— Нет, не остаются.

— А вы потом очень переживаете, да? И как правило, эти срывы бывают, когда у вас нелады с вашим другом, правильно?

— Правильно. Но при чем тут дурнота? Нелады у меня с ним много лет. Мы то расстаемся, то опять… Вернее, он со мной то расстается, то возвращается…

— Ну а вы? Зачем принимаете?

— Любовь. Наверное… Больше не приму…

— Нет? — Наталья Леонидовна опять посмотрела мне в глаза взглядом врача. Причем вовсе не невропатолога, а самого настоящего психиатра, привыкшего к разного рода скрытым шизофреникам и маньякам. — Сколько лет Ромео-то?

— Сорок пять. Он… испортился… изнутри… но это не имеет отношения…

— А может, имеет? Может быть, вы из-за него так переживаете?

— Не знаю, не думаю… мне кажется… мне не хочется в это верить, но я боюсь, у меня что-то… с кровообращением…

— Ох, как я люблю диагнозы своих пациентов! — Наталья Леонидовна рассмеялась и крепко сжала мое плечо. Ее рука была сильная, даже сильнее, чем я могла предположить. Она некоторое время не отпускала меня. — Расслабиться не можешь, смотри, как стальная вся… Так… — Она отошла от меня и опять села напротив. — Давление обычно низкое?

— Низкое.

Вот откуда в кабинете этот сильный, свежий запах жимолости. Это ее духи. Запах остался около меня и отвлекал от ее слов. Простой, прозрачный, откровенный аромат белого цветка.

— Хорошо… — Она стала искать что-то по компьютеру. — Смо-отрим… Давай мы сделаем тебе компьютерный анализ твоей хорошенькой головки, чтобы ты убедилась… что у тебя… все в порядке…

Тут уже рассмеялась я:

— Это у меня хорошенькая головка?

— А ты что, думаешь, оттого, что какой-то старый, мерзкий козел… ничего, что я так о нем?…старый, похотливый козел перестал тебя на время… — Наталья Леонидовна сосредоточенно щелкала мышью, — посещать… у тебя стала менее симпатичной мордашка… и все остальное? Ты — такая же… хорошенькая, несчастная, привязанная одним местом… и… так вот, нашла… и дочкой, и еще… чем?

— Дачей, тюльпанами, машинами и обещанной совместной жизнью в элитной новостройке! — отрапортовала я.

Я очень люблю врачей, мужчин больше, но женщин тоже. Тем более, что Наталья Леонидовна скорее напоминала мне красивого породистого юношу, чем такую же женщину, как я. Я уверена, что в сумочке у нее никогда не валяются колпачки от помад вперемешку с трубочками тампаксов и леденцами от укачивания. И когда это она перешла со мной на «ты»?

— Так, вот смотри. Послезавтра можешь, или лучше, чтобы я сама тебе сделала… тогда восемнадцатого. Сможешь? В одиннадцать.

— Да, смогу. Конечно. Я запишу… — Я полезла в сумочку, у меня по старой журналистской привычке всегда валялся блокнот, куда я записывала встречи, поездки, телефоны, темы.

Я стала листать блокнот — да, давно я уже ничего не записывала. Что-то остановило мой взгляд, но я не успела сосредоточиться — заиграл мой телефон, звонила Варя, сидевшая одна дома.

— Мам, я спущусь на четвертый этаж к Ксюше, можно?

— Ой, дочка, наверно, не надо… а что вы хотите делать?

— Фильм смотреть…

— Какой?

— Продолжение «Русалочки»…

— Дочка… ну какое же может быть продолжение у «Русалочки», если она превратилась в морскую пену… от несчастной любви, а? Ну сама подумай…

— Мам, там в главной роли — Барби…

На этот убийственный аргумент я ничего не могла сказать своей любимой дочке. Теперь я точно знала, какое это продолжение. Я повздыхала и разрешила, слабо надеясь, что ей станет скучно.

Наталья Леонидовна смотрела на меня с непонятным мне удовольствием.

Когда я выключила телефон, она улыбнулась:

— Как это хорошо… — но что было хорошего в моих словах или еще в чем-то, она не сказала.

— Сколько я вам должна? — Я очень надеялась, что мне хватит денег. Я провела у нее в кабинете не меньше сорока минут.

— Сколько, сколько… — Она посмотрела в окно.

Окна центра выходили на старый Арбат. Прямо напротив ее кабинета на старом особняке висел плакат с голым мускулистым торсом мулата. Поперек его блестящего живота шли рваные, как будто кровоточащие буквы «рано…». Я подумала — надо не забыть посмотреть, когда я выйду на улицу, что же ему рано, этому мулату.

Я держала в руках кошелек, а Наталья Леонидовна несколько секунд с улыбкой смотрела на меня и молчала. Потом махнула рукой:

— Да ни сколько! Я же не записывала вас!

— Но…

— Пойдем… провожу…

По дороге домой я достала блокнот, записала, что мулату было рано забирать вклад из «Омега-банка». И опять. Пролистывая страницы, я зацепилась за что-то взглядом…

Я убрала блокнот обратно в сумку. Проехала пару остановок в метро, и мне стало горячо в затылке. Я быстро достала блокнот…

Так. Где же это… Да, вот. «1-й»… Так я обычно хотя бы на одном календарике обозначаю первый день лунного цикла. Уже много лет. Сначала старалась не забеременеть, потом старалась забеременеть Варькой — «очень удачно посчитала!», как в минуты ярости выкрикивает до сих пор Виноградов. Выкрикивал… надо привыкать к прошедшему времени. Потом снова старалась не забеременеть, уже после Варьки. А потом — снова забеременеть. И все считала опасные и безопасные дни, по-иному — благоприятные и неблагоприятные для зачатия моих детей.

«1-й» день был шестого января. Да, мы как раз поссорились. Он ни с того ни с сего страшно заорал на меня в ответ на какой-то самый простой вопрос. И потом терпеливо ждал, пока я собираюсь, заранее приготовив «алименты» — деньги на январь. И я уехала с дачи.

Все правильно. Все было вовремя. Или даже чуть раньше. Я просто зафиксировала — вот, опять не получилось. Да, но после этого ничего не было. Точнее, было, но… ну, одним словом — не было, не было. И все время горячо в голове. Ну точно — ранний климакс. В тридцать восемь лет. Ну и ладно. Вот поэтому в голове горячо — это приливы! Ну и пусть. Подумаешь, это ведь приятнее, чем опухоль в голове — а именно такое грезится мне в ночных кошмарах… А что, мало женщин сгорело за два-три года (а то и месяца), доведенных любимыми до абсурда мужьями. Так что уж пусть лучше климакс. Лишь бы только усы не стали расти…

Придя домой, я застала Варьку в только что высохших слезах.

— Глупый фильм! Я не стала досматривать!

— Ну я же тебе говорила!..

— А ты опять плакала? — Это моя дочь спрашивает меня. Мне-то приятно, что она доросла уже до этого. Но хорошо ли ей, что я плачу и плачу?

— Нет.

— Не ври мне, — произнесла Варька моим голосом и моим тоном. — Не надо из-за него плакать.

Я обняла ее:

— Ты правда так думаешь? И ты не будешь плакать?

— Не-а… Он знаешь что меня спросил в последний раз, когда звонил?

— Что?

Варька отвернулась:

— А он не звонил.

Моя дочка Варя очень оригинальная и умнейшая девочка с разорванной душой. Права моя мама. Волоку ее с собой в мутное болото наших сомнительных страстей.

Вечером неожиданно позвонил Женя Локтев:

— Вы еще не ужинали?

— Нет, мы, обычно часов в девять. Под какой-нибудь душещипательный фильм на российском канале…

— М-да… искусство — лучший соус… надо бы в театре столики поставить…

— И телевизоры…

Женька засмеялся:

— Ага, и нам на сцене веселее будет… Ну хорошо, приходите в ресторан! Я вас жду. Придете? Варя как?

— Придем, спасибо, Жень. Через часик, хорошо?

Мы быстро собрались. Я полезла в аптечку за пачкой одноразовых платочков и нашатырем. Мне на глаза попалась полосочка-тест. Весь этот год, не дожидаясь начала лунного цикла, я каждый месяц делала тесты — не получилось ли на этот раз.

Я пошла в ванную, взяла специально отведенную для этого баночку и сделала тест. А потом стояла и смотрела, как на полоске проступают две тонкие красные линии. Вверху и внизу — как обычно. И потом еще третья, рядом с нижней.

Я сняла очки, приблизила полоску к глазам. Посмотрела на свет, повернула и так и эдак. Посмотрела на упаковку — «годен до апреля 2006 года». Я пошла и поискала в аптечке — нет ли еще одной в запасе. Нашла и снова сделала тест. Проступили все три линии. Я села на край стиральной машины и посмотрела на себя в зеркало.

Ясно. Теперь все ясно. То-то я сегодня утром выбросила новую зубную пасту — решила, что она испорченная. А вчера — только что открытую банку растворимого кофе «Нескафе голд». У него был отвратительный вкус, как будто в него подмешали толченых тараканов, отравленных дихлофосом… И крем, мой обычный крем «Нивея» с витамином С показался мне испорченным — пахнул то ли тухлой тиной, то ли скисшими щами — как понюхать… Я намазалась им, а потом долго терла лицо и глаза мылом, любимым медовым мылом «Дав», которое вчера пахло больничным туалетом… Я засмеялась…

Варька заглянула в ванную:

— Мам, ты плачешь?

— Нет, дочунь, смеюсь.

— Правда? — Варька искренне обрадовалась и разулыбалась.

Я расцеловала ее в обе тугие щечки:

— Улыбочка моя!.. — Надо же, ребенок растет, а улыбка его, которую ты первый раз увидела, когда малышу было две недели, улыбка остается прежней.

Варька тоже меня с удовольствием поцеловала и спросила:

— Это кто звонил?

— Женя. Собирайся в ресторан. Хочешь к нему?

— Конечно! Он — классный.

— Варь, а по-другому это сказать нельзя?

— Можно… прикольный.

— Варя…

— А разве это ругательство?

— Нет, конечно. Но… как бы тебе сказать… можно вообще обходиться тридцатью словами, и тогда человечество забудет все свои слова и будет объясняться так: «Дай!», «На!», «Стой!», «Класс!», «Убей!», «Супер!».

— А как сказать? Улетный, да?

Я покачала головой:

— Скажи еще «атасный».