Сесилия Ахерн - Там, где ты

– Откуда нам известно, что это ее часы? – раздался голос из зала, и я в изумлении выкатила глаза.

– Ее имя выгравировано на задней крышке, – крикнул кто-то, и у меня кровь застыла в жилах.

Об этом знали всего несколько человек. Я тут же посмотрела на Иосифа, но по выражению его лица сразу поняла, что это не он. Он бросил злой взгляд на Хелену, которая еще более зло уставилась на… Джоану. Джоана с пылающим лицом сидела в первом ряду с мужчиной, который выкрикнул последнюю реплику. Наверное, она сболтнула про часы, и теперь виновато косилась то на Хелену, то на меня. Я отвернулась, не зная, как реагировать, и совершенно не видя выхода из сложившейся ситуации.

– Это правда? – спросила меня представительница.

– Уверяю вас, правда, – снова закричал мужчина.

На моем лице было написано все.

Грейс перевернула часы, чтобы узнать, есть ли мое имя на обратной стороне. Похоже, результат ее удовлетворил.

– На крышке написано «Сэнди Шорт».

В зале послышался глубокий вздох, а потом все заговорили одновременно.

– Спасибо за сотрудничество, Сэнди. Можете возвращаться домой, и добро пожаловать в наш поселок. Надеюсь, люди теперь будут более дружески относиться к вам, – тепло улыбнулась она.

Наполовину остолбенев, я все же взяла часы, но по-прежнему не могла поверить в то, что Бобби успел выгравировать мое имя за такое короткое время. Я быстро пошла обратно по проходу, а присутствующие аплодировали и улыбались мне. Некоторые извинялись, другие все еще не до конца верили и, по всей вероятности, никогда уже не избавятся от сомнений. Схватив Бобби за руку, я вытащила его из зала.

– Бобби! – расхохоталась я, как только мы оказались на безопасном расстоянии. – Как тебе это удалось?

Он был явно перепуган:

– Удалось что?

– Так быстро выгравировать мое имя.

– Я этого не делал, – изумился он.

– Что? – Я перевернула часы.

Светлая и ровная поверхность мягко сияла металлическим блеском.

– Пошли, зайдем внутрь, – приказал Бобби, открывая дверь в магазин и настороженно озираясь.

В темноте послышался шум, и вперед шагнул Джейсон.

Я подпрыгнула.

– Извините, что напугал вас, – произнес он своим бесстрастным механическим голосом. – Сэнди! – Мое имя прозвучало чуть более эмоционально, и сам он немного расслабился, выйдя на освещенное крыльцо. – Я просто хотел спросить, не знаете ли вы мою жену Элисон? – Он явно стеснялся. – Элисон Райс? Мы из Голуэя, Спиддал. – Он шумно сглотнул, его кажущаяся агрессивность улетучилась, а лицо стало хрупким и озабоченным.

Все еще пребывая в шоке от его неожиданного появления, я мысленно повторила несколько раз это имя, но никакой реакции не дождалась. Я его не знала и потому медленно покачала головой и сказала:

– Нет, мне очень жаль.

– Хорошо. – Он прокашлялся, выпрямился и снова стал бесстрастным, словно вопрос и не слетал с его уст. – Грейс Бернс просила передать, что вы обязаны завтра с самого утра явиться на встречу с ней в ее офис.

И он опять растворился в темноте.

Джек чувствовал, как ярость пульсирует в венах. Мышцы лица напряглись и перекатывались под кожей, словно готовились к предстоящей битве, тогда как он пытался взять под контроль дыхание и справиться с кипящим гневом. Зубы болели, будто своим бесконечным скрипом он стер с них всю эмаль. Щеки пылали, в висках и во всем теле громко стучала кровь, он сжимал и разжимал кулаки, пробираясь сквозь толпу в оживленном пабе Лимерика.

Он увидел Алана, сидящего в одиночестве за маленьким столом перед большим стаканом пива. Пустая табуретка рядом с ним дожидалась Джека. Алан заметил его, помахал рукой и улыбнулся; эта улыбка напомнила Джеку десятилетнего мальчишку, ежедневно околачивавшегося в их доме. Он собрался наброситься на Алана, но вовремя остановился. Вместо этого сразу направился в туалет и подставил лицо под струю холодной воды, задыхаясь, словно марафонец, только что закончивший дистанцию. Вот и все, что было в его силах, чтобы помешать себе влететь в зал и собственными руками убить Алана.

Что же он сделал? Что, черт возьми, сотворил Алан?

На той неделе, когда пропала Дженни-Мэй Батлер, в Национальную школу Литрима пришли полицейские. Мы все были взбудоражены, потому что директор редко удостаивал нас своим присутствием, тем более прямо в классе. Как только мы увидели его суровое, обвиняющее лицо, у всех забурчало в животе, и каждый начал судорожно мечтать, чтобы его не заметили, хотя все мы знали, что ничего дурного не сделали. Директор всегда так на нас действовал. Главной причиной нашего возбуждения было то, что, прервав урок религии, он начал что-то громко нашептывать на ухо мисс Салливен. Громкий шепот учителей в классе всегда означал, что стряслось нечто серьезное. Нам велели гуськом выходить из класса, приложив пальцы к губам. Так учителя обычно пытались заставить нас соблюдать тишину, но эта мера никогда не давала желаемого результата, потому что пальцы – не самая надежная преграда для разговоров. Ведь палец – всего лишь палец, а не застежка-молния, к тому же это твой собственный палец, который всегда можно убрать в нужный момент. Но в тот день, когда мы все вошли в физкультурный зал, ни один из нас не произнес ни слова, потому что в глубине необычно тихого помещения стояли двое представителей гарда шихана. Женщина и мужчина, с ног до головы одетые в темно-синее.

Мы уселись на полу в центре зала вместе с остальными четвероклассниками. Перед нами сидели самые маленькие, и чем старше были школьники, тем ближе к двери они располагались. Шестиклассники, как всегда, гордо заняли места в последнем ряду. Зал очень быстро заполнился. Учителя выстроились вдоль стен как тюремные надзиратели и время от времени грозили пальцем и сурово посматривали на тех, кто шептался или пытался усесться поудобнее на холодном и грязноватом полу, причем делал это, как считали взрослые, слишком шумно.

Директор представил нам двух полицейских и объяснил, что они пришли из ближайшего участка, чтобы поговорить с нами на очень серьезную тему. Он предупредил, что позже, уже в классах, учителя зададут нам вопросы, чтобы проверить, как мы усвоили сказанное. Тут я взглянула на учителей и заметила, что после этих слов некоторые из них стали напряженно прислушиваться. Дальше выступил полицейский-мужчина. Он сообщил, что его зовут гарда Роджерс, а его коллегу – гарда Брэнниген, потом начал медленно прогуливаться перед рядами по залу, заложив руки за спину, и объяснять нам, что мы не должны доверять чужим людям, ни за что не садиться в их автомобили, даже если услышим, будто наши родители велели им заехать за нами. Я сразу подумала, что хорошо бы отказаться садиться в машину дяди Фреда в среду днем, когда он будет меня забирать, и чуть не расхохоталась. Полицейский Роджерс сказал, что мы всегда должны сообщать родителям, когда какой-то человек начинает вести себя более дружески, чем должен. Если кто-то подходит к нам или мы замечаем, что кто-то подошел к другому ученику, нужно сразу же сообщить об этом родителям или учителям. Мне было десять лет, и я в тот момент вспомнила, как в семилетнем возрасте заметила подозрительного мужчину, который забирал из школы Джойи Харрисона, и сказала об этом учительнице. Мне тогда попало, потому что это оказался папа Джойи, и учительница отругала меня за невоспитанность.

Вообще-то в свои десять, даже почти одиннадцать лет из этой беседы я не узнала ничего нового о правилах безопасного поведения. Но решила, что она проводится главным образом для пяти- и шестилеток, которые сидели в передних рядах, ковырялись в носу, вертели головой, смотрели в потолок. Несколько рядов крошек кузнечиков. В тот момент у меня не было ни малейшего желания поступать в полицию. Мое призвание определила отнюдь не беседа о принципах безопасности, нет, это сделали потерянные носки. Я также знала, что мероприятие связано с исчезновением Дженни-Мэй. Вообще, всю эту неделю самые разные люди вели себя загадочно и непонятно. Наша учительница даже выбегала несколько раз в слезах из класса, когда ее взгляд падал на пустующее место за партой Дженни-Мэй. Втайне я испытывала восторг, что, как понимала, было неправильно, однако эта неделя стала для меня первой спокойной в школе за все годы учебы. Бумажные шарики, выдуваемые Дженни-Мэй через трубочку, впервые не летели в мою голову, и, отвечая урок, я больше не слышала хихиканья за спиной. Я знала, что произошло нечто страшное и печальное, но просто не могла огорчаться.

Первые несколько недель после ее исчезновения мы каждое утро молились всем классом перед уроками – чтобы с Дженни-Мэй ничего не случилось, и за ее родителей, и чтобы она нашлась. Время шло, молитвы становились все короче и короче, и вдруг, в очередной понедельник, когда мы вернулись на занятия после двух выходных, мисс Салливен, ничего не сказав, начала урок без молитвы. Всех в классе пересадили по-новому, и – бэмс! – все опять стало как раньше. Первое время такая перемена казалась мне едва ли не более удивительной, чем само исчезновение Дженни-Мэй. В начале занятий в тот день я смотрела на соучеников, читающих выученные стихи, и думала, что они сошли с ума. А потом учительница отругала меня за то, что я не знаю стихотворение, которое зубрила накануне вечером два часа подряд, и продолжала цепляться ко мне весь день.

После того как гарда Роджерс закончил свою беседу о правилах безопасного поведения, настала очередь гарда Брэнниген, и она заговорила непосредственно о Дженни-Мэй. Попросила очень мягко всех, кто что-то знает или что-то видел в последние несколько недель или месяцев, подойти к комнате номер четыре рядом с учительской, где она и полицейский Роджерс проведут весь день. Я залилась краской, потому что мне почудилось, будто она обращается прямо ко мне. Оглянулась вокруг и испытала чувство – натуральная паранойя, – словно это мероприятие было организовано только ради того, чтобы я призналась во всем, что мне известно. Никто не смотрел на меня, за исключением Джеймса Мэйбери, который сколупнул корочку с царапины на своем локте и прилепил к моему рукаву. Учительница погрозила ему пальцем, что не возымело никаких последствий, потому как свою гадость он уже сделал, а грозящего пальца не только не испугался, но и вообще не принял во внимание.