Когда Толя приехал в первый раз, я со страхом ушла от заранее подготовленной Вари к нему в комнату. Но она спала так крепко, надышавшись морским воздухом, и так быстро засыпала, что можно было и не убеждать ее, что большие девочки должны спать отдельно от мам.

Когда Толя приехал во второй раз в Крымское Приморье, я даже заволновалась. Если бы не мой живот и не Варины съемки, это было бы похоже на медовый месяц. Пустынное Приморье — идеальное место для подобных мероприятий.

Одичавшие розы, когда-то заботливо посаженные по всей громадной территории бывшего пансионата, особенно сильно пахли по утрам, когда мы шли купаться. Я всячески боялась жары и пряталась от нее в беседках и под кронами невысоких раскидистых туй. Розы росли там вместо газона и привычных южных кустарников. Я никогда не видела такого количества неухоженных, разносортных, но тем не менее прекрасных розовых кустов. Окультуренный, привитый шиповник становится розой, но дикие розы вовсе не перерождаются обратно в шиповник. У них несколько мельчают цветы, махровые превращаются в простые, листья уплотняются, и, наверно, все проще и проще становится цвет: персиковый — желтым, пунцовый — самым банальным красным, нежный чайный — белым. Но запах, невероятный густой запах тысяч розовых соцветий остается тем же.

Так я и запомнила свой запоздалый медовый месяц: раннее утро, пахнущее розами, чуть прохладное прозрачное море, счастливейшая Варька с листочком текста в руке, крупная, размером со сплющенное яйцо, белая ровная галька, по которой приятно ходить босиком. И улыбающийся, коротко стриженный Толя, красующийся спецназовскими мышцами на пустом пляже.

За много лет мук с Сашей я почти смирилась с тем, что разговариваю я с другими, а люблю его. Теперь же я все никак не могла привыкнуть к тому, что тот, кто поцеловал меня утром, еще и хочет знать, что я при этом думаю. Поначалу мне даже казалось, это какая-то игра. Я не могла поверить, что человек, приехавший на неполных два дня к чудесному морю из дымной, пыльной Москвы, вместо того чтобы сидеть и молча смотреть на море, со мной «разговоры разговаривает», как сказал бы Саша, сын Ефима. Причем не болтает, а спрашивает и внимательно слушает, что я отвечаю.

— А почему свекор не выходил из комнаты… помнишь, Варя как-то в машине, когда мы от Женьки ехали, сказала?

Я удивленно посмотрела на него.

— Тебе это интересно? Зачем?

Он пожал мощными плечами, на которых очень беззащитно смотрелись веснушки, проступившие под сильным солнцем.

— Хочу составить портрет врага. Ну не хлопай глазами, я не умею шутить… не ты же враг… Ай! — Он махнул рукой, пошел к морю, искупался и быстро вернулся обратно. — Сам не знаю. Интересно.

— Ты знаешь, я была воспитана совершенно искренней космополиткой. И училась, как и ты, в те годы, наверно, в те самые последние годы, когда особо никто не разбирал — таджик ты или эстонец. То есть это, конечно, неправда. Не разбирала я, дочка журналиста-коммуниста и опереточной актрисы. Кому надо было — разбирал. Я теперь вот вспоминаю, что среди наших комсомольских лидеров ни одного еврея или литовца не было.

— Ну в том-то и дело. — Он улыбнулся. — Все «-овы» да «-евы», на худой конец братья-славяне…

— А теперь я часто думаю: а может, правы те нации, которые сознательно и жестко разграничивают себя с окружающим миром? Ведь столько непонимания возникает, скажем, оттого, что за словом «нет», произнесенным дважды цыганкой и немкой мужчине, стоит совсем разная история их прабабушек и прадедушек. И не может азербайджанский муж понять, почему избитая для острастки русская жена ушла к соседке за свинцовой примочкой и больше не вернулась никогда, даже трусы взяла у соседки.

— И не может понять азербайджанская жена, что русскому мужу надо ответить, хотя бы словом, чтобы он очухался, — согласился Толя.

— А про Ефима Борисовича, Сашиного отца… Ну, не любят евреи русских. Почему мне, русской, надо этого стесняться, не говорить об этом, делать вид, что это — не так? За кого стыдно — за себя, дуру дурацкую, или за них, живущих у нас, среди нас, нас легко предающих и нас зачастую презирающих именно по национальному признаку? Не мы их, в первую очередь, не любим, а они нас.

Толя засмеялся:

— Моя бабушка «евреями» называла всех с черными кудрявыми волосами и ничего больше в это слово не вкладывала.

Я кивнула:

— В детстве вокруг меня было больше еврейских детей, чем русских. В нашем доме жили дети писателей, очень известных актеров, врачей Кремлевской поликлиники… Но я тебе честно скажу: национальную ненависть я впервые почувствовала от Ефима Борисовича, который сам женился на обрусевшей украинке, но очень хотел, чтобы Саша привел еврейку — умную, хитрую, ловкую, прижимистую. Черную, рыжую — не важно. Толстую, худую — тоже не главное. Главное — чтоб не гойку. Я даже поначалу всерьез не восприняла Сашины объяснения, когда Ефим Борисович на нашей первой встрече сидел, сидел, потом завздыхал и сказал: «Уж скорей бы ты ушла, что ли…» «Ты хорошая, но просто не наша», — объяснил Саша. А я не поняла и не ушла.

