и мешками. Ходил охотник, предлагая зайцев с замерзшей на удивленных мордах кровью. Визжал поросенок, которого мужик с провалившимся носом демонстрировал покупателю, подняв над головой и держа за задние ноги.

Люша и вправду сразу оживилась, купила за три копейки гречневик, жаренный на постном масле и на копейку сбитню, съела и выпила все прямо на морозе, вытерла рукавом замаслившиеся губы. Марыся смотрела с усмешкой, но ничего не говорила.

Первым делом зашли в мясную лавку. Люша, чуть прикусив муфту, наблюдала интересное и редкое в общем-то зрелище – прямо перед ней была осуществившаяся мечта. Когда они с Марысей девчонками познакомились на Хитровке, Марыся уже хотела иметь свой трактир и каждый вечер, засыпая под нарами ночлежного дома Кулакова, мысленно расставляла по полкам посуду и припасы в своем воображаемом трактире, оборудовала кухню и черный и белый залы. Благодаря Люшиному замужеству, мечты хитровской судомойки сбылись. Впрочем, хотя Люша и не торопила подругу, гордая полячка уже выплатила большую часть средств, ссуженных ей на открытие дела.

Марыся вела себя в лавке, как специалист-историк в музее. Откуда пришло это сравнение? Должно быть, в связи с занятиями мужа, больше неоткуда… Люша даже слегка удивилась пришедшей мысли, она как будто отпустила Александра не только из дома, но и из своей души, и не вспоминала о нем уже очень давно. Теперь почему-то вспомнился день свадьбы. Темное лицо Александра и хрустальный бокал в его пальцах. Золотистые блики в бокале…

На полках лежало мясо разных сортов. Марыся неспешно ходила среди туш барашков и поеных молоком телят, отбирала паленых поросят для жаркого, и белых, почти светящихся, из ледяной ванны – для заливного.

Приказчик в долгополой поддевке, заскорузлом фартуке, с целым набором ножей на поясе ходил следом и что-то непрерывно бормотал, расхваливая товар. Марыся по видимости не слушала.

То же было и в яичной и в живорыбной лавке, где помимо прочего, отобрали пудового мороженого осетра.

– Фабрикант Васильчиков особо заказал, – пояснила Марыся Люше. – Гулять будут по случаю приобретения сахаро-рафинадного завода…

В колониальной лавке ситуация изменилась кардинально. По знаку выбежавшего из-за прилавка приказчика к Марысе откуда-то из глубины лавки вышел сам хозяин – в больших очках и в картузе на гладких, с сединой волосах.

– Чувствительно рад видеть несравненную Марысю Станиславовну! – церемонно приветствовал он.

– Люш, это долго, ты садись, – велела подруге Марыся.

Люша послушно села на ларь-диван, выскобленный и навощенный до розоватого матового свечения.

Марыся между тем уселась к самому прилавку, где стояла конторка и лежали счеты и начала с хозяином негромкое деловитое совещание. То и дело один из приказчиков нырял куда-то вглубь лавки и возвращался с лежащим на кончике ножа тонким лепестком сочащегося слезой швейцарского сыра, или с ломтиком салфеточной икры, или с образчиком нежно-розовой семги. Приносили и черных миног, и золотистые миндальные крендели.

Когда все наконец было отобрано, началось щелканье на счетах и записывание в книгу, лежащую на конторке.

– В мелочную пойдем? – спросила Люша.

– А то как же? Разохотилась? – улыбнулась Марыся.

В мелочной лавке стоял густой, ядреный и невероятно вкусный по Люшиному мнению запах. Пахло разом только что выпеченными ситными и черными хлебами, плававшими в рассоле огурцами, груздями, рыжиками, вяленной рыбой…

«За нюх только можно полушку брать,» – усмехнувшись, проворчала Люша.

Купили какую-то пустяковину. Люше показалось, что самой Марысе в мелочной лавке ничего и не надо, и она зашла сюда для подруги и просто так, вспомнить, как было, когда обе жили на Хитровке и считали копейки…

– Далеко все ушло, правда? – спросила вроде бы увлеченная покупками, но на самом деле чутко приглядывающаяся к Люше Марыся.

– Да. К добру или к худу?

– К добру, конечно. Ты, что ли, сомневаешься? Босячкой разве лучше?

– «Рвать розы, не думая о шипах,

Может один босоногий монах…» – задумчиво напела Люша песню из детства Марии Габриэловны.

– Нет! – решительно сказала Марыся. – Я насмотрелась, хватит. Не люблю босяков, и монахов тоже не люблю. Мне чистая публика по нраву. Чтоб поели по чести и расплатились тоже по чести… И кстати вот о писателе Чехове сказать…

– Кстати о Чехове?! – изумилась прихотливости хода Марысиной мысли Люша.

– Ну. Вот ты мне давеча говорила, что я – купец Лопахин. Я прочитала. Вранье все. Никакой я не Лопахин, и чего он все время переживает? Либо переживать, либо дело делать – я так скажу. Я бы вот нипочем не стала этот вишневый сад рубить.

– Пожалела бы красоту?

– Причем тут… Выдумать-то можно только то, чего сам знаешь. Вот стала бы я рассказ про твоих цыган писать… Такого бы наворотила… Какой этот Чехов предприниматель!

– Никакой. Он вообще писатель, а прежде – врачом был.

– Ну вот оно и видно. С дач большая ли прибыль? Пускай другие рубят и сдают. А я бы сад – оставить как есть, дорогу проложить, построить ресторан, увеселения всякие для тех же дачников по соседству. Для женщин с детьми наособицу – качели под деревьями, карусели, крикет, музыка и всякое такое. Им же скучно, развлечься надо, а в город ехать не всегда сподручно. И там же – прохладительные напитки, купание для детей из речки выгородить… Да и где он вообще вишневые сады видел?! Не сажают вишню садами…

– В Японии, наверное, – сказала Люша, о чем-то напряженно размышляя. – Мне Арайя рассказывал когда-то… Японцы все вместе собираются и смотрят, как вишня цветет, сакура по-ихнему… Праздник у них такой…

– Блажные люди, – вздохнула Марыся.

– Качели под деревьями, качели под деревьями… – пробормотала между тем Люша. – Где и что? Ведь было же что-то… Кстати, Арабажин говорил, что после Лопахиных все будет принадлежать пролетариату… Сады, имения, заводы…

– И трактиры, что ли? – недоверчиво спросила Марыся.

– Наверное, так, – неуверенно сказала Люша. – А может, их вовсе не будет?

– Не, жрать людям завсегда надо, какой бы там пролетариат не был, – твердо возразила Марыся. – Так что заводы там или сады – пускай, но трактир «У Марыси» мой будет. Так своим дуракам – Арайе этому и врачу, и передай… Вот, кстати, муж мне твой, наоборот, нравился – хозяйственный мужчина, и серьезный, и собой ничего. Жалко, что так быстро сбежал от тебя…

– Мне не жалко, – беспечно ухмыльнулась Люша. – Но тебе, Марыся, спасибо большое.

– За что ж? – удивилась Марыся.

– Ты для меня единственное пока доказательство того, что человек может быть доволен тем, что в жизни имеет. Если б не ты, я б вовсе не знала, что про человеческие стремления и думать…

Маруся неопределенно фыркнула. Как часто бывало и в детстве, она не поняла: хвалу или хулу она только что услышала от подруги.