— Это ужасно. Я представляла себе все совсем по-другому. Мне казалось, что узники должны были объединиться перед лицом страданий, должны были поддерживать друг друга.

— Заключенных, которые надзирали за бараками, называли «капо». Обычно ими становились осужденные по политическим статьям — элита. Они были безжалостными, хуже нацистов. Всюду были шпионы, которые готовы были продать своих же товарищей за миску похлебки и лишний кусок хлеба. Мы страдали от голода, жажды и болезней. Нас опустили так низко, что мы потеряли всякое представление о человеческом достоинстве. Из заключенных, большей частью евреев, составляли Sonderkommando. Их обязанностью было заставить смертников раздеться перед тем, как зайти в газовые камеры. Затем они должны были вытянуть трупы, обрезать волосы у женщин, вырвать золотые зубы, рассортировать одежду и обувь. Далее члены зондеркоманды транспортировали мертвые тела в крематорий и выгребали пепел. Несмотря на то что их жизнь была чистилищем, они выполняли грязную работу, потому что все равно хотели жить. Ирония в том, что нацисты уничтожили их всех до одного, для того чтобы избавиться от свидетелей.

Дэниел остановился и закашлялся. Я не знала, что сказать, любые слова казались банальными и неуместными. Вдруг Дэниел резко повернулся и впился в меня взглядом, словно ожидая слов поддержки.

— Никто не имеет права осуждать тебя за то, что ты ненавидел их, — единственное, что пришло мне в голову.

— Я часто желал, чтобы моя ненависть сожгла меня. Я должен был сгореть во имя веры в собственную добродетель. Знаешь, что спасало меня каждый раз? Знаешь, почему я не попал в газовую камеру? Я играл на альте. Наш комендант был высококультурным, чувствительным человеком. — Лицо Дэниела скривилось в саркастической гримасе. — Он обожал слушать классическую музыку и терпеть не мог плохого исполнения. Разве не считал он себя божеством среди животных? Когда нас освободили, я решил, что никогда больше не возьму в руки альт, никогда не буду играть на нем. Я должен был понести наказание, мне больше нечего было принести в жертву.

— Но играть для того, чтобы остаться в живых, совсем не то же самое, что мучить и казнить своих собратьев-заключенных.

Дэниел содрогнулся.

— Я тоже так считал. Я думал, что никому не приношу вреда. Несмотря на голод — нас кормили только грязной баландой — и болезни — легкие не выдерживали тяжелого труда, — я старался играть хорошо, потому что изо всех сил цеплялся за грязную, холодную, болезненную, изъеденную вшами жизнь.

Дэниел согнулся от очередного приступа кашля. Он кашлял так сильно, что я испугалась. Я не должна была настаивать на том, чтобы он излил душу. Я была еще слишком неопытна, чтобы помочь ему. «Может, стоит остановиться?» — подумала я. Дэниел положил руки на спинку кресла, повернулся лицом к огню в очаге и заговорил очень быстро, словно опасаясь, что я перебью его:

— Однажды, в начале апреля, когда зимние холода только отступили, я заметил feigwurz — крохотный желтый цветок, выросший между серых бетонных плит, на которых стояли наши бараки. Нас выстроили в ряд, перед тем как погнать на работу. Я наклонился сорвать цветок. Вдруг меня пронзила мысль, что я стану невольным убийцей живого существа. Меня почти до слез растрогала способность растения пробиться к свету через толстый слой бетона. Я выпрямился и вдруг увидел свою сестру Миру. Она стояла в шеренге вновь прибывших. Мне почудилось, что цветок был символом. Я стану защитником Миры, ее освободителем. Я приложу все усилия, чтобы сохранить что-то гораздо более ценное, чем существо, в которое превратился. Мира ждала своей очереди. Ей должны были выдать лагерную робу и побрить голову. У нее были такие же блестящие темные волосы, как и у тебя.

Дэниел смотрел на мои волосы, как будто пытался воскресить воспоминания.

— Ей было всего пятнадцать. Я размышлял о том, как буду отдавать ей свою пайку хлеба. Я буду жить для того, чтобы спасти эту молодую, невинную, неиспорченную девочку. Я не стал окликать ее: нам запрещалось разговаривать во время работы, и я понимал, что это опасно. Мне приходилось видеть, как людей безжалостно убивали за гораздо меньшие прегрешения. Я отвернулся, чтобы Мира не могла увидеть меня. Но в самый последний момент не выдержал и на одну секунду, всего лишь на секунду, взглянул на нее. Мира поймала мой взгляд. На ее лице появились по очереди удивление, ужас и сожаление. Она окликнула меня. Я покачал головой. Она оставила шеренгу и побежала ко мне. Я услышал, как охранник закричал и поднял винтовку. Я остановился и закрыл лицо руками. Другой охранник ударил меня по голове прикладом, заставляя идти. Я сделал шаг, за ним другой. Моя сестра умирала, а я продолжал идти…

— Бедная, бедная Мира! — Я увидела молодую темноволосую девушку до смерти напуганную, которая бежала к старшему брату в поисках защиты. — Бедная девочка! — Я вздрогнула, представив смерть от пули.

— Я должен был умереть вместе с ней! — произнес Дэниел так тихо, что я едва расслышала его слова. — Я должен был обнять ее, поцеловать. Что стоит моя жизнь, если я оставил Миру умирать в одиночестве?

— Думаю, что люди, которые гораздо сильнее тебя, поступили бы, как ты. У тебя не было выбора. Если ты прикоснешься к чему-то горячему, ты отдернешь руку раньше, чем почувствуешь боль. Инстинкт самосохранения работает так же. Это рефлекс.

Дэниел выглядел изможденным. Его лицо приобрело зеленовато-серый оттенок. Он прижал носовой платок к губам, не в силах подавить приступ кашля.

— Я не должен был заводить разговор на эту тему. Подобные разговоры вызывают у меня жуткие приступы тошноты. Мне не стоило пытаться объясниться.

— А я полагаю, что должен. Каким образом ты собираешься жить дальше, если не можешь примириться с прошлым? Ты ведь только оглянулся назад, — я задрожала от собственного безрассудства, — ты не убивал ее, ты любил ее. Ты не сделал ничего дурного. Это не твоя вина! — Дэниел посмотрел на меня. Я поняла, что он всей душой жаждет поверить мне. — То, что случилось, — чудовищно, но ты не можешь ничего изменить. Тебе следует примириться с жизнью. Ты должен жить ради тех, кто ушел, — я взяла его холодные руки в свои. — Ты снова должен играть. Это станет твоим вызовом. Я никогда не испытывала ничего подобного. Я никогда не смогла бы выдержать все то, что выдержал ты. Но потому, что со мной ничего подобного не происходило, я ясно вижу, что следует делать тебе.

— Ах! — Дэниел тяжело вздохнул. Я услышала, как засвистела его грудь. — Ты абсолютно права. Я избрал самый легкий путь — трусливый путь. В любом случае, я не выдержу самокопаний.

Глубина страдания в его голосе заставила меня замолчать. Я чувствовала, что не способна по-настоящему утешить его. Дэниел повернулся и медленно, понурившись, побрел вверх по лестнице, в свою комнату. Дверь за ним закрылась. Я подождала некоторое время на кухне, рассчитывая на то, что он вскоре вернется. Но Дэниел так и не пришел. Я отставила в сторону миску с соусом, вымыла посуду и побежала наверх, к себе. Остановившись на минуту у дверей Дэниела, я все же не решилась зайти. Я уселась за стол и заставила себя читать и делать пометки в блокноте. Мне было непросто сосредоточиться на эссе. Снова и снова я возвращалась к нашему разговору. Меня терзала мысль: не сделала ли я ошибку? «Как я могла быть настолько высокомерной? Как я могла рассчитывать на то, что способна облегчить его страдания?» Я желала немедленно все исправить. Образ Миры стоял у меня перед глазами. Я положила голову на стол и заплакала от жалости.

Время шло. Мне становилось все хуже. Я собиралась лечь в постель, но было лишь девять часов. Работа могла стать единственным избавлением. «Ян Ван Эйк — отец северноевропейского Ренессанса?» Джулиан обожал ставить вопросительные знаки в заголовке. Таким образом он провоцировал дискуссию. Что бы я ни написала, Джулиан всегда делал пометки на полях. Чаще всего он писал: «Сентиментальный вздор!» Мне было до слез обидно, я полагала, что уже начинаю кое-что схватывать.

Бедный Дэниел. Я не могла себе представить, каково это — жить, будучи преследуемым столь кошмарными воспоминаниями. Мне хотелось подойти к нему и попытаться успокоить, но я опасалась, что он разозлится на меня. Мне удалось на время забыться: я увлеклась рассказом Вазари. Он описывал, как Ван Эйк открыл письмо маслом. Я восхищалась богатством красок на картине «Портрет Джованни Арнольфини с женой». Фотография картины лежала передо мной на столе. Художник показал молодую пару в привычном интерьере. На заднем плане Ван Эйк изобразил себя. Его фигура отражалась в вогнутом зеркале. Часы в холле пробили десять.

Тиффани рассказывала, что бывшие узники концлагерей зачастую сводят счеты с жизнью, не в силах выдержать бремя вины. Я же убедила Дэниела воскресить воспоминания о погибшей сестре. А если он решит, что не может больше выносить боль? Жозефина спала у меня на коленях. Я осторожно взяла ее на руки и спустилась вниз по лестнице. В холле было тихо, слышен был лишь слабый шум уличного транспорта и бой часов. Я уже подняла руку, чтобы постучаться в комнату Дэниела, но странный звук заставил меня остановиться. Секундой позже я узнала звучание струн: Дэниел настраивал альт. Я стояла в темном холле, запах вербены и пыль щекотали мне ноздри. Дэниел начал играть.

Музыка была медленной и спокойной. В темноте раздавались высокие звуки. Я представила, как призраки прошлого — замученные невинные души, пролетая над Дэниелом, терзают его. Жозефина обнажила зубы и защелкала языком. Я успела изучить ее повадки. Такое поведение говорило о том, что она расстроена. Я погладила ее по голове. Музыка стихла. В тишине раздавалось хриплое дыхание Дэниела. Я сидела в кресле, крепко сжимая в руках Жозефину. Дэниел плакал за закрытой дверью.

Глава 25

— Виола, как ты выросла! Тебе надо немного поправиться. Конечно, некоторые мужчины находят привлекательным мальчишеский облик, но я считаю, что округлости только добавляют прелести женской фигуре.