Конечно, Саша-то не поэтому четырнадцать лет кувыркался по моей жизни и в конце концов, сделав неожиданный — для меня, для русской дуры, неожиданный — кульбит, вылетел из нее прочь. Этого я вслух произносить не стала.

— Но может, они правы? — Толя, чуть прищурясь, смотрел на безмятежную гладь моря. — Меня вот раздражает их прижимистость, а их — моя глупая щедрость, она же расточительность и нерасчетливость. Мне они кажутся хитрыми…

— «Хитрожопыми», подсказал бы мой отчим, ему в свое время не хватило еврейской крови для завершения своей аферы.

— Ну да.

— А я им кажусь простоватой до противного.

— Ну тогда уж продолжай в том же духе — «простожопой», — засмеялся Толя.

— У меня слабовато с фольклором… И дальше. Я восторгаюсь их бессчетными талантами и слегка завидую, они же не понимают, как можно быть такой бесталанной и нецелеустремленной. Ефим Борисович как-то сказал мне в сердцах: «Тебе, Лена, надо истопницей работать, а не журналисткой», — когда я «завалила» в своем первом журнале очень интересную тему — то есть все самое интересное, что узнала о герое своего очерка, писать не стала. «Топить — это тоже ответственная работа, Ефим Борисович», — ответила я. «Так не в нашем же доме ты будешь работать», — заметил он.

— А кем он работал?

— Интендантом Московского гарнизона, много лет.

Толя засмеялся:

— Понятно…

Он смеялся, а я увидела его взгляд.

— Ты думаешь, это я все говорю от обиды, это сугубо личное?

Он положил теплый белый камень на мою коленку.

— Ну, если учесть, что от личных обид разрушались империи, начинались войны…

Он улыбнулся. Кинул камешек в море. Погладил меня по ноге. И только тогда я спросила:

— У тебя… есть еврейская кровь?

— А у тебя?

— Ясно… У меня одна капля. Папина бабушка была еврейкой, по маме.

— А у меня две… с половиной. — Он засмеялся. — Саша Роммер звали моего родного дедушку.

— Ага…

Я, наверно, очень внимательно смотрела на его лицо, потому что он стер песок со лба, которого там не было, и спросил:

— Нашла?

— Да вроде нет… Буду теперь искать…

Он опять засмеялся:

— Не найдешь. Люди до тебя уже искали…

— Это когда в разведку, что ли, брали? Так они моего главного метода точно не знали.

— Ну-ка, ну-ка, поподробнее, если можно…

Он так сейчас был похож на озорного бодигарда в буфете, который достал меня своей наблюдательностью и кому я предложила разгадать слово «щука»…

— Ты знаешь, у меня ведь от рождения острый нюх.

Он кивнул:

— Я заметил.

— Саша считал это близостью к животным.

Толя улыбнулся и покачал головой:

— Это, на всякий случай, у человека — признак высокой духовной организации, тебе любой психолог скажет, это научная истина, можешь гордиться.

Я, получив неожиданно высокую оценку за врожденные данные, продолжила смелее:

— Ты знаешь, что у всех наций и рас свой особый запах?

Он кивнул:

— Я читал об этом.

— А я — знаю. И думаю, это не случайно. Однажды, много лет назад я ехала в метро и первый раз близко стояла с негритянским юношей. Я была потрясена его запахом. Это был чужой, другой запах, другого существа, другая формула пота. Потом, позже, учась в университете, я могла по запаху с закрытыми глазами понять — вошел ли в проветренное помещение араб, китаец, негр или европеец. Мы даже спорили с Сашей — на трешку.

Он вздохнул:

— Я надеюсь, ты его по сто раз в день поминаешь не для того, чтобы просто о нем поговорить, правда?

Я растерялась:

— Прости… я как-то…

Он привстал и поправил большой зонт, под которым мы сидели, чтобы на мои ноги не попадало солнце.

— Продолжай, пожалуйста. В любом случае, если я пойму, что так лучше, я убью его, а не тебя. Голову тебе принесу.

— Что я с ней буду делать? — постаралась я поддержать шутку, хотя мне стало чуть не по себе.

Он засмеялся:

— Череп на полку поставишь. Деньги в нем копить будешь. Может, хоть тогда научишься. Ты же по сто раз в день к нему подбегать будешь… целоваться… или так просто… на всякий случай…

Я представила себе…

— Ужас… Толя… Даже в шутку…

— Продолжай, пожалуйста. Спорили на трешку…

— Да. Он как-то мне проспорил сто рублей — столько раз я угадала правильно. Помнишь, у нас стипендия была — сорок рублей. И главное — я чувствовала особый, «чужой» запах, запах другой расы, у своей — особого запаха как будто нет.

— Так, ну у нас-то… — он оглядел пространство вокруг нас с ним, — тут вообще — русский дух или как?

Я засмеялась